Глава IV. Изложение учения Ч. Дарвина

Ч. Дарвин пытался объяснить около сорока экспрессий при разных душевных состояниях. Как уже отмечалось, объяснения практически всех многочисленных экспрессивных движений он сводил к своему первому принципу. И только в трёх случаях, прибегал к принципу антитезиса: 1. при объяснении движения поднятия плеч, «как выражения беспомощности, бессилия, неимения возможности что-либо сделать или предупредить, 2. тех телодвижений, которые сопровождают изумление, и 3. хорошее расположение духа».¹ Как отмечал Н.Я. Данилевский ни одно экспрессивное движение не объяснялось Ч. Дарвином только, как результат работы нервной системы. Более того, объясняя выражения ужаса и изумления своим третьим принципом, он хотя бы некоторую часть этих экспрессий стремится объяснить наследственной привычкой. Хотя совершенно очевидно, что привычкой нельзя объяснить ни дыхание, ни хождение, ни летание или плавание животных, так как все эти действия определены самим строением организма. А если что в этих случаях и передаётся по наследству, то только само строение, деятельность же мышц, производящих то или иное движение представляет собой необходимый результат этого строения.

1. Крик и плач маленьких детей

Н.Я. Данилевский рассматривает подробно анализируемую Ч. Дарвином экспрессию детского крика и плача, имеющую особое значение, так как она в свою очередь служит основанием для объяснения других экспрессий, например, печали и размышления.

Ч. Дарвин писал: “Когда маленькие дети испытывают хотя бы лёгкую боль, умеренный голод или ощущают какое-нибудь неудобство, они испускают громкие и продолжительные крики. В это время глаза у них плотно закрываются, так что кожа вокруг них морщится, а лоб нахмуривается. Рот при этом широко открыт, а губы особым образом оттягиваются, придавая рту почти четырёхугольную форму; дёсны или зубы более или менее обнажаются. Дыхание становится почти судорожным”.² В детском крике можно выделить две составляющие: 1) это собственно крик, когда рот широко открывается при сильном выдыхании воздуха, что сопровождается особыми звуками, а также 2) плотное зажмуривание век. Понятно, что цель крика – привлечь внимание, когда ребёнок испытывает в чём-то дискомфорт или боль. Но для чего ребёнок жмурит глаза, даже когда у него ещё нет слёз? Ч. Дарвин объясняет это, приводя объяснение Ч. Белла: «Во время всякого сильного акта выдыхания, будь то при сильном смехе, плаче, кашле или чихании, глазное яблоко плотно сжимается волокнами круговой мышцы глаза, благодаря чему внутриглазная сосудистая система поддерживается и предохраняется от обратного импульса, сообщаемого в это время крови в венах. При сокращении грудной клетки и выталкивании воздуха происходит задержка крови в венах шеи и головы; при более же сильных актах выталкивания воздуха кровь не только расширяет сосуды, но переполняет даже самые маленькие веточки. Если бы в это время глаз не был надлежащим образом сжат, не оказывал бы сопротивления напору крови, то нежные ткани внутри глаза могли бы быть непоправимо повреждены».³ То есть плотное зажмуривание век и вызываемое этим сжатие глазного яблока защищают глаз от переполнения кровью. Связь между этими двумя явлениями Ч. Дарвин видит в следующем: «Продолжительный крик неизбежно ведёт к переполнению кровеносных сосудов глаза; это, вероятно, привело к сокращению мышц вокруг глаза для предохранения их – сначала сознательным путём, а потом – в силу привычки».⁴ Из приведённой цитаты следует, что первоначально ребёнок жмурил глаза сознательно, то есть произвольно, а не рефлекторно. А рефлекс жмурить глаза выработался уже впоследствии, в результате продолжительной передаваемой по наследству привычки. «Но, не говоря уже о том, что трудно понять, как новорождённые дети могли это делать сознательно и произвольно, является вопрос: все ли дети при крике сознательно и произвольно жмурили глаза? Если все, то, значит, всеобщность этой экспрессии могла происходить и без привычки, то есть прямо и непосредственно, как противодействие неприятному ощущению переполнения и растяжения кровеносных сосудов, и тогда зачем же привычка?».⁵ На самом деле привычкой в данном случае ничего не объясняется. Понятно, что и дети наших прародителей и современные дети в этом случае жмурят глаза по одной и той же причине. С другой стороны, если дети иногда жмурили глаза, а иногда нет, то исключительная привычка всегда жмуриться не могла возникнуть. Если, наконец, одни дети жмурились, а другие нет, то почему закрепилась только привычка жмурить глаза? Видимо, на это должна была быть какая-нибудь причина, например, что одно было полезнее другого. Поэтому, как подчеркивает Н.Я. Данилевский, в дело вмешивается подбор, так как передачей по наследству этого свойства вполне человеческим, или ещё полуживотным, прародителям здесь ничего нельзя объяснить, поскольку жмурить глаза при крике — особенность человеческих детей.

«Сокращение круговых мышц глаза служит добавочным средством для предохранения глаз от слишком сильного сотрясения или вибрации. К этому заключению я прихожу на основании того, что собаки и кошки, разгрызая твёрдые кости (иногда и при чихании), неизменно зажмуриваются. Впрочем, собаки не делают этого при громком лае. Саттон внимательно наблюдал для меня молодого орангутана и шимпанзе и обнаружил, что оба всегда закрывают глаза при чихании и кашле, но не делают этого, когда громко кричат. Я дал маленькую щепотку нюхательного табака одной американской обезьяне, именно Cebus, и она жмурилась, когда чихала; но она не делала этого в другой раз, когда издавала громкие крики».⁶ Поэтому, надо полагать, обращает внимание Н.Я. Данилевский, что дети наших животных предков, не жмурившие глаза при крике, обычно слепли от разрыва глазных кровеносных сосудов. Ослепнуть в то время означало верную гибель. Во всяком случае, возможность оставить после себя потомство полностью исключалось. Но для наших еще обезьяноподобных прародителей это было бы дополнительной причиной гибели, а следовательно, и проигрыш в борьбе за существование с основной неизменной формой, если бы не возникла способность жмурить глаза при крике у детей прогрессивно изменяющихся форм, замечает Н.Я. Данилевский. «Следовательно, если это экспрессивное движение век и не было предусмотрено и предустроено в том смысле, как это понимал Белль, то это изменение, счастливым образом совпавшее с условием крайней в нём нужды, было бы тем не менее очевидным свидетельством, если не статической, то динамической целесообразности, или другими словами, если не равновесия предустановленной гармонии строения и отправлений, то соответственности и целесообразности хода или процесса изменчивости, что одинаково предполагает целесообразную, то есть разумную предустановленность».⁷ Таким образом, привычкой в данном случае ничего нельзя добавить к объяснению, которое даёт простое рефлекторное действие, то есть непосредственное влияние нервной системы. Выходит, что это движение век можно объяснить привычкой, только используя понятие естественного отбора, который тут до того невероятен, что и сам Дарвин не решался обратиться к нему.

То же можно сказать и о другом сопутствующем детскому крику явлении: пролитии слёз, характеризующемся тем, что его не бывает у новорождённых детей в течение первых недель, или нескольких месяцев их жизни.

2. Выражение горя и печали

По мнению Ч. Дарвина выражение горя и печали представляет собой ослабленные детский крик и плач. С возрастом люди стараются сдерживать себя от этих выражений, хотя им это и не всегда удаётся. Сдерживание плача обычно сопровождается поднятием внутренних углов бровей и опускания углов рта.

«Во всех случаях огорчения, велико ли оно или мало, наш мозг под влиянием долгой привычки имеет тенденцию посылать определённым мышцам приказ сократиться, точно мы всё ещё младенцы, легко готовые выразить огорчение криком, но благодаря удивительной силе воли и под влиянием привычки мы можем отчасти противодействовать этому приказу, хотя это производится бессознательно, поскольку речь идёт о способах противодействия».⁸ Отвечая на вопросы о средствах противодействия, и почему они не вполне удаются, Ч. Дарвин писал: «Все мы в малолетстве сокращали круговые мышцы глаз, corrugatores, и пирамидальные мышцы, чтобы защитить глаза при крике; наши предки раньше нас делали то же самое в течение многих поколений; хотя с годами мы при огорчении легко удерживаемся от криков, всё же, вследствие долгой привычки, мы не всегда можем устранить лёгкое сокращение названных выше мышц; если это сокращение незначительно, мы даже не замечаем его у себя и не стараемся сдержать его. Но пирамидальные мышцы, по-видимому, менее подчинены воле, чем другие, близкие им мышцы, и если они хорошо развиты, то их сокращение может быть задержано только противодействующим сокращением центральных фасций лобной мышцы. Если эти фасции сокращаются энергично, то неизбежным результатом этого будет наклонное положение бровей, образование складок на их внутренних краях и прямоугольных морщин посредине лба».⁹

Опускание углов рта Ч. Дарвин объяснял так: «Объяснение сокращения опускающей мышцы под влиянием упадка духа или уныния, по-видимому, вытекает из тех же общих принципов, как и объяснение наклонного положения бровей. Д-р Дюшен сообщает мне, что на основании своих многолетних наблюдений он пришёл к заключению, что это одна из тех лицевых мышц, которая наименее подчинена контролю воли».¹⁰ В качестве общего объяснения этого и подобных ему случаев Ч. Дарвин выдвигал следующее предположение о том, что поскольку при плаче «мышцы, опускающие углы рта, начинали действовать раньше всех других. А так как эти мышцы многократно приходили в энергичное действие в периоде детства у многих поколений, то всякий раз, когда в последующей жизни испытывается даже лёгкое чувство огорчения, нервная сила по принципу долговременной ассоциированной привычки имеет тенденцию устремляться к этим мышцам… Но так как мышцы, опускающие углы рта, несколько менее подчинены воле, чем большинство других, то мы можем ожидать, что они часто будут слегка сокращаться, тогда как другие останутся пассивными. Примечателен тот факт, что самое незначительное опускание углов рта придают лицу выражение упадка духа или уныния; крайне слабого сокращения этих мышц вполне достаточно, чтобы выдать такое душевное состояние».¹¹

Другими словами, первое воздействие и привычка приводили к крику и плачу. Привычка и действие воли удерживают от этих проявлений растревоженное состояние души. Но из-за того, что пирамидальные мышцы переносицы и мышцы, опускающие углы рта, либо вышли из подчинения воли, либо никогда и не подчинялись ей, поэтому результат воздействия привычки и воли и не достигается в полной мере. Очевидно, как полагает Н.Я. Данилевский вся сила, всё ударение объяснения в этом факте. А если одни мышцы в большей, другие в меньшей степени подчиняются воле, «то что же это такое, как не результат предустроения? А как произошло это предустроение, в настоящем случае и во всех случаях, касающихся экспрессий, для нас совершенно безразлично, хотя бы у автора и оставался ресурс вывести его из подбора».¹²

Н.Я. Данилевский обращает внимание, что даже при допущении того, что и зажмуривание глаз при крике, проливание слёз, и выражение горя и печали, «проявились от наследственно переданной привычки, то привычка эта во всяком случае ограничивалась бы пределами вида человека и, может быть, того проблематического существа, которое Дарвин называет прародителем человека и о котором мы ровно ничего не знаем».¹³ Поэтому даже в случае доказанной наследственной привычки, в данном случае не было бы ещё доказательства происхождения человека от низших животных форм, тех форм, которые были бы уже общими предками человека и других животных. Это заключение относится и к многим другим экспрессиям.

3. Экспрессия смеха

А вот движения, составляющие экспрессию смеха, Дарвин считал возможным вывести за пределы человеческого рода. «Мы можем с уверенностью полагать, — писал он, — что смех как выражение удовольствия или радости был присущ нашим прародичам задолго до того, как они заслужили имя человека; ибо очень многие породы обезьян издают при удовольствии повторяющийся звук, несомненно, аналогичный нашему смеху и часто сопровождающийся у них вибрирующими движениями челюстей и губ, причём углы рта оттягиваются назад и вверх, на щеках образуются складки и даже появляется блеск в глазах».¹⁴ Но собственно объяснения смеха Ч. Дарвином не дано. Поэтому нет возможности проследить ряд благоприобретённых, передаваемых по наследству привычек, «которые привели бы наш теперешний людской смех к смеху обезьяньему, как к своему началу, — хотя бы только тот смех, который здесь имеется в виду, то есть смех, как выражение радости и удовольствия, а не чувства комического, которое, очевидно, свойственно только человеку. Всё, что мы находим у Дарвина для объяснения смеха, заключается в остроумной параллели между смехом, возбуждаемым умственными явлениями и смехом от щекотки, которая вызывает также нечто подобное смеху и у обезьян, особенно если их щекотать под мышками».¹⁵

По замечанию Н.Я. Данилевского, несмотря на остроумность этой аналогии, в ней нельзя видеть доказательств в пользу наследования смеха от обезьяноподобных прародителей, хотя эта экспрессия и может вызываться чисто материальной причиной – щекотанием. Подобная общность смеха у людей и обезьян говорит лишь о том, что у них в физической организации много общего. Поэтому причины, вызывающие смех у человека, могут вызвать его и у обезьяны. А одинаковая реакция человека и обезьян на щекотку так же мало указывает на происхождение их от общего предка, «как пение наше и пение соловья указывает на общность нашего происхождения с этой мелодической птицей, хотя и тут побуждение к пению в значительной мере общее; пение возбуждалось у соловьёв всегда, а у нас часто, половыми отношениями».¹⁶

4. Выражение любви

Согласно Дарвину любовь выражается преимущественно двумя телодвижениями: объятиями и поцелуями. Первые Ч. Дарвин объясняет так: «Обычно мы испытываем сильное желание прикасаться к любимому существу: этим способом любовь выражается яснее, чем каким-либо другим. Поэтому мы жаждем заключить в свои объятия тех, кого мы нежно любим. Вероятно, этим желанием мы обязаны наследственной привычке, ассоциированной с нянченьем наших детей и уходом за ними, а также с взаимными ласками влюблённых».¹⁷ Первая половина этого объяснения справедлива, и, по мнению Н.Я. Данилевского вполне достаточна, поэтому нет никакой необходимости прибегать ещё к ассоциации привычек. Дело в том, что объятия родственников или друзей нельзя рассматривать, как производные от объятий любовников, возникшие в результате ассоциаций и привычек. «То, `что ведёт к нежным объятиям любовников, ведёт и к прочим объятиям, разница лишь в их силе и интимности, сообразно с силой возбуждающих их позывов».¹⁸ Нет никакой необходимости предполагать, что сначала «и любовники лишь постепенно и мало помалу научились обнимать друг друга, иногда делали это, а иногда нет, потом стали делать это всё чаще и чаще, находили это удобнее или приятнее; затем, всё учащающееся повторение объятий стало переходить в привычку, не только личную, но и наследственно передаваемую; после чего уже, через ассоциацию, люди стали обниматься и при других родах любви».¹⁹ Ведь взаимные объятия спящих котят и щенят не вызывают у нас мысли о единстве нашего происхождения с ними. А говорит только о том, что «единство, тождество, или подобие побуждений ведёт и к единству, тождеству или подобию и в обнаружениях».²⁰

Надо заметить, что кормление детей грудью и ухаживание за ними сопровождаются совсем другими движениями и положением тела, чем при объятиях.

На основании свидетельств многих путешественников Ч. Дарвин считал, что поцелуй, как знак любви, изначально не был свойственен человеческому роду. На что Н.Я. Данилевский замечает, что в этом случае, как и во многих других, касающихся самых интимных отношений людей, вряд ли можно считать путешественников компетентными. И все примеры Ч. Дарвина об отсутствии поцелуев у разных народов, вероятнее всего относятся только к поцелую, как церемониальному обряду, а не как к выражению действительной любви и нежности. Н.Я. Данилевский приводит удивившее его наблюдение при отправлении из Сумского посада Архангельской губернии в морское путешествие, которое должно было продлиться несколько месяцев. Хозяин и шкипер судна, на котором они отправлялись в путешествие и в чьём доме жили, при прощании с женой и детьми, при прощании ни разу не поцеловались. Дети кланялись отцу в ноги, он благословлял их, затем троекратно накрест обнимались, или «скорее обкидывались руками», делая вид обнимания. Когда Данилевский стал расспрашивать о причине холодности при расставании, ему объяснили, что более нежные излияния чувств, и особенно поцелуи, считались неприличными. Нельзя же, исходя из этого примера, заключить, что у русских поморян ни родители с детьми, ни даже муж с женой и при других обстоятельствах не выражают своей любви поцелуями?

5. Выражения во время раздумья, размышления и дурного настроения

Экспрессии напряжённого размышления, проявляется, помимо всего другого, и в нахмуривании бровей. Ч. Дарвин замечал, что «человек может быть погружён в глубочайшее размышление, но до тех пор пока в ходе его мыслей не встретится препятствие или пока они не будут прерваны какой-нибудь помехой, лоб его остаётся разглаженным, и лишь затем нахмуривание пробегает по нему, как тень».²¹ Такое размышление с «препятствиями» он выводил из следующих двух соображений. Во-первых, когда что-то неприятное заставляет детей кричать и плакать, у них помимо всего прочего хмурятся и брови. С возрастом волевыми усилиями мы практически отучаемся кричать и плакать. А от сопровождающих крик и плач несущественных мускульных движений мы не воздерживаемся, даже и не замечаем их. Поэтому любая неприятность, в том числе и затруднение при размышлении, сопровождается нахмуриванием бровей. С другой стороны, согласно рассуждению Ч. Дарвина, при всматривании в дальний предмет, мы прищуриваем глаза и при этом хмурим брови, чтобы удалить лишний свет и т.п. Но при напряжённом размышлении мы также как бы всматриваемся в неясные для нас умственные образы, и подобные впечатления заставляют нас делать и подобные движения. Так поясняет Ч. Дарвин аналогию между зажмуриванием глаз при виде чего-то отвратительного или просто неприятного для нас предмета и зажмуривании их при отрицании какого-либо неприятного для нас предложения. Действительно, в первом случае мы жмурим глаза, чтобы избавиться от неприятно поражающего нас зрелища, то есть, делаем движение, ведущее к достижению имеемой в виду цели. Во втором случае делаем экспрессивное движение, которое тождественно с первым, так как одинаковы впечатления, вызвавшие эти движения. Хотя во втором случае, никакой цели мы уже не достигаем, но одинаковые причины приводят к одинаковым результатам.

На самом деле всё происходит гораздо проще: те же впечатления, которые заставляют детей кричать и «плакать в начале этих бесчисленных поколений, заставляют их делать то же самое и теперь, и то, что относится к крику и плачу вообще, относится и к начальному их движению (не удерживаемому волей), то есть к хмурению бровей».²² Единственное на что нужна привычка, так это только на то, чтобы удерживаться от крика и плача в зрелом возрасте. Но и на это нужна только привычка индивидуальная, а никак не наследственная.

Насупленный, недовольный вид даёт повод Ч. Дарвину говорить, что подобная экспрессия у людей берёт своё начало у наших якобы общих с обезьянами прародителей. «Маленькие дети, — писал он, — выражают недовольство надуванием губ или, как иногда говорят, «вытягивают рот трубкой». Когда углы губ сильно опущены, нижняя губа становится немного отвёрнутой и выпяченной; это движение также называется надуванием губ. Но то надувание губ, о котором мы здесь говорим, представляет собой оттопыривание обеих губ наподобие трубки; иногда оно настолько значительно, что губы становятся вровень с кончиком носа, если он короток. Надувание обыкновенно сопровождается нахмуриванием и иногда издаванием звуков вроде «бу» или «гу»».²³ Подобное выражение особенно характерно детям. «Это выражение, — объяснял Дарвин, — является, по-видимому, результатом сохранения – главным образом в юности – ранее приобретённой привычки или результатом случайного возврата к ней»²⁴, так как оно характерно всем человекообразным обезьянам, шимпанзе, орангутанам, гориллам. «Итак, если ваши получеловеческие предки выпячивали губы, когда им бывало не по себе или они находились в рассерженном состоянии, так же, как это делают ныне живущие человекообразные обезьяны, то ничего нет ненормального в том, что дети при таком же настроении обнаруживают признаки этого же самого выражения, а также некоторую склонность издавать звуки; всё же факт этот весьма любопытен. Ничего необычного нет и в том, что животные в раннем возрасте более или менее полно сохраняют, а впоследствии утрачивают характерные черты, которыми первоначально обладали их взрослые предки и которые ещё сохраняются у других видов, близко родственных им».²⁵ Но сам Ч. Дарвин отмечал, что обезьяны «вытягивают рот трубкой» находясь в совершенно разных состояниях: когда они недовольны, или несколько рассержены, или угрюмы (раздосадованы), или удивлены, или немного испуганы. Выходит, что движение складывать губы трубкой и вытягивать их вперед для них характерно и соответствует разным душевным состояниям. Следовательно, если бы у человеческих детей надувание губ было следствием привычки, то они при всех перечисленных выше состояниях также должны были бы их надувать. Но этого нет. Поэтому, если следовать логике рассуждений Ч. Дарвина, можно предположить следующее. У людей есть губы, которые они могут вытягивать в трубку. И если только это движение не будет по каким-либо причинам невозможным, то, как и в каком бы случае оно не делалось, его происхождение практически всегда можно объяснить как результат наследственности от обезьян, хотя бы оно и возникло от причины, не имеющей ничего общего с наследованием от кого бы то ни было. Н.Я. Данилевский приводит следующую аналогию. «Пусть в языке какого-нибудь народа, очень бедного звуками (как и обезьяны, сравнительно с человеком, бедны экспрессиями), одно и то же сочетание букв встречалось бы во многих словах самого различного смысла, а в языке другого народа, с гораздо более богатой фонетикой, встретилось бы однако то же сочетание звуков в одном слове, которое по своему смыслу подходило бы под смысл одного из одинаково звучащих слов первого языка. Были ли бы лингвисты в праве заключить на таком основании, что слово это во втором языке происходит из первого? Нисколько, потому что совпадение легко могло бы произойти именно от того, что в первом языке весьма много слов разного смысла одинаково звучащих, и что, следовательно, совпадение с одним из них очень вероятно и помимо непосредственного заимствования этого слова во втором языке из первого. Это тем вероятнее в отношении к экспрессиям, что их во всяком случае гораздо меньше, чем слов даже в самых бедных языках». ²⁶

Предвидя подобное возражение и отстаивая свою точку зрения Ч. Дарвин писал, что при выражении удовольствия люди не могут вытягивать губы, потому что при этом чувстве мы улыбаемся или смеёмся, что «влечёт за собой оттягивание углов рта назад и стало быть препятствует вытягиванию губ. Но при этом он упускает из виду, что, по его же собственному утверждению, смеются и обезьяны, также при удовольствии, а если у них это обстоятельство не препятствует вытягиванию губ в виде трубки, почему же оно у людей всегда препятствует таковому вытягиванию при сходном расположении? Сверх этого, Дарвин утверждает, что и у людей различных племён изумление ведёт к сильному вытягиванию губ, хотя сильному изумлению свойственнее широкое открытие рта». ²⁷

6. Экспрессия гнева

Оскаливание зубов одно из самых характерных движений при гневе. «В состоянии ярости губы иногда выпячиваются столь странным образом, что значение этого движения остаётся для меня непонятным, если только не считать, что оно определяется фактом нашего происхождения от какого-нибудь обезьянообразного животного. Случаи выпячивания губ при ярости наблюдались не только у европейцев, но и у австралийцев и у индусов. Впрочем, губы гораздо чаще оттягиваются назад, обнажая тем самым оскаленные или стиснутые зубы. Это было отмечено почти всеми, кто писал о выражении»,²⁸ — писал по этому поводу Ч. Дарвин. Далее цитируя Грасиоле: «Зубы обнажаются и символически изображают кусание и разрывание, — Ч. Дарвин замечает, что «если бы вместо неопределённого термина symboliquement (символически – Т.В.) Грасиоле сказал, что это движение есть остаток привычки, приобретённой в первобытные времена, когда наши получеловеческие предки в драках пускали в ход зубы, как это делают гориллы и орангутаны в настоящее время, то его слова были бы понятнее».²⁹ По мнению Н.Я. Данилевского Грасиоле и так совершенно понятен. При этом он имеет то преимущество перед Дарвином, что в объяснении своём не прибегает к произвольной, а главное лишней гипотезе. И когда при гневе мы грозим кому-нибудь палкой или кулаком, это значит, что свое желание ударить, мы сдерживаем силой воли, а при большей же воспитанности и самообладании, подавляем и сам жест. А совсем не потому, что наши предки дрались палками и кулаками, а мы, отучившись от подобных побоищ, сохранили лишь соответствующую им экспрессию движения. То же относится к оскаливанию зубов. Ведь и современные дети в состоянии возбуждения кусаются, если не могут справиться иначе, что вполне естественно. Это то же самое, что хвататься при гневе за эфес сабли или за рукоятку ножа, хотя при этом никто и не собирается использовать эти оружия. Нанести вред любыми средствами – естественное стремление при гневе: кошка выпускает когти, человек поднимает палку или кулак, чтобы ударить, оскаливает зубы, чтобы укусить и т.п. Надо сказать, что и взрослым не всегда удается сдержать себя: известно много случаев откушенного носа или пальца. «Итак, опять, к чему же тут наследственность передачи? Одинаковые причины производят одинаковые следствия и теперь как тогда, так что, если даже и признать получеловеческих прародителей кусавших друг друга зубами при драке, как гориллы и орангутаны, то, всё-таки, мы при гневе скалим зубы не по унаследованному органическому воспоминанию деяний этих достославных предков, а по тем же и теперь чувствуемым нами при гневе побуждениям, которые в своё время и те чувствовали».³⁰

Ч. Дарвин обращался и к «насмешке, вызывающему обращению: оскаливанию клыка с одной стороны». Он писал: «Выражение, к рассмотрению которого я сейчас перехожу, мало отличается от вышеописанного выражения, при котором губы оттянуты и зубы оскалены. Своеобразная особенность его заключается в манере оттягивания верхней губы, при которой клык обнажается только с одной стороны лица».³¹ И далее справедливо отмечал, что «описанное выражение можно иногда видеть у человека, который издевается над другим или смотрит на него с вызывающим видом, хотя бы в действительности гнева и не было; например, когда человека в шутку обвиняют в каком-нибудь проступке, а он отвечает: «Я презираю это обвинение».³² Что-то подобное Ч. Дарвин замечал у собак: «Точно такое же движение производит собака, когда она рычит; она часто поднимает губу только с одной стороны, обращённой к противнику, когда она как бы намеревается вступить в драку».³³ «Итак, вот до какого отдалённого восходящего родства можно возвести эту экспрессию, если только собаки находятся на генеалогическом пути, ведущем к человеку, и не составляют боковой отрасли. Но, как бы там ни было, если эта экспрессия и встречается в столь отдалённом родстве, она на беду исчезает в ближайших ступенях».³⁴

Затем Ч. Дарвин отмечал, что «можно считать удивительным скорее тот факт, что человек обладает способностью или обнаруживает склонность к этому движению (оскаливание клыка с одной стороны – Т.В.); ведь м-р Саттон никогда не наблюдал оскаливания клыков с одной стороны рта у ближайших наших сородичей – обезьян в Зоологическом саду; он положительно утверждает, что павианы не оскаливают клыков с одной стороны, а обнажают все зубы, когда они свирепеют и готовятся к нападению, хотя клыки у них весьма внушительных размеров».³⁵ «Но и этот перескок через ближайшие, по Дарвинову учению, степени родства не может поколебать его уверенности в животном происхождении этой экспрессии; не разубеждает его в этом и делаемая им заметка, «ни один человек никогда не станет пускать в ход клыки в большей степени, чем другие зубы, даже когда он катается по земле в смертельной схватке с врагом и силится укусить его» ;³⁶ ибо относительно человека, в последнем обстоятельстве он видит основание для утверждения, что эта свирепая улыбка обнаруживает (reveals) своё животное происхождение».³⁷

Сопоставим три предлагаемые Н.Я. Данилевским факта, о которых собственно писал и сам Ч. Дарвин: 1) у обезьян ничего похожего на эту слабую улыбку нет; 2) не только человек, но и ни одно животное, катаясь по земле в смертельной борьбе со своим врагом, не станет кусать его исключительно, или даже преимущественно клыками; 3) экспрессия эта не соединяется необходимым образом с гневом, а только с насмешкой и злобным презрением. Из этого следует, что движение, оскаливания клыка с одной стороны, лишь косвенно относится к гневу. По сути, оно принадлежит к насмешке и к презрению, а значит, заключает Н.Я. Данилевский «и не имеет ничего общего с экспрессиями животных, которые ни к насмешке, ни к презрению не способны»³⁸

Ч. Дарвину кажется непонятной эта односторонность выражения при насмешке, «почему при насмешке улыбка, если она подлинная, ограничивается обыкновенно одной стороной».³⁹ Н.Я. Данилевский, не признавая происхождения человека от животных, которым, кстати, не свойственны ни презрение, ни насмешка, предлагает своё объяснение. Именно презрение и выражается при подобной насмешке, ведь «чувствующий презрение не удостаивает кого-нибудь приведение в движение всего лица, а довольствуется выразительным, но наименьшим движением черт лица, сильным движением лишь одной его половины, как бы говоря: «с тебя и этой улыбки довольно, а больше не стоишь», подобно тому, как гордый человек выказывает своё пренебрежение подаванием вместо всей руки нескольких пальцев, жест, который и понимается каждым как наносимое оскорбление и унижение».⁴⁰

7. Выражения презрения и пренебрежения

Рассматривая объяснения Ч. Дарвина различных выражений презрения и пренебрежения, Н.Я. Данилевский обращает внимание, что Ч. Дарвин эти экспрессии «выводит совершенно основательно из экспрессии физического отвращения, преимущественно возбуждаемого чувствами обоняния и вкуса».⁴¹ «Отвращение – чувство весьма своеобразное по своей природе; оно относится к чему-либо отталкивающему, прежде всего к противному на вкус, независимо от того, действительно ли этот объект воспринимается нами или лишь живо представляется нашему воображению, и, во-вторых, к чему-либо, что вызывает в нас подобное же чувство через обоняние, осязание и даже зрение».⁴² Но замечает Н.Я. Данилевский, отвращение может возникнуть и при ощущении чего-либо скользкого и холодного, например, жабы или лягушки, или при виде некоторых животных: тех же лягушек или пауков, что обычно называется боязнью, но, в сущности, есть природное отвращение. Соответственно это отвращение или гадливость и выражается движениями рук. В этом выражении могут принять участие и глаза. Дарвин писал: «Мы как бы говорим презираемому человеку, что от него исходит дурной запах, примерно так же, как мы даём ему понять, что на него не стоит смотреть, наполовину закрывая веки и отворачиваем лицо».⁴³ С этим никто не спорит. Но далее он добавляет: «Впрочем, не следует предполагать, что подобные мысли действительно проходят в нашем уме, когда мы выражаем пренебрежение; но так как всякий раз, когда мы воспринимали неприятный запах или видели неприятное зрелище, мы производили такого рода движения, то в результате они стали привычными, зафиксировались и теперь воспроизводятся при всех аналогичных душевных состояниях».⁴⁴ Очевидно, что это добавление, которое опять подводит всё к привычке, совершенно лишнее. Ведь впечатления от неуважаемого нами человека или чьих либо недостойных поступков, аналогичны впечатлениям, возбуждаемыми предметами, неприятными для обоняния или зрения. А значит и движения черт лица и жесты, ими вызванные, будут аналогичны и даже тождественны, подводит итог Н.Я. Данилевский.

Любопытно объяснение Ч. Дарвина физического отвращения, вызывающего рвоту. Ему кажется странным, что позыв к рвоте и даже сама рвота бывают практически сразу у некоторых людей от одной мысли о том, что они съели что-то обычно неупотребляемое в пищу. А возникновение рвоты от любой реальной причины, например, от излишнего количества пищи или от несварения пищи обычно наблюдается через какое-то время. «Поэтому, желая объяснить столь быстрое и лёгкое возникновение позывов к рвоте или самой рвоты под влиянием одного лишь представления, мы приходим к предположению, что наши предки (подобно жвачным и некоторым другим животным) первоначально обладали способностью произвольно извергать пищу, которая была им не по нутру или о которой они думали, что она им не по нутру. Хотя эта способность – в той мере, в какой она зависит от воли, — в настоящее время и утрачена, всё же она может непроизвольно проявляться всякий раз, когда, содрогаясь от отвращения, мы живо представляем, что съели какую-нибудь гадкую пищу или что-нибудь противное».⁴⁵ Подтверждения в своих предположениях Ч. Дарвин находил обычно в наблюдениях над обезьянами, «у обезьян в Зоологическом саду часто наблюдается рвота при превосходном состоянии здоровья,… похоже, на то, что этот акт совершается у них произвольно».⁴⁶ Приводил он и причину потери этой способности человеком. «Человеку нет надобности прибегать к способности произвольного извержения пищи, так как он имеет возможность, используя речь, дать знать своим детям или кому бы то ни было, какой пищи следует избегать; таким образом, становится понятной тенденция к угасанию этой способности вследствие того, что она не использовалась».⁴⁷ Дело в том, что позыв на рвоту или сама рвота носят условно-рефлекторный характер. Спазматическое сокращение мышц желудка, диафрагмы и др., способствующее рвоте, возникает обычно после раздражении слизистой оболочки желудка, или рвотного центра головного мозга. На такое раздражение требуется определенное время, поэтому акты условных и безусловных раздражителей и не совпадают по времени. Другими словами нет никакой необходимости объяснять практически моментальную рвоту при одной лишь мысли об отвратительной пище предположением у наших предков способности произвольно извергать пищу.

Итак, с одной стороны склонность к рвоте при неприятном запахе или при мысли об отвратительной пищи объясняется условно-рефлекторным характером их возникновения. А с другой, если бы наши предполагаемые предки имели способность произвольно вызывать рвоту, то потерю этой способности никак нельзя объяснить естественным отбором.

8. Поднятие бровей и раскрытие рта

Ч. Дарвин анализировал и такие движения при эмоциях, как поднятие бровей и раскрытие рта.

Первое он объяснял следующим образом: «Так как удивление бывает вызвано чем-нибудь неожиданным или неизвестным, то естественно, что, будучи поражены чем-нибудь, мы стремимся как можно скорее рассмотреть тот объект, который на нас подействовал; вследствие этого мы раскрываем глаза как можно шире с тем, чтобы расширить поле зрения и свободно двигать глазными яблоками во всех направлениях. Но этим едва ли можно объяснить такое сильное поднимание бровей и дикое вытаращивание раскрытых глаз, какое наблюдается в таких случаях. Мне кажется, что объяснение заключается в невозможности очень быстро раскрыть глаза посредством одного только поднимания верхних век. Для этого нужно энергично поднять брови. Всякий, кто попытается перед зеркалом открыть глаза как можно скорее, обнаружит, что он поднимает также и брови. Энергичное поднимание бровей раскрывает глаза так широко, что они вытаращиваются, и белки глаз становятся видны вокруг всей радужной оболочки».⁴⁸ Подобное объяснение он по своему обыкновению старается избежать. Поэтому далее писал: «После того как привычка поднимать брови с целью как можно скорее осмотреться уже приобретена, это движение происходит в силу ассоциации всякий раз, когда мы испытываем удивление от какой бы то ни было причины – будь то от внезапного звука или от мысли».⁴⁹ И в очередной раз Н.Я. Данилевский замечает, что одно и то же побуждение, «которое заставляет в первый раз поднимать брови и т. д., заставляет делать то же самое и во всякий последующий раз. Повторяется причина, повторяется и действие, сколько раз бы раз повторения ни происходили, всё тем же прямым и непосредственным нервным воздействием… Что брови поднимаются и при звуке, приводящем нас в изумление, также не представляет никакой особенности, которая требовала бы вставить сюда привычку: мы ищем глазами, откуда и отчего звук, как при внезапности или неожиданности, так и в других случаях, ибо не только причина звука, но даже и направление его хорошо и отчётливо узнаются не ухом, а глазом».⁵⁰

По замечанию Дарвина, причина раскрывания рта при удивлении гораздо сложнее. Для объяснения этой экспрессии он приводил три различные причины, опровергая при этом общее мнение о том, что при открытом рте чувство слуха обостряется, благодаря евстахиевой трубе.

Итак, о первой причине Ч. Дарвин писал: «Как замечает Грасиоле и как мне тоже кажется, мы можем дышать через открытый рот гораздо спокойнее, чем через ноздри. Поэтому когда мы хотим внимательно прислушаться к какому-нибудь звуку, мы или перестаём дышать, или дышим гораздо спокойнее, раскрывая рот и в то же время держа тело неподвижно».⁵¹ Вторая причина, по мнению Ч. Дарвина заключается в следующем: «Когда внимание в течение долгого времени с упорным напряжением сосредоточено на каком-нибудь предмете, все органы тела остаются в забвении и пренебрежении, а так как количество нервной энергии у каждого индивидуума ограничено, то во все части организма, кроме той, которая в это время приведена в энергичное действие, передаётся мало нервной силы. Поэтому многим мышцам свойственно ослабевать, а челюсть опускается от собственного веса. Этим объясняется отвисание челюсти и раскрывание рта у человека, пораженного изумлением, а также, может быть, и при менее сильной эмоции».⁵² И, наконец, «Есть и другая весьма существенная причина, вызывающая раскрывание рта при удивлении, а особенно при внезапном испуге. Нам гораздо легче сделать полный и глубокий вдох через широко раскрытый рот, чем через ноздри. Когда мы вздрагиваем, внезапно услышав или увидев что-нибудь, тотчас же все мышцы тела невольно и мгновенно приходят в состояние готовности произвести энергичное действие для того, чтобы мы могли оградить себя или убежать от опасности, которая у нас обыкновенно ассоциируется со всякой неожиданностью. Но, как раньше было объяснено, мы всегда бессознательно подготовляем себя ко всякому большому усилию, для чего вначале мы делаем глубокий и полный вдох, и, следовательно, при этом раскрываем рот. Если усилия не воспоследуют, а удивление продолжается, мы на время перестаём дышать или дышим как можно спокойнее, чтобы ясно слышать каждый звук. Но когда наше внимание продолжительно поглощено, все наши мышцы ослабевают, а челюсть, внезапно опустившаяся, остаётся в таком же положении».⁵³

Третье объяснение, несколько противоречит второму, вернее » исключает его из числа причин открытия рта. Ибо, с одной стороны, говорится, что все мускулы напрягаются, а с другой, что они ослабевают. Если бы отпадение нижней челюсти происходило лишь впоследствии, после предварительного внимания, следующего за нервным встрепенутием, то это было бы так; но Дарвин не делает этого замечания, да и вообще, кажется, этого не замечается; поэтому, может быть вторую причину пришлось бы исключить; тем не менее, в целом экспрессия хорошо объясняется».⁵⁴

При этом нет необходимости прибегать ни к личной, ни к наследственной привычке, поскольку, всё объясняется работой нервной деятельности. Но Ч. Дарвин к сказанному добавляет: «Хотя под влиянием этих эмоций наш рот обыкновенно бывает открыт, губы всё же часто немного выпячиваются. Этот факт напоминает нам о таком же движении, хотя гораздо резче выраженном, у шимпанзе или орангутана при удивлении».⁵⁵ «Один из самых обыкновенных звуков (при изумлении – Т.В.) — низкое о-о (o-oh). По объяснению Гельмгольца, этот звук естественным образом возникает в тех случаях, когда рот слегка открыт и губы оттопырены».⁵⁶ Привлечение орангутана и шимпанзе потребовалось Ч. Дарвину для доказательства того, что вытягивание губ людям передалось по наследству. Но дело в том, что при сильно открытом рте, что согласно Ч. Дарвину является существенным признаком изумления, вытянуть губы не представляется возможным. А сильно втянутый воздух, через какое-то время должен быть выдохнут. При этом человек уже несколько закрывает рот, причём, положение губ не обязательно строго сохраняется, а иногда губы немного и выпячиваются. Поэтому и произносится, как нечто последовательное, иногда «о», а иногда и «у». Хотя последние звуки издаются “не всеми народами, и в особенности, когда нас поражает ненормальная или просто неожиданная величина какого-нибудь предмета: «У, какой большой!». Непосредственный экспрессивный звук изумления есть собственно “А”, притом производимый не выдыханием, а вдыханием воздуха в самый момент открытия рта при изумлении, звук всё ещё не совсем точно передаваемый нашим «ах». Тут «А» произносится с каким-то захватыванием духа. «О» же (или «У») произносится уже после, как нечто осмысленное и намеренное, и поэтому уже не может считаться непосредственным экспрессивным звуком изумления или внезапности».⁵⁷

9. Объяснение Ч. Дарвином различных жестов при изумлении

Не более удачны объяснения Ч. Дарвина и других жестов при изумлении, когда он использует свой принцип антитезы. «Удивлённый человек часто поднимает раскрытые руки высоко над головой или сгибает руки до уровня лица. Раскрытые ладони бывают обращены к тому человеку, который вызывает чувство удивления, и вытянутые пальцы при этом растопыриваются».⁵⁸ Вот как это объяснял Ч. Дарвин: «…человек в обычном настроении, когда он ничего не делает и ни о чём особенном не думает, обыкновенно держит обе руки свободно опущенными по бокам, несколько согнув кисти рук и сблизив пальцы. Поэтому внезапное поднимание всей руки или только предплечья, раскрывание ладоней и растопыривание пальцев или вытягивание рук, оттягивание их назад при раздвинутых пальцах представляют собой движения, полностью противоположные тем, какие характеризуют безразличное расположение духа, и поэтому удивлённый человек бессознательно производит эти движения».⁵⁹ «Но ведь тут изумление выражается двумя совершенно различными жестами (собственно даже тремя), которые находятся в не меньшем противоположении друг к другу, чем к положению в равнодушном состоянии. Каким же образом два столь различные движения могут считаться антитезисами или противоположностями одному и тому же положению? Ведь тогда всё, `что не само это положение, будет одинаково его антитезисом, и таким образом можно объяснять всё, `что угодно, в сущности, конечно, ничего не объясняя».⁶⁰