Глава XIII. Невозможность естественного подбора по отсутствию необходимых результатов этого процесса, следов его и необходимых для сего условий. (Продолжение) (стр.382)

3. Вымирание видов (стр.383)

Есть еще явление, только частью, хотя и самой `большей, относящееся к геологии и палеонтологии, ибо происходит иногда и на глазах наших в ныне живой природе, явление, которого нельзя оставить без внимания в этой общей части моего труда. Я разумею вымирание органических форм или видов, как животных, так и растительных.

Мы видели в начале предыдущей главы, что и относительно домашних животных Дарвин полагает, что происхождение новой породы составляет явление незаметное, не могущее обратить на себя внимания; но что напротив того, исчезновение породы составляет явление более резкое, определенное, и потому легче может быть замечено и легче может оставить некоторую о себе память.

Это бесспорно справедливо, и то же самое, но еще в сильнейшей мере, относится и до организмов, живущих в диком, свободном состоянии.

Действительно, мы не знаем ни одного примера нарождения нового животного или растения, и даже не могли бы его заметить не только если, в самом деле, организмы происходят путем медленной, постепенной изменчивости, но если бы даже они происходили и внезапно, за исключением разве крупных позвоночных животных или деревьев, и притом лишь в тех странах, фауна или флора коих хорошо известны, как например в Европе или в Северной Америке. Заметить это для других менее приметных организмов могли бы мы только тем косвенным путем странных результатов гибридации, на которые я указал в предыдущей главе. Но уже несколько несомненных примеров вымирания видов сделались нам известными в короткий период, не достигающий и трех столетий, в течение которого ученые стали обращать серьезное внимание на различение рассеянных по земле животных и растений, и с некоторой точностью описывать и изображать их.

Но, по Дарвинову учению, исчезновение, вымирание видов есть явление коррелятивное с происхождением новых видов. Одно обусловливает другое. Какой-нибудь вид производит индивидуальное изменение, немного лучше приноровленное в некотором отношении, чем сама нормальная для данного времени форма; оно теснит ее; через длинный ряд поколений происходит от него этим же путем новое индивидуальное изменение, выделяющееся и размножающееся в определенную разновидность, еще лучше приноровленную; и так далее, совершенствуясь и все сильнее и сильнее тесня и прародительскую форму, и промежуточные разновидности, бывшие ее предками, образуется, наконец, новый вид, вытеснивший и заместивший старый. Новые появились, старый вымер, будучи стерт ими с лица земли. Таков, по Дарвину, коррелятивный процесс вымирания, исчезновения старых и происхождения, появления новых видов. Впрочем, следуя моей методе, приведу, как и всегда, собственные слова Дарвина об этом столь важном для его теории предмете: «По мере того как, с течением времени, образуются новые виды естественным подбором, другие будут становиться все реже и реже и, наконец, исчезнут. Формы, находящиеся в ближайшем состязании с подвергающимися изменениям и улучшениям, пострадают, конечно, наиболее. И мы видели в главе о борьбе за существование, что именно наиболее тесно связанные формы: — разновидности того же вида, виды того же рода, или родственных родов, — и вступают вообще в самое сильное состязание между собой, потому что имеют почти одинаковое строение, конституцию и нравы. Следовательно, каждая новая разновидность или новый вид будут, во время хода своего образования, вообще все сильнее теснить своих ближайших родичей и стремиться их уничтожить. Мы замечаем такой же процесс уничтожения и между домашними произведениями, через посредство подбора улучшенных человеком форм. Много любопытных примеров могло бы быть представлено, показывающих, как быстро новые породы рогатого скота, овец и других животных, а также разновидностей цветов, занимают места старых и худших сортов. Исторически известно, что в Йоркшире старинный черный рогатый скот был вытеснен длиннорогим, а что этот был снесен (swept away) коротконогим (я употребляю выражение одного сельскохозяйственного автора) «как бы некоторой убийственной моровой язвой».¹ Эти же мысли подробнее и точнее развиты в следующем месте:

«Теория естественного подбора основана на предположении (belief), что каждая новая разновидность и, наконец, каждый новый вид производятся и поддерживаются тем, что обладают неким преимуществом над теми, с коими входили в состязание; и происходящее вследствие сего вымирание менее благоприятствуемой формы почти неизбежно за сим следует». — Приводя далее аналогичные примеры из домашних организмов, Дарвин продолжает: «Таким образом, появление новых форм и исчезновение старых, как природой, так и искусством произведенных, связаны между собой… состязание будет вообще сильнее, как было прежде объяснено и иллюстрировано примерами, между формами, которые наиболее сходны между собой во всех отношениях. Посему улучшенные и измененные потомки какого-нибудь вида будут вообще причинять вымирание родоначальных видов; и если многие новые формы развились из какого-нибудь одного вида, то близкие родичи этого вида, т.е. виды того же рода, будут наиболее подвержены уничтожению».² Наконец, эту мысль Дарвин совершенно точно формулирует в своей заключительной главе: «Исчезновение видов и целых групп видов, которое играло столь значительную роль в истории органического миpa, почти неизбежно следует из принципа естественного подбора, потому что старые формы замещаются новыми и улучшенными».³

Из этих выписок достаточно ясно, как представлял себе Дарвин процесс вымирания видов. Посмотрим, соответствуют ли этому те обстоятельства, при которых действительно происходили случаи вымирания, коим мы, так сказать, были свидетелями; равно как и те, свидетелями коих хотя мы и не были, но обстоятельства которых нам достаточно известны, дабы мы могли безошибочно судить, были ли эти вымершие виды вытеснены с лица земли какими-либо более счастливыми, более усовершенствованными, лучше приноровленными потомками их, или же вымирание их должно быть отнесено к каким-либо иным причинам.

Самый достоверный, наилучше обследованный, да и самый недавний пример исчезновения вида представляет нам знаменитая морская корова (Rhytina Stelleri). Это было животное, принадлежавшее к русской фауне, открытое и описанное ученым русской экспедиции — Стеллером. Формы, свойства, нравы и в особенности судьба этого животного столь замечательны, что как анатомическое строение его и место в зоологической системе, так и история открытия и гибели его послужили предметом обширных мемуаров для двух знаменитых наших академиком: Бэра и Брандта, результаты которых были резюмированы этим последним в трудах первого съезда русских естествоиспытателей.⁴

В 1733 году была отправлена так называемая Камчатская экспедиция для исследования морей, лежащих между этим полуостровом и Америкой, под начальством командора Беринга. К нему должны были присоединиться ученые, отправленные сухим путем через Сибирь, в числе коих находились адъюнкт Стеллер и студент Крашенинников. Стеллер сопутствовал Берингу в его плавании от Камчатки до Америки, и на обратном пути они потерпели кораблекрушение у безлюдного острова, названного впоследствии Беринговым, который вместе с островом Медным составляет отдельную группу островов, называемых Командорскими, — самую западную часть Алеутской гряды. Здесь Беринг умер, а спутники его провели более 10 месяцев. У берегов этого острова встретили они совершенно неизвестное дотоле морское животное, которое Стеллер отнес к манатам травоядным китообразным, и — по тогдашнему состоянию науки — превосходно описал. Для потерпевших кораблекрушение было оно почти исключительным, но изобильным источником пропитания. Это было огромное животное, достигавшее 4-х сажень в длину и до 200 пудов веса, имевшее в противность прочим морским млекопитающими, на свою беду, очень вкусные мясо и жир. Оно имело лишь одни передние ласты, составленные из костей плеча, предплечья, запястья, пястья, но без всяких следов пальцев. Зубов также у него не было, а вместо них роговые жевательные пластинки на небе и на нижней челюсти. Оно питалось морскими водорослями близь берегов, в бухтах и особенно у устьев рек. Во время прилива подходили они иногда к самым берегам и паслись на подводных лугах, как наш скот на лугах наземных, причем часть спины высовывалась из-под воды. Они были очень прожорливы, ибо требовалось огромное количество малопитательной пищи для питания столь огромного тела; при этом они были очень смирны, так что Спеллер говорит, что, не будучи приручены, они были точно прирученными. Между стадами их можно было плавать на лодке и ходить, гладить спину, нисколько их не пугая. Через каждые 4 или 5 минут они должны были поднимать голову, чтобы дышать. Животные эти были очень глупы, но отличались самыми кроткими, так сказать нежными нравами, были совершенно беззащитны и выказывали большую любовь друг к другу. Если одно из них бывало ранено крючком, на длинной веревке, коими их ловили, то другие являлись на помощь, спиной старались опрокинуть лодку, тяжелым телом своим, налегая на веревку, не давали тащить попавшегося на крюк, и ударами хвоста, имевшего форму китового, под веревку, старались выбить крюк из тела, `что иногда им и удавалось. Если убивали самку и оставляли у берега, самца нельзя было от нее отогнать: он уплывал и снова приплывал, не оставляя ее день или два. — Только во время отлива удалялись стада этих морских коров от берега, но иногда не успевали этого сделать и обсыхали. Тогда спутники Беринга убивали их топорами и дубинами. Также и бури бросали их на скалы и иногда убивали и выкидывали на берег. Появлявшиеся льды, не позволяя им выныривать для дыхания, также погубляли многих. На них жило множество паразитных животных, одно из которых, также описанное Стеллером, принадлежало к ракообразным и составляло особый род, названный Брандтом Sirenocyamus, и имело до полу-дюйма в длину. Когда морские коровы выставляли свои спины из воды, на них во множестве садились птицы, выклевывавшие этих паразитов. Морские коровы жили в одноженстве. Самца и самку сопровождали два детеныша, один новорожденный, а другой постарше. Рожали они по одному детенышу и носили более года. Когда животное это было открыто русскими, оно жило только у берегов обоих Командорских островов: Берингова и Медного, но еще в столь большом числе, что могло бы, по мнению единственного его историка, — Стеллера, доставить постоянное пропитание для всего тогдашнего населения Камчатки. А население это, сверх, приблизительно до 250 человек казаков, состояло, по исчислению Крашенинникова, в тоже самое время бывшего на Камчатке, из 2,716 душ муж. пола, подлежавших ясачному сбору. Но это были только приписанные к трем старым острогам: Большерецкому, Верхне- и Нижнешантальскому. Но было еще два новых острога, число приписных к коим осталось Крашенинникову неизвестным, так что всего жителей обоего пола было, вероятно, на Камчатке не менее 7,000 душ.⁵ Следовательно, количество этих животных в 1742 году, когда Стеллер их видел и описывал, должно было быть еще очень велико.

Возвращение Стеллера и его спутников (Беринг умер 8 декабря 1741 года) в 1742 году послужило поводом к началу путешествий и морских открытий русских в морях, лежащих между Камчаткой и северо-западной Америкой. «Преимущественно блистательные описания Стеллера, — говорит Бэр, — послужили поводом к морским походам искателей приключений. Зимовка на Беринговом острове не сломила его, напротив того, она стала для него приятным воспоминанием, по причине множества естественноисторических исследований, сделать которые она дала ему возможность. Кроме того, он привез на свою долю с Берингова острова не менее 300 шкур морских бобров, что составляло уже порядочный капитал. Подобно тому, как в своем журнале и в своих отчетах Академии он описывал в живейших красках богатства этих стран пушными зверьми, и давал советы запасаться на Беринговом острове свежим мясом морских коров, он также, без сомнения, и в Сибири изустно советовал предпринимать такие охотничьи поездки. И действительно, в следующем же 1743 году отправилась первая экспедиция⁶ Басова и последовавшие за ней, сначала именно на ближайший к Камчатке Берингов остров. Эти камчатские экспедиции скоро привели уже к сильному уменьшению морских зверей вообще, так что у Камчатки не стало более морских бобров, и к совершенному уничтожению морских коров. Из научно образованных людей, только один лишь раз минеролог Яковлев, посланный для исследования Медного острова, видел и бил морскую корову уже после Стеллера в 1754 г. Он донес, что число капустников, как их назвали русские по употребляемой этими животными в пищу морской капусте, то есть водорослям, уже значительно уменьшилось, всего через 12 лет после открытия, и высказал опасение, что они там могут быть совершенно истреблены, как это уже и случилось на Медном острове.⁷ После открытия и завладения Алеутскими островами и прилежащей частью Америки русскими промышленниками, стало и правительство посылать новые экспедиции для описания этих стран. Одной из таковых была экспедиция Биллинга с 1789 по 1793 год, и секретарь Биллинга Зауэр, в описании этого путешествия, сообщает, что в 1768 году была убита у Берингова острова последняя морская корова. Сведение это он мог получить или от промышленников, или, что гораздо вероятнее, из путевых журналов капитана Криницина и лейтенанта Левашова, которые именно в 1768 году были отправлены для съемки вновь открытых островов. Это сообщение Зауэра вполне подтвердилось всеми последующими путешествиями и изысканиями. Так уже штурман Брагин, предпринявший в 1772 году путешествие вдоль Алеутской гряды и сообщивший свой путевой журнал Палласу, ни слова не упоминает о морских коровах, хотя подробно рассказывает, какими животными питаются на Беринговом острове, включая в число их и таких, каких русские прежде не ели.

Из всего этого оказываются несомненными два факта: 1) что при первом знакомстве русских с островами, лежащими между Северной Азией и Америкой, в 1741 году⁸ они встретили у двух островов: у Берингова и у Медного совершенно особенное морское животное, названное ими капустником, а зоологами ритиной Стеллера, и 2) что это животное было уже уничтожено к 1754 году у острова Медного и в 1768 у Берингова, и что после этого оно нигде уже более не было находимо живым.

Ограничивалось ли местообитание капустников только двумя Командорскими островами, во время открытия их русскими, с полной достоверностью утверждать нельзя. Возможно, что они жили еще несколько далее к востоку, у ближайших Андреяновых островов Алеутской гряды, но положительно можно утверждать, что их не было тогда уже у более восточных Алеутских островов. Также точно достоверно, что не было их и у берегов Камчатки, хотя трупы этих животных и выбрасывались иногда на противолежащие Берингову острову берега Камчатки, именно у Кроноцкого мыса и в Авачинскую губу, `что было известно казакам, называвших их капустниками. Что их не было в то время, да и никогда не было у Чукотской земли, и вообще к северу от Алеутских островов, видно из того, что там уже не растут или достигают лишь слишком малого развития те водоросли, коими они исключительно питались.⁹

Но вероятная ли вещь, чтобы морское животное имело первоначально столь малое распространение, что все отечество его ограничивалось прибрежьем одной или даже и двух групп небольших островов? «Едва ли можно полагать, — говорит Брандт, — чтобы ритина жила только в тех необширных и немногих местностях, где была наблюдаема русскими, да и никем в действительности и не предполагается. Такое мнение противоречило бы распространению прочих животных и в особенности мало приличествовало бы морскому животному». Поэтому, хотя и сомневаясь в возможности когда-либо с точностью определить границы первоначального отечества ритины, он приходит однако же к тому заключению, что она составляла один из главных типов специальной фауны морских животных, каковы морские бобры (Enhydris marina), котики (Otaria ursina и О. Stelleri) и некоторые морские птицы, которые характеризуют северную часть Тихого океана. «Естественные перевороты в странах, лежащих между Азией и Америкой и по самым берегам их, как например вулканические извержения на Алеутских островах, в Камчатке и проч., на кои с очевидностью указывают геогностические формации, могли иметь немало влияния на место жительства прежних животных и, между прочим, производить изменения в морской растительности и в течениях пресной воды, которые содействовали бы уменьшению породы морских коров. Животные эти изгонялись из своих природных обиталищ, переселялись в места, уже населенные людьми, и могли, таким образом, сами подготовлять свое более или менее скорое уничтожение».¹⁰

Нельзя также оставить без внимания нахождение неполного черепа морского млекопитающего у берегов Гренландии, который видел Отон Фобриций в конце прошлого столетия, и который, по его мнению, также как и по мнению Кювье, принадлежал морской корове. Брандт полагает, что то было череп Флоридского маната, занесенный льдинами или течениями в Гренландию, а Бэр не отвергает, что это мог быть и череп настоящей ритины, и тоже переносу льдами приписывает нахождение его в Гренландии. Но едва ли это вероятно. Почему не предположить, что прежде и ритины, подобно моржам в настоящее время, имели две раздельные области обитания, одну восточную, а другую западную?

Но, как бы это там ни было, невозможно приписать уничтожение морских коров исключительно людской промышленности. Очевидно, что стада их, найденные Стеллером, его спутниками и последовавшими за ними промышленниками у Берингова и Медного островов, были не более, как остатки вымиравшего вида. Да и уничтожение этого остатка едва ли можно всецело приписать, в короткий 26-летнй срок, жадности людской. Правда, что нравы этого животного, хотя и в воде жившего, весьма способствовали легкости его истребления; но, сопоставив изобилие их, которое, по словам Стеллера было так велико, что могло быть достаточным для прокормления всего населения Камчатки, с ничтожным все-таки числом русских промышленников, убивавших их для своего пропитания и для запаса провизии на дальнейшее плавание, — быстрое истребление капустников этой только причиной трудно объяснить. Если промышленники значительно уменьшили в короткое время число других морских животных — бобров и котиков, то не забудем, что они составляли предмет промысла, что промышленник о том только и думал, как бы набить их побольше, дабы получить возможно большую прибыль в вознаграждение трудов и опасностей, коим подвергался. Капустников же убивали, конечно, лишь столько, сколько было необходимо для пропитания и запаса; как ни легка была охота на них, но все же это была в их глазах непроизводительная трата времени, забавляться которой они бы не стали напрасно. Конечно, легко было убить животное, но ведь надобно было тащить на берег огромную тушу в 200 пудов. По словам Стеллера, около 30 человек должны были тянуть зверя на берег после того, как с лодки попали в него носком, а молодые, с более тонкой кожей, и с носка часто срывались. Прибавлю к этому, что одного убитого животного хватало на много дней, особенно зимой; летом же и про запас на плавание их солили, и лишнего запаса, конечно, не делали, по неимению излишней соли. Трех, четырех, много пяти коров было достаточно для целого экипажа.

Как трудно истребить морское животное, когда оно обладает, так сказать, полнотой своей жизненности, показывает пример морских бобров, которые в течение почти полутораста лет подвергались самому усиленному преследованию; и хотя животное это и имеет гораздо большее распространение и несравненно лучше может избегать преследований, нежели капустник, но зато ведь его отыскивают, за ним гоняются и набивают сколько возможно. Еще убедительнейший пример представляет каспийский тюлень. Бой его производится усиленно также уже более ста лет, в море совершенно замкнутом. В прежнее, но недавнее еще время, бой этот производился во всякое время года; избивали беременных самок, молодых детенышей (беленьких). Конечно, тюлень отлично плавает, в воде быстр и ловок в своих движениях — не то что капустник; но зато его обыкновенно подкарауливают на островах, на которые он любит собираться массами, и в один день убивают до 10,000 штук и более. На маленьком острове Пешном, в уральских водах было раз убито в одну ночь 1300 штук.¹¹ Загоняли тюленей также огромными количествами в сети. И несмотря на все это, и по сие время убивают их более сотни тысяч штук в год.

Поэтому, кажется мне, уничтожения морских коров невозможно себе объяснить иначе, как тем, что животное это вообще находилось в состоянии вымирания, `что привело сначала к ограничению области его распространения, а потому облегчило и содействовало его истреблению в короткий срок человеком, который его только доконал, хотя прогрессия размножения ритины не была нисколько слабее других крупных морских млекопитающих, также мечущих по одному детенышу и долго носящих. Этому вымиранию должны были содействовать многие условия ее жизни, без коих человек сам по себе не мог бы причинить столь гибельного результата. Во-первых, ритина должна была быть мучима паразитами в очень сильной степени, если на это было обращено внимание первого и единственного ее исследователя. Во-вторых, плохо плавая, она разбивалась о скалы и камни и выбрасывалась на берег. В-третьих, она задушалась льдами; если, следовательно, по какой-нибудь причине нагонялось большое количество льда, то значительное число ритин погублялось. Такими случайными или от временной постоянной причины зависевшими прибоями льда они могли были быть окончательно вытеснены из многих прежних своих обиталищ. В-четвертых, и это вероятно главная из причин, действовавших в последнее время, — будучи исключительно травоядной, ритина должна была поглощать огромное количество водорослей (ведь нужно же было наполнить кишечный канал в 500 футов длиной), в коих в ограниченной местности легко мог оказываться недостаток. Уже зимой, во время медленного роста водорослей, коровы до того худели, что, по словам Стеллера, ребра и хребет выступали наружу, и только летом опять жирели. При таком нормальном или случайном, например от бурунов, вырывающих и выбрасывающих водоросли на берег, оскудении питательного материала, дурно плавая, животные эти не могли переселяться на новые свежие места несколько удаленные от прежнего местожительства. Поэтому мне кажется весьма вероятным, что и без содействия человека ритины были уже осуждены на окончательное вымирание в более или менее непродолжительный срок.

Не говоря уже о малой вероятности происхождения животного, в сущности, весьма плохо примененного к окружающим обстоятельствам, путем естественного подбора, и не разбирая причин, коим должно собственно приписать его уничтожение, я удовольствуюсь констатированием факта, что, от чего бы оно ни вымерло, это произошло, во всяком случае, не вытеснением его с лица земли его собственным отродьем, достигшим подбором более совершенной степени приноровления через ряд все улучшавшихся разновидностей.

В самом деле, из точнейших сравнительных исследований покойного академика Брандта оказывается, что как ритина, так и по ныне живущие 3 вида манатов (Manatus) и один вид дюгонга (Halicore) и уже давно исчезнувший галитерий составляют особый отряд млекопитающих — сиреновых (Sirenia), которые прежде считались особым семейством китообразных. Этот отряд разделяется на два семейства: на манатовых (Manatida) и галикоровых (Halicorida). К этому последнему семейству принадлежат, как ископаемые галитерии, так и недавно погибшие ритина и ныне еще живущий дюгонг. Следовательно, от чего бы ни произошла ритина, пусть хоть от галитерия, остатки которого были, впрочем, находимы только в западной Европе, сама она могла быть вытеснена с лица земли (по Дарвинову учению о нормальных причинах вымирания и замещения видов) только дюгонгом, ибо ничего другого, мало-мальски приближающегося к ритине, мы не знаем. Но дюгонг жил и живет в тропической части Индийского и Тихого океанов от Красного моря и восточных берегов Африки до берегов Новой Голландии, следовательно, никогда ни в какое состязание с ритиной вступать не мог уже по одной отдаленности их местожительств, не говоря уже о значительном систематическом различии между ними. Это два столь различные между собой рода, что Брандт относил их прежде к различным семействам, а ритину ставил в одно с манатами. Что же касается до этих последних, то они живут в теплых частях Атлантического океана и в впадающих в них реках: один вид у западных берегов Африки, другой в Амазонской и соседних с ней реках, а третий у берегов Флориды, в реках Гвианы и некоторых Антильских островов.

И так, вот животное, история которого нам хорошо известна, — вымерло; исчезло оно с лица земли, так сказать, на глазах ученых, и от какого бы стечения обстоятельств ни произошла эта гибель, достоверно то, что приписать ее невозможно Дарвиновому нормальному процессу вымирания видов, то есть вытеснению лучше приноровленными потомками, тем состязательным родом борьбы за существование, которое должно вести к естественному подбору.

В тех же самых морях, до своего кораблекрушения, Стеллер видел близь берегов Америки еще другое морское животное, безо всякого сомнения тоже исчезнувшее, и исчезновение которого нельзя даже и отчасти приписать деятельности человека. Это была так названная им морская обезьяна.. Бэр говорит по этому случаю следующее: «если бы Беринг не потерпел крушения у острова, названного по его имени, наука осталась бы, вероятно, без всяких сведений об этой животной форме, потому что если бы в журналах искателей приключений, отправлявшихся на лов морских зверей и пристававших к этому острову, и нашли бы о ней упоминание под особым названием; то название это, без сомнения, отнесли бы к какому-либо иному известному уже животному, например к моржу. — При этих обстоятельствах нет никакого основания, сомневаться в самостоятельности неполно описанной Стеллером морской обезьяны. Стеллер рассказывает, что видел следы еще третьего неизвестного животного на Шумагином острове. Может быть, животное это было уже тогда уничтожено.¹² К сожалению, у меня нет под руками тех изданий нашей Академии наук (Novi Comentarii II, стр. 292), где говорится об этом. Но какая же, в самом деле, возможность разумно сомневаться в существовании морской обезьяны, когда вообще столь отличный зоолог, и притом еще столь специально знакомый с северными морскими животными, как Стеллер, имел случай хорошо ее рассмотреть, хотя и не мог убить или поймать. Не имея рассказа Стеллера, приведу то, `что сказано об этом животном у Крашенинникова, который пользовался и бумагами и изустными сообщениями Стеллера:

«Сверх вышеописанных животных, видел господин Стеллер около Америки нового необыкновенного морского зверя, которого описывает следующим образом: длиной зверь около двух аршин, голова у него, как у собаки, уши острые и стоячие. На нижней и верхней губах по сторонам долгие волосы, будто бороды; глаза большие, стан его кругловатый и продолговатый, к голове толще, а к хвосту гораздо тонее. Шерсть по всему телу густа, на спине сера, a на брюхе с рыже-беловата; но в воде помянутый зверь кажется весь, как корова, рыжий. Хвостатый плес разделяется на две части, из которых верхняя долее. Между тем автор (Стеллер) весьма удивлялся, что не мог он приметить у него ни лап, ни ластов, как у других морских животных. Что касается до внешнего его вида вообще, то походит он много на того зверя, которого рисунок получил Геснер от своего корреспондента и сообщил в своей истории о зверях, под именем морской обезьяны. По крайней мере, пишет автор, его морского зверя, в рассуждении сходства с морской обезьяной, особливо же в рассуждении удивительных нравов его, шуток и проворства, можно назвать объявленным именем по самой справедливости. Он, плавая около судна больше двух часов, смотрел то на того, то на другого, как бы с удивлением. Иногда подходил он к нам столь близко, что его шестом достать можно было; иногда отходил далее, а особливо, когда видел их движение. Из воды поднимался он до третьей части своего тела и стоял, как человек, прямо, не переменяя несколько минут своего положения. Посмотрев на них пристально около получаса, бросался, как стрела, под судно их и по другую сторону выныривал, но вскоре, поднырнув опять под судно, оказывался на первом месте, и сие продолжал он до 30 раз. Между тем как принесло великую американскую морскую траву, которая внизу пуста и бутылочному дну подобна, а к верху острее, то зверь, бросившись, ухватил ее и, держа во рту, плыл к их судну, делая с ней такие штуки, что смешнее того нельзя ожидать от обезьяны».¹³

По сообщенным подробностям, продолжительному времени, которое имел Стеллер, чтобы рассмотреть это животное, невозможно сомневаться в справедливости этого краткого описания. Из него видно, что животное это занимало как бы середину между ушастыми тюленями (Otaria), к коим и котики принадлежат (острые уши, собачья морда) — цвет и рост походят на молодых Стеллеровых котиков (Otaria Stelleri), и сиреновыми (раздвоенный хвост, с очень сомнительными однако же особенностями, отсутствие лап и ластов).

Вот, следовательно, еще вымерший вид, один из последних экземпляров которого видел Стеллер, и который, от чего бы он ни погиб, ни в каком случае не был вытеснен собственным изменившимся и улучшившимся потомством, ибо такового не обретается.

Заметим, что это вымирание двух, а может быть и трех морских млекопитающих в одной и той же специальной зоогеографической области, и теперь еще сохраняющей некоторые совершенно особенные формы, во-первых, представляет факты, взаимно подкрепляющие, поддерживающие друг друга, тем, что заставляют предполагать некоторую общую причину происходящего здесь вымирания, независимо от влияния человека; Во-вторых, это бросает никоторый тусклый свет на то, `что могло происходить в геологические времена. И тогда столь же таинственно вымирала фауна какой-нибудь страны, также последовательно, постепенно и медленно. Но, как здесь, в это недавнее прошедшее, которому нам случилось быть свидетелями чрез посредство Стеллера, вымирание происходило не возобновлениями, не замещением старого новым, от этого же старого происшедшим, то вероятно и тогда, в те древнейшие эпохи, оно точно также не этим путем происходило.

К числу если не вымерших, то вымирающих животных видов можно бы причислить еще и зубра, если бы бизон не был только его американской разновидностью. Во всяком случае, можно считать зубра за почти исчезнувшую природную разновидность вида, распространенного в обоих полушариях, и это для нас было бы не менее поучительно, ибо и здесь имели бы мы пример исчезновения того, `что Дарвин считает необходимой ступенью для образования настоящего вида. Допустим, в самом деле, что существовала некая общая форма, от коей произошли и наш зубр, и американский бизон. Она начала варьировать и произвела две формы, две попытки, два поползновения произвести два вида. Обе попытки должны мы считать удачными, потому что разновидности утвердились, размножились, вытеснили свою прародительскую общую форму — вероятно, Bos priscus Boj. «Оба (т.е. зубр и бизон) происходят, вероятно, от делювиального В. priscus»,¹⁴ — говорит Клаус. Но вот одна из этих форм дальнейшего шага не делает и вымирает, не оставив усовершенствованного потомства, которое должно бы, по Дарвиновой формуле, ее вытеснить. Не вероятнее ли после этого и обе формы признать за разновидности в том обыкновенном смысле, который придавали этому термину прежние зоологи, т.е. за изменения видового типа, произведенные различиями во внешних влияниях двух материков, чем за подбором происшедшие видовые ступени или начинающиеся виды?

Зубр в настоящее время находится диким, в небольшом числе, в горах западного Кавказа и искусственно поддерживается в Беловежской пуще, где однако же, несмотря на все заботы, слабо увеличивается в числе. Хотя и существует в домашнем состоянии другой вид быков, составляющий наш обыкновенный рогатый скот, но его невозможно произвести от зубра и предположить, что он, будучи еще в диком состоянии, вытеснил своего родоначальника. Различие между зубром и домашним быком слишком для сего велико, так что многие зоологи и палеонтологи относят их к разным подродам. В ископаемом состоянии находят две формы: бык первородный — Bos primigenius (Boj.) (куда должны быть отнесены — широколобый бык В. latifrons и короткорогий бык Bos brachicerus Rut) и бык древний В. priscus, из которых соответствуют: первый обыкновенному домашнему быку — а второй зубру. Остатки этого последнего живут и до настоящего времени в диком состоянии; дикий же родоначальник нашего домашнего скота, давший еще в диком состоянии несколько разновидностей или первобытных пород, также встречался еще диким в исторические времена, даже еще в XVI столетии, и был известен под именем тура, как то доказывается рисунками обоих, приложенных к путешествию Герберштейна в Московское государство, и как это было принято Кювье и доказано Бэром.

Следовательно, от чего бы ни происходили наш теперешний рогатый скот с рядом его диких прародителей: историческим туром и ископаемым первородным быком (В. primigenius) с одной стороны; а зубр с его ископаемым прародителем — древним быком (В. priscus) с другой — произойти друг от друга они не могли; и, следовательно, ни сам зубр, ни предки его не могли быть вытеснены первыми в качестве их измененных и улучшенных потомков, а вымерли или почти вымерли, как ритины, по каким-либо совершенно иным причинам, каким именно — это нам неизвестно и в настоящем случае для нас безразлично.

Таким образом, ни одно из млекопитающих животных, вымерших или почти уже вымерших в историческое время, более или менее на глазах ученых, не оказывается исчезнувшим или исчезающим тем нормальным путем, который для сего указывается Дарвиновым учением, путем или процессом, коррелятивным с происхождением новых форм. Посмотрим, `что скажут нам птицы, между коими число вымерших или вымирающих видов еще значительнее.

С историей капустника очень сходна история дронта. Через 9 лет после открытия Мыса Доброй Надежды, в 1507 году, был открыт португальцами остров, ставший впоследствии известным под именем Иль-де-Франса. Они назвали его ilha de Cerne или de Cisno, `что значит — остров Лебединый. Название это получил он от множества водившихся на нем больших птиц, весом до 50 фунтов, с загнутым крючком носом, представлявших грубое сходство с лебедями. Остров не был колонизирован португальцами и был необитаем. В первый раз поселились на нем голландцы в 1544 году и назвали его островом Маврикия. Поселение их состояло всего только из одной деревушки с какими-нибудь сорока семействами; и вообще важности острову голландцы не придавали, так что, когда французы заняли его в 1715 году, он был почти пустынным, и только лет через 5 или 6 после этого был занят колонистами с соседнего острова Бурбона, который был открыт после Иль-де-Франса в 1545 году мореплавателем Маскаренгасом (Mascarenhas), по имени коего и был назван, а впоследствии название это перешло с одного острова на всю группу, к которой он принадлежит. Но ко времени завладения Иль-де-Франса французами, дронтов на нем уже не было. Так как до этого времени остров был мало населен, то и трудно себе объяснить уничтожение этой птицы исключительно преследованиями человека, несмотря на всю ее неуклюжесть, на то, что она не могла ни летать, ни плавать, ни даже скоро бегать.

Кроме самого названия, данного португальцами острову по многочисленным птицам его населявшим, дальнейших сведений о дронте в течение целых 90 лет мы никаких не имеем. В 1598 году пристала к острову эскадра голландского адмирала Корнелиса ван Нека. Дронтов было тогда множество. Он тоже описывает их, как лебедей, с капюшоном на голове, и называет Waly-Vogel, т.е. птицей отвращения, так как мясо их было твердо и с неприятным запахом. От варки оно как бы еще твердело, так что экипаж целого корабля не мог съесть более двух птиц. Хорош у них был только мускульный желудок, называемый обыкновенно пупком, в котором находились камешки, как у наших кур и уток. Уже в 1607 году капитан купеческого корабля Паулус ван-Сольден сообщает, что дронты на берегу очень уменьшились. Экипаж его питался почти исключительно этими птицами 23 дня. Из этого рассказа и из малонаселенности острова видно, что только такие редкие и случайные посетители и могли содействовать уничтожению этих птиц. От чего же могла произойти такая огромная разница в их числительной силе всего в 9 лет с 1598 по 1607 год? Уничтожение человеком этого не объясняет. Правда, бить их было легко — но некому и незачем, кроме редких случаев, как бывший с Сольденом и его экипажем. Еще чрез 11 лет, в 1618 году, голландский корабль под начальством Бонтекоэ пристал к острову Бурбону, где нашел тех же птиц, которые были так жирны, что едва могли ходить. Голландцы прозвали их dod-aers откуда и название dodo, синоним дронта. В путешествии Бонтекоэ представлен под этим названием рисунок птицы. Другое изображение, помещенное в собрании зоологических рисунков, преимущественно птиц — gleanings Эдвардса, скопировано с рисунка, снятого с живой птицы на Маврикии. Рай и Виллаугби видели чучело этой птицы в музее Традесканта. Так как этот Традескантов экземпляр совершенно испортился, то от него отрезали ноги и голову, которые и теперь хранятся в Оксфордском музее. Есть еще экземпляр ноги в Лондонском Британском музее и голова в Копенгагене, попавшая туда из Готорнской кунсткамеры.

Есть основание предполагать, что дронты жили кроме Маскаренских островов еще и на Сейшельских. По словам аббата Розье, помещенным в Journal de physique, t. XII, p. 154, и основанным на сведениях, почерпнутых им от Мореля, уже в то время старожилы этих островов никакого воспоминая о дронтах не имели, и более ста лет никто их уже там не видал.

Я не стану подробно описывать эту птицу. Скажу лишь, что у нее ни настоящих крыльев, ни настоящего хвоста не было. У нее было лишь 4 или 5 коротких маховых перьев, скрытых под кроющими перьями; в хвосте же было только несколько коротких, курчавых и свернутых в кольцо перьев. Клюв имел несколько поперечных бороздок, как у чистиков (alca). Ноги имели не более 4 дюймов в длину и столько же в окружности; пальцев 4, и самый длинный — средний, не более 2-х дюймов. Они были так глупы, что их можно было убивать массами; но для чего же было это делать, когда их мясо не годилось в пищу, и кому это было делать, когда остров был почти пуст, а мореплаватели в то время лишь редко к нему приставали?

Есть основание предполагать, что на Маскаренских островах жило еще две птицы того же или близкого к дронту рода. Именно, Кювье получил ящик с ископаемыми костями из-под слоя лавы с Иль-де-Франса. Кости эти принадлежали главным образом большим сухопутным черепахам (Testudo Indica или Т. elephantina); но в числе их были и кости птиц, похожих на дронта. Французский путешественник Куа (Quoy), видевший это собрание костей до своего отправления, утверждает, что они происходили не с Иль-де-Франса, а из пещер острова Родригеца, также принадлежащего к Маскаренской группе. Это послужило поводом к посылке в Лондон еще других костей с этого последнего острова, которые сначала было, затерялись, а затем, бывши вновь отысканы, послужили предметом исследований английского ученого Бартлета. Найденные им птичьи кости подходили под птицу, описанную неким Легуа, жившим на Родригеце с 1691 по 1693 год. Птицы эти были названы им Solitaire, который многим отличался от дронта. Он был величиной с индюка, на которого походил и общей формой, клювом и ногами, но имел более длинную шею, поступь, полную достоинства, хвост, состоявший из немногих перьев, и недоразвитые, негодные для летания крылья. Эти птицы имели привычку кружиться от 20 до 30 раз в одном и том же направлении в течение 4 или 5 минут, хлопая крыльями, шум от чего можно было слышать шагов за двести. Конец крыловой кости, спрятанный под кроющими перьями, на конце утолщался в шарик, подобный ружейной пуле. Ноги и крылья служили ей для защиты. В кустах ее трудно было поймать, на чистом же месте человек мог легко ее догнать. От марта до сентября были они жирны и некоторые весили до 45 фунтов. Они представляли ту редкую особенность, что самки были гораздо изукрашеннее самцов; только они имели на голове хохолок или султанчик из перьев, наподобие удодов. Самка, говорит Легуа, была изумительно красива. Название, данное им этой птице, показывает, что она жила уединенно, тогда как дронты всегда собирались в большие стада. Вот, следовательно, птица, которая и правами своими — умением прятаться в кустах и уединенным образом жизни, и органами, годными для защиты, не была так предоставлена на обиду своим врагам, как дронт, и, однако, также точно исчезла на весьма уединенном и малонаселенном острове.

Еще некоторые кости из того же собрания (а также и из собрания, посланного Парижскому музею) указывают, по мнению Бартлета, на птицу еще `большего роста, более тяжелую, которую он назвал Didus Nasarenus, предполагая видеть в ней остатки птицы, названной Кошем (Cauche) Oiseau de St. Nazarе, которая вместе с дронтом жила на Иль-де-Франсе (а может быть, и на Родригеце).

Таким образом, полагают на основании слов очевидцев, подкрепленных несомненными документами — костями, что на Маскаренских островах (а вероятно, и на Сейшельских) жили еще в XVII столетии три птицы, уже к началу прошлого столетия совершенно исчезнувшие: Didus ineptus — дронт; D. solitarius — пустынник и D. Nazarenus — птица Св. Назария.

По выше приведенным причинам, кажется мне, должно заключить, что хотя истреблению и этих птиц человек содействовал и, так сказать, их доконал, как и морских коров, но что и они находились, независимо от этого, уже сами по себе в состоянии вымирания. По какой причине они исчезли, неизвестно, но опять-таки то достоверно, что и они не были вытеснены с лица земли их же измененными и улучшенными потомками, потому что между всеми существующими ныне птицами вовсе нет таких, которые бы к ним настолько приближались по систематическому сродству, чтобы могли быть принимаемы, даже с тенью вероятности, за их благоприятствуемых счастливых потомков и наследников.

В этом отношении — сродства, наилучше из погибших птиц исследованный дронт представляет большие странности. Он выказывает сродство с чистиками, с коршунами, со страусами, с куриными и с голубиными птицами, и с этими последними сродство его кажется наиболее близким. К такому заключению пришли зоологи, познакомившись с небольшой птицей из семейства голубиных, живущей в пещерах на полинезийских островах Самоа и Мореплавателей, которую и назвали дронтиком — Didunculus strigirostris (Gould). Эта птица также весьма близка к истреблению, и опять-таки по какой бы то ни было причине, но не нормальным, указанным для сего Дарвином путем.¹⁵

В Новой Зеландии есть птица, называемая туземцами мого (Moho) или такеге (takehe), которая была уже причислена Овеном к ископаемым или вымершим породам. Кости ее были присланы в Англию Мантеллем, который получил их из Ваингопгоро — из того же местонахождения, как и кости моа, гигантской вымершей новозеландской птицы. Но туземцы уверяли Мантелля, что птица эта до сих пор еще живет на острове, и один экземпляр ее, выслеженный собаками по снегу, был ему доставлен. С нее сняли только кожу, и по ней английский орнитолог Гульд определил птицу в 1852 году и назвал Notornis Mantelli: она была величиной с гуся и по строению принадлежит к семейству водяных курочек (Rallidae), между которыми представляет гиганта. Наибольшее сходство имеет она и по цвету оперения с великолепной пурпурно-синей султанской курицей (Porphyrio hyacinthinus), в изобилии водящейся у нас в Ленкоранском уезде. Но и эта птица лишена способности летать, потому что ее маховые и рулевые перья гибки, не упруги и слабо развиты, также как и гребень грудной кости. Ископаемые ее кости, найденные прежде чем живая птица, по размерам клюва и ног указывают на рост в полтора раза `больший, но ни в чем другом не разнятся; — может быть, это только более старые экземпляры. Хотя вид этот и не совершенно еще вымер, но очевидно находится уже при последнем издыхании. Однако же не видать, чтобы вместо него появились какие-либо птицы, которых можно бы было почесть за его, измененных и лучше приноровленных потомков, мало помалу уступая которым в борьбе за существование, он был бы постепенно стираем с лица земли и ими замещаем.

В Новой Зеландии есть еще птица или лучше — три птицы, судьба которых одинакова с мого — это киви-киви или бескрыльник — Apterix. Этих птиц относят к семейству страусов, от коих они отличаются, однако многими признаками, между прочим коротким, назад обращенным четвертым пальцем. Они приближаются в других отношениях к куриным и еще более к голенастым птицам; имеют длинный бекасиный клюв и питаются насекомыми и червячками. От всех птиц отличаются аптериксы ноздрями, находящимися на конце клюва и закрывающимися клапанами. Крылья их лишь слабые зачатки, прикрытые кроющими перьями, хвост тоже зачаточный. Перья похожи на волоса. Грудная кость не имеет гребня и не вполне окостеневает; ключиц нет, и кости без воздушных мешков. Птицы эти ночные, днем прячутся в ямках, живут попарно, сносят два раза в год по одному очень большому яйцу, высиживаемому, по мнению некоторых, попеременно самкой и самцом. Они любят жить в густой траве и могут довольно хорошо бегать, но не настолько, чтобы спасаться от преследования собак. Птицы эти стали очень редки и очевидно вымирают, говорят, будто бы преимущественно от преследования собак. Их, однако, еще три вида. Один бескрыльник южный или Мантеллев (Apteryx australis) без малого в 3 фута длиной и с клювом в четверть аршина. В конце прошлого или в начале нынешнего столетия один экземпляр этого вида был случайно привезен в Европу, но потом его считали вымершим, и только в сороковых годах снова нашли живым. Другой вид Ар. Oweni, почти в половину меньше, живет на южном острове; третий, также с южного острова, еще больше первого и потому назван A. maxima, по-новозеландски роа-роа (Roa-roa), еще мало известен. Ископаемые остатки аптериксов находятся вместе с костями моа и от костей, ныне живущих, ничем не отличаются. От чего бы и эти птицы ни вымирали, от преследования ли собаками или от других причин, только и они не вытесняются улучшенными потомками, за совершенным отсутствием таковых.

Все в той же Новой Зеландии встречаются остатки гигантских птиц, превосходивших величиной страусов, о которых у туземцев существуют еще воспоминания. Свежесть ископаемых остатков и даже яичной скорлупы указывает на их существование в не очень давнее историческое время. В последнее время, при исследовании горных хребтов между реками Реваки и Табаки, видели следы ног громадной птицы, кости которой были уже известны из вулканического песка северного острова, так что есть основание предполагать, что и до сих пор сохранилось в живых некоторое число этих моа или мови, как их называют новозеландцы, из менее крупных пород.¹⁶

Кости этих птиц находят в большом количестве на южном и на северном острове в аллювиальной почве и в некоторых пещерах, вместе с костями еще живущих маго и киви-киви, и также вымирающего попугая Nestor hypopolius. Вместе попадаются и кости настоящих южных пингвинов (Aptenodytes), альбатросов (Diomedaea) и что всего удивительнее — собак.¹⁷ Это последнее показывает, что моа жили в сравнительно недавнее время, ибо заселение Н. Зеландии теперешними ее обитателями полинезийского племени, которые привезли с собой и собак, вместе с одной породой крыс и многими культурными растениями произошло не ранее начала XV-гo столетия. Очень большое количество этих костей было доставлено в Лондон, разобрано и рассмотрено знаменитым Овеном. Были находимы цельные ноги с их пальцами, однажды даже две ноги на расстоянии локтя (Elle), прямо стоявшими в болоте, как если бы птица тут погрязла. В последнее время удалось даже составить из этих костей полные скелеты громадных птиц. Такие есть в Британском музее (Palapteryx ingens) и в Вене. На этих данных было установлено, что птицы эти принадлежат к трем отдельным родам и к 12 видам весьма различной величины: от значительно превосходивших страуса, и имевших до 1.5 сажень в вышину, до размеров обыкновенной дрофы. Их назвали Dinornis, Palapterix и Apterornis. Все они имели лишь зачаточные крылья, и летать не могли. Два рода принадлежали к семейству, близкому к страусовым, отличаясь, однако от него многими признаками, а третий (Apterornis) 4-х-палый более приближался к дрофам. На пальцах были у них крепкие когти, глаза были невелики, но обонятельный нерв чрезвычайно развит. Мозговая полость очень мала, так что, вероятно, это были глупые птицы. Они рылись в земле и, должно полагать, питались, кроме насекомых, главнейшим образом мучнистыми корнями папоротников, коими Новая Зеландия поныне изобилует. Что эти птицы жили еще в недавнее время (а один вид, вероятно, и теперь живет), доказывается кроме найденных ножных следов, преданий туземцев, нахождения костей совместно с костями ныне живущих животных, еще и тем, что были находимы кости, содержащие в себе еще до 25% органического вещества. Обломки яичной скорлупы показывают, что яйца некоторых из них вдвое превосходили объемом страусовые, но скорлупа была тоньше. Замечательно также особое строение этой скорлупы. Вместо небольших, круглых ямочек, как обыкновенно, она имела продольные черточки, различные по рисунку у разных видов. Жители утверждают, что и самые большие из этих видов живут еще до сих пор в горах и внутри острова, `что ввиду оправдания их слов относительно мого и нахождения следов ног одного, по крайней мере, вида не из крупных моа, может быть, и не совсем невероятно. Эти 12 видов, во всяком случае, недавно исчезнувших птиц названы зоологами: Dinornis giganteus до 10.5 футов вышиной, D. Struthioides (страусовидный) до 7 футов; D. didiformis (дронтовидный); D. crassus (толстый), D. rheoides (от rhea, американский страус), D. casuarinus (похожий на новоголландского казуара) и D. curtus (короткий); Palapterix ingens (огромный) до 9 футов, следовательно, немного выше страуса, достигающего 8 футов; P. robustus (здоровенный); P. dromaeoides (похожий на другого новоголландского казуара); P. geranoides (журавлевидный); Apterornis otidiformis (дрофовидный), ростом с дрофу и 4-х-палый. Остатки еще более громадной птицы были найдены на Мадагаскаре. Вышина ее доходила до 11.5 футов или 5 аршин. Но особенно даже не пропорционально велики были ее яйца, некоторые из коих сохранились вполне как сосуды у иных богатых туземцев. Эти яйца имели без малого до полуаршина в вышину и 5 вершков в поперечном диаметре толстого конца, и равнялись объему 6 страусовых и 144 куриных яиц, или вмещали в себе три четверти ведра. Скорлупа имела более 3 миллиметров, т.е. более линии в толщину. По преданиям жителей эта огромная птица до сих пор живет внутри острова, и будто бы убивает и пожирает быка. Французский путешественник Флакур рассказывает, что эта птица, называемая Вурун-Патра, за двести лет до посещения им острова, в начале прошлого столетия, еще там жила, а Марко Поло, многие из рассказов которого, считавшиеся баснословными, впоследствии подтвердились, передает слышанное им, что в известное время года гигантская птица появляется в южной части Мадагаскара и называется рок. Под этим самым именем она послужила, вероятно, основанием баснословному рассказу о птице рок в сказке из тысячи одной ночи о Симбаде-мореходе.

И так, мы имеем достоверные данные о существовании не менее как двадцати (а с вымирающим попугаем Нестором и голубиной птицей дронтиком двадцати двух) птиц на разных островах Индийского и Тихого океанов, которые вымерли в недавнее историческое время или еще теперь вымирают. Замечательно, что подобно тому, как два или три вида вымерших морских млекопитающих принадлежали к характерной и специальной фауне северной части Тихого океана, также точно и эти вымершие или вымирающие птицы, за единственным исключением дронтика (didunculus), принадлежат к двум специальным фаунам: группы Новозеландских островов и группы Маскаренских, Сейшельских островов и Мадагаскара. Из сего мы опять, и еще с `большим основанием можем заключить, что имеем перед собой какой-то общий факт или закон, повторявшийся очень много раз в геологической истории земли, и на который в короткий срок каких-нибудь двух трех столетий распространения наших географических и зоологических знаний, мы имеем собственно только намек, намек на какую-то недоведомую нам причину вымирания организмов не безразлично здесь и там, а в некоторых определенных и ограниченных фаунистических областях. Но причина эта не имеет ничего общего вытеснением предков их же усовершенствованными потомками. Коррелятивности процессов вымирания и образования видов мы опять-таки не видим.

Гады или пресмыкающиеся, вообще менее многочисленные и менее обращающие на себя внимание, представляют нам также один или скорее два подобных же примера. Это большие сухопутные черепахи: черная Testudo nigra, с Галапагосских островов, сведения о которых сообщил сам Дарвин, и слоноподобная Т. elephantina, опять с Маскаренских островов. — В Сиваликских холмах предгорий Гималаев, где были открыты остатки стольких замечательных, странных и необычайных животных, найдены были исследователем этой местности Фальконером и остатки огромной черепахи, имевшей не менее 18 или 20 ф. в длину, 7 ф. в вышину и 12.25 в ширину. Остатки этой черепахи или, может быть, и сама тогда еще жившая черепаха послужили, вероятно, говорит Бронн, основанием мифическому представлению индусов о черепахе, поддерживающей мир, в напоминание о чем и дано ей название Colossochelys Atlas. Пусть эта вымершая черепаха дала происхождение ныне живущим большим сухопутным черепахам, известным под названием Testudo nigra, Т. indica и Т. elephantina, которую они, допустим, вытеснили и заменили собой. — Это может быть лишь гипотезой и исследованию не подлежит. Но, по крайней мере, две из этих форм, два вида, как сейчас увидим, также находятся уже в состоянии вымирания и скоро исчезнут с лица земли; между тем их вытеснителей и заместителей, как и во всех предыдущих случаях, опять-таки на лицо не оказывается, и вымирание их опять можно приписать весьма различным причинами, только не Дарвином указанному нормальному процессу уничтожения органических форм.

Вот что известно из истории этих огромных земных черепах по исследованиям Гюнтера.¹⁸ Эти гигантские черепахи составляли целый ряд видов (вероятно разновидностей), которые, по их местонахождению и общности признаков, группировались в два типа или вида: Testudo elephantina и Testudo nigra. Первый из них живет на Иль-де-Франсе, Бурбоне, Родригеце (лежащем верст 500 к востоку от Иль-де-Франса под 19° южн. шир.) и на острове Альдабре (при северном выходе из Мозамбикского пролива, к С. от Коморских островов и к С. 3. от северной оконечности Мадагаскара). Вторая же Testudo nigra — на Галапагосских островах под экватором.

Все путешественники XVI и XVII столетий, оставившие нам повествование о своих путешествиях в Индийском и Тихом океанах, говорят о гигантских сухопутных черепахах на означенных двух группах островов, которые тогда все были необитаемы и не таили никаких млекопитающих. Кроме этих островов, черепахи эти нигде более не находились, и невероятно, чтобы означенные путешественники могли пропустить это животное, не только по причине его огромной величины, но еще и потому, что оно составляло лучшую провизию для кораблей, так как несколько сотен черепах могли быть запасены, и, доставляя свежую и вкусную пищу, сами никакого корма не требовали, ибо могут жить год и долее без пищи.

Легуа (о коем я уже упоминал по случаю дронтов) говорит, что в 1691 г. эти черепахи были еще столь многочисленны, что их видали стадами от двух до трех тысяч штук. Грант в истории острова Маврикия говорит, что около 1740 года их также было еще очень много, потому что суда, шедшие в Индию, приставали к Иль-де-Франсу, чтобы запасаться ими. Посетивший этот остров в 1760 году адмирал Кемпинфелит видел, что многие небольшие суда постоянно занимались вывозом их тысячами, преимущественно для употребления в больницах. Только с этого времени стали они сильно убывать: взрослых ловили люди, а молодых пожирали свиньи, а увеличивавшаяся культура все более и более стесняла их, так что к началу текущего столетия они уже были уничтожены на многих островах Маскаренской группы, и ныне уже не существуют ни на одном из них, ни на Иль-де-Франсе, ни на Бурбоне, ни на Родригенце; только немногие содержатся на Сейшельских островах, куда были доставлены с Альдабры, единственного острова в Индийском океане, где они до сих пор живут еще в диком состоянии, постоянно уменьшаясь в числе.

Уже местожительство этих черепах на немногих уединенных островах Индийского океана показывает, что это был вид вымирающий. Также странно, что, несмотря на постоянное вылавливание, количество их все-таки было велико до 1760 года, а к началу настоящего столетия они исчезли уже со всех островов, кроме одного. Посему, кажется, что и в этом случае уничтожение их нельзя приписать исключительно деятельности человека, хотя относительно черепах и более оснований принимать сильное участие его в этом деле, чем в других разобранных мной случаях.

Уже в истреблении черепах Галапагосских островов содействие человека было гораздо слабее. При открытии их испанцами, черепашье население их было столь густо, что от этих животных получили они и название свое, точно, так как Иль-де-Франс от дронтов. Уже около 1680 года Галапагосские острова посещались судами для снабжения себя водой и черепахами, но так как они лежали в стороне от великих торговых путей, то без сомнения гораздо реже, нежели Маскаренские. Дампиер в своем путешествии, изданном в 1697 году, говорит, что пятьсот или шестьсот человек могли бы там исключительно питаться этими черепахами в течение нескольких месяцев, что мясо их так нежно и вкусно, как у самых нежных цыплят, и что черепаха весит до 200 фунтов. В первые года текущего столетия обстоятельства здесь не изменились. Делан (Delens), начиная с 1800 года несколько раз посещал Галапагосские острова. Он видел многочисленных черепах на островах Гудса, Чарлза, Джемса и Альбемерля. Портер, посетивший их в 1813 году, говорит, что они в более или менее значительном числе живут на всех островах этой группы и что некоторые экземпляры их достигают веса от 300 до 400 фунтов, `что показывает, что они имели возможность достигать своего полного возраста, коего животное, сильно преследуемое, достигать не может. Дарвин, посетивший Галапагосскую группу на Бигле, 22 года спустя, то есть в сентябре 1835 года, «находил черепах на всех островах, или почти на всех, даже на некоторых из мелких, на которых нет воды».¹⁹ За шесть лет до посещения Дарвином, остров Чарлза был занят политическими изгнанниками из республики Эквадор, завладевшей этими островами. Население этого острова простиралось от 200 до 300 душ, но только он один и был заселен. На другом острове Джемса, где Дарвин провел целую неделю, жила в то время партия испанцев с острова Чарлза для сушения рыбы и соления черепах. Два человека, занимавшиеся ловом этих последних, имели небольшую хижину на высоте 2000 фут. Это показывает, что на острове Чарлза число черепах уже тогда значительно уменьшилось, если посылали искать их на другой остров. Через 11 лет после Дарвина, в 1846 году, посетил Галапагосские острова с научной целью корабль Герольд и нашел, что черепахи исчезли уже со всех островов, кроме самого восточного острова Чатама, где теперь они также почти совершенно уже исчезли.

Если принять во внимание, что в течение 6 лет, предшествовавших посещению Дарвина, население в 200 или 300 душ не успело совершенно уничтожить черепах и на одном острове Чарлза, на котором оно само жило, а только лишь на столько их разредило, что уже стали посылать небольшие партии на другие острова для их добывания; то станет совершенно невероятным, чтобы в следующие затем 11 лет успели их уже уничтожить на одиннадцати других островах, из коих один Альбемерля имеет более 120 верст в длину и до 80 в наибольшую ширину, превосходя остров Чарлза раз в десять. Некоторые другие острова (Нарборау, Джемса и Индефетигебль) также в несколько раз больше острова Чарлза; два почти равны ему, и только остальные пять значительно меньше. Очевидно, что и здесь черепахи находились уже в состоянии вымирания, что численное равновесие их с трудом поддерживалось размножением, и что причина, нарушившая это равновесие (поселение небольшого числа людей), ускорила их гибель, хотя и не сама исключительно произвела ее своим непосредственным действием. При других условиях жизненности вида, он мог бы продолжать существовать неопределенно долгое время. Но как бы там ни было, Дарвиново общее правило и к этому исчезнувшему или исчезающему виду не применимо.

К числу вымерших или вымирающих в недавнее время птиц можно бы еще причислить бескрылого чистика — alca impennis, и полагать, что этот вид, по крайней мере, вытеснен своими лучше приноровленными родичами, на том основании, что другие виды рода чистиков живут приблизительно в тех же местностях. В древние времена бескрылые чистики должны были быть очень многочисленны у северных берегов Европы, потому что в кучах или валах кухонных отбросов Дании, в так называемых кьеккенмедингах, кости их встречаются часто, а в новейшее время мореплаватели солили их целыми бочками у более северных берегов южной Гренландии и Исландии, где они жили еще в начале нынешнего столетия. Но затем этого чистика более не встречали, и он также считался вымершей птицей, однако неверно. В европейской фауне Шинца²⁰ сказано: «бескрылого чистика находят, хотя редко, у берегов Оркадских островов и острова Сент-Килда.²¹ Долгое время полагали, что эта птица истреблена, но несколько лет тому назад она снова найдена и находится теперь в различных собраниях. Так птица этого вида была поймана в 1834 году у берегов Ватерфорта и находится в собрании др. Пуркитта в Ватерфорте». — Так как эта птица любит жить и даже класть яйца вблизи льдов, то легко может быть, что она удалилась далее на север.

Примеров вымирания видов рыб и беспозвоночных животных в историческое время, конечно, ожидать нельзя, за неимением достаточных для сего наблюдений. Но из растительного царства, и именно между деревьями как предметами, обращающими на себя общее внимание, можно представить несколько таких примеров.

Знаменитая веллингтония, первое или второе (после эвкалипта) по вышине дерево в мире, доходящая до высоты 450 англ. фут. (64 сажени), т.е. до высоты египетских пирамид и башен Кельнского собора, — очевидно вид вымирающий, потому что в диком состоянии встречается лишь в очень ограниченной местности и в небольшом числе особей. Первоначально была известна только одна такая местность, именно Мамонтова роща в Калифорнийской Сьерре-Неваде, под 38° шир. и на 5000 фут. высоты. Это котловидная долина версты полторы в диаметре, у источников рек Станислава и св. Антония. Здесь, на пространстве 50 акров (18.5 десятин), растет 90 этих деревьев, из коих наименьшее имеет не менее 15 фут. в диаметре среди других видов хвойных дерев; хотя все эти деревья отличаются чрезвычайной вышиной, но, по словам одного очевидца, веллингтонии настолько же их превосходят, как наши пирамидальные тополя ивняк или ракитник, среди которого бы росли. Большинство из них имеют вершину, сломанную снегами, накоплявшимися на их макушечных ветвях; многие повреждены у основания огнем, разводимым индейцами.²² В последствии были открыты два новых местонахождения в той же Сьерре-Неваде, именно рощи Мериноза и Фресно.²³ По отношению к этому дереву, как и вообще к редким и красивым деревьям, роль человека противоположна той, которую он играл относительно `большей части вымерших или вымирающих животных. Вместо того чтобы довершать их истребление, он старается напротив того сохранить то, `что природой осуждено на гибель, искусственным размножением вне их отечества, хотя, конечно, вымирание этих долговечных колоссов, век коих считается тысячелетиями, могло бы быть лишь весьма медленным, даже если бы они и были предоставлены своей судьбе. Очевидно, невероятно и даже невозможно, чтобы веллингтония всегда занимала такое ограниченное пространство, как теперь. В былые времена отечество ее было, без сомнения, гораздо обширнее, на что, впрочем, имеются и положительные доказательства, ибо в третичную эпоху, веллингтонии, в числе нескольких видов, росли как в Америке, так и в Европе. Но для нас важно теперь не это, а то, что если последний из этих видов вымирает (в диком состоянии), то ни в каком случае не от того, чтобы был вытесняем более счастливыми своими же измененными потомками, опять по той же очевидной причине, что таковых ни в Калифорнии, ни даже в другом каком-либо месте на лицо не имеется.

Еще другое хвойное дерево, странное Ginco biloba, говорит столь же сильно против Дарвинова учения о причинах вымирания видов, как и веллингтония. Гинко — хвойное дерево, по своему наружному виду ничего общего с хвойными не имеющее, с опадающими листьями, похожими на листья некоторых папоротников, нигде доселе не было найдено в диком состоянии, но культивируется в Китае, в особенности вокруг храмов, где встречаются очень старые колоссальные экземпляры. Наш известный ботаник Бунге видел у одной пагоды дерево значительной вышины, имевшее с небольшим 6 сажень в окружности. Некоторые из этих старых деревьев должны иметь по соображению их роста от 2000 до 4000 лет. С этим деревом, следовательно, случилось уже то, `что должно случиться с веллингтонией, т.е. что оно уже вымерло в природе и сохранилось только человеком в культуре. Издавна культивируют это дерево в Японии, а в прошедшем столетии, именно в 1754 году, было оно введено в Европу, где сначала столь дорого ценилось, что французы назвали его деревом сорока талеров (arbre aux quarantes ecus). — Предположить, как это делает Дарвин относительно культурных растений, но находимых в диком состоянии, что гинко так сильно изменилось в культуре, что этим замаскировалось его сходство с диким прародителем, совершенно невозможно, не говоря уже об общей невероятности подобного предположения, выше мной доказанной, уже потому одному, что в мире не существует растения сколько-нибудь к тому подходящего, не только своими видовыми, но даже и своими родовыми характерами. Оно стоит совершенно уединенно, и ни от чего в семействе тисовых, к которому принадлежит, выведено быть не может, даже при помощи самой смелой фантазии. Да и самая древность сохранившихся культурных экземпляров этому противоречит. Но так же точно, сколько бы мы ни оглядывались кругом, мы не найдем растительной формы, которую, хотя бы с тенью вероятности, могли счесть потомком гинко. Следовательно, вот еще вид, погибший в диком состоянии, гибели которого нельзя приписать вытеснению его же усовершенствованным потомством. То же самое можно сказать и о китайском плакучем кипарисе (Cupressus funebris).

Но нам нет необходимости при этой пробе, которой мы подвергаем Дарвиново учение о вымирании видов, останавливаться на органических формах, исчезнувших или исчезающих на глазах истории, про которые мы имеем более или менее достоверные сказания или другие документы. Некоторые из них погибли хотя и до начала истории, но еще в очень недавнее геологическое время, так что оставили о себе свидетельства доисторического человека, хотя и не письменные и не изустные, а состоящие в скульптурных изображениях, из их же костей, или в гравюрах на их же собственных костях. Приведу примеры главных из них, во-первых, мамонта.

Этот слон жил в сравнительно недавнее время по всему северному полушарию, приблизительно от 40° градуса сев. шир. до крайних полярных стран Европы, Азии и Америки, и был современником человека, ибо найдены его изображения, выгравированные на пластинках слоновой кости, полученных из его клыков. Жил он в огромном числе особей, как должно заключать из числа встречаемых его остатков; Овен имел случай исследовать не менее 3000 зубов его, найденных только в Великобритании, а Вудварт приводит, что рыбак, занимавшийся ловлей устриц на одной банке у Геннисбурга, в течение 13 лет вытащил вместе с устрицами не менее 2000 мамонтовых коренных зубов. Но и это количество ничтожно сравнительно с изобилием мамонтовых остатков в северной Сибири, откуда добываются тысячи пудов слоновой кости ежегодно. Как известно, там найдены были и целые замерзшие трупы по берегам рек. Я привожу здесь эти известные вещи, чтобы напомнить, как обширно было распространено и велико число особей этого северного слона.

По своим характерным коренным зубам, мамонт подходил к ныне живущему индийскому слону, от зубов которого они, однако же, отличались более многочисленными параллельными пластинками и менее волнообразно изогнутыми краями их. Клыки его, или бивни, были гораздо больше, не торчали прямо вперед, а дугообразно загибались назад и в стороны, и превосходили даже клыки африканского слона. В особенности же отличался он покрывавшей его шерстью, которая состояла из двух сортов волос: жестких длинных до 1 фута длиной, подобных конскому волосу, и мягких, курчавых, пушистых, не более трех вершков длиной, `что и позволяло ему сносить суровость северно-европейского и сибирского климата. Пища его состояла из молодых побегов хвойных деревьев.

Кроме мамонтов жили в делювиальные и новейшие третичные времена в Европе и другие слоны. Один из них, Elephas priscus, был во всем подобен теперешнему африканскому слону, коренные зубы которого с ромбоидальными, то есть не с параллельными, а с расширенными к средине краями пластинок, находящимися притом в меньшем числе, хорошо отличаются от зубов индийского слона. Этот древний слон, собственно говоря не вымер, а только выселился в Африку. Другие два слона — Elephas meridionalis и Е. antiquus найдены лишь в весьма неполных остатках, которые едва дозволяют отличить их от мамонта и считать отдельными самостоятельными видами. Все отличие первого из них, остатки которого были находимы в Испании, Франции и Англии, заключается в более толстом эмалевом слое пластинок и в несколько более удлиненном сочленении обеих ветвей нижней челюсти. Этот последний признак не может быть, впрочем, почитаем достаточным доказательством видового различия, так как челюсти эти не были добыты в целом виде, а составлены из обломков, принадлежавшим разным индивидуумам, и может быть, следовательно, и разным формам животных

Этого слона, названного по первоначальному местонахождению его остатков южным, считают некоторые ученые за прародителя мамонта, так как отнесенные к этой форме зубы находятся в несколько более древних слоях, именно в новейших третичных, а не в делювиальных. Но как бы это там ни было, нас занимает теперь вопрос не о происхождении, а о вымирании мамонта. Очевидно, что этого нельзя приписать деятельности человека, хотя он и был его современником. Когда густое население Индии и даже таких сравнительно небольших островов, как Ява и Цейлон, не могло уничтожить слонов, как могли бы это сделать немногочисленные орды первобытных дикарей в поясе в 30 градусов шириной, окружавшем все северное полушарие? Они не могли бы даже сколько-нибудь ослабить его численности. Не могла этого сделать и перемена климата, ибо мамонт и по покрывавшему его меху, и по веществам, коими питался, был животным холодных стран. Если даже предположить, что останки мамонтов, находимые в таком изобилии близь полярного Сибирского моря, принадлежали животным, жившим на месте в таких странах, где теперь нет ни хвойных, ни других лесов, то охлаждение климата этих полярных стран, погубившее в них леса, могло бы заставить мамонтов только удалиться несколько к югу, где в обширных сибирских тайгах хватило бы им и места, и пищи, и безмятежного спокойствия, чтобы продолжать свое существование даже и до сего дня.

По моему мнению, всего проще было бы признать, по аналогии со смертью отдельных индивидуумов, что и вид имеет предел продолжительности своей жизни, после которого он слабеет, не возобновляется в должной мере размножением и наконец вымирает; а что внешние обстоятельства могут только несколько ускорить или замедлить этот естественный процесс, также точно впрочем, как и для отдельных индивидуумов. Ведь и особи, отдельные организмы суть агрегаты живых элементов-организмов,²⁴ соединенных под влиянием неизвестного нам морфологического принципа, которые в течение жизни несколько раз возобновляются круговращением вещества. Но если это возобновление живых элементов все-таки не предотвращает (по совершенно неизвестной для нас причине) смерти всего организма, коего они, т.е. организмы, суть живые, более или менее самостоятельные части; то, в сущности нисколько не удивительно, что наконец вымирает и вид, хотя составные части его — отдельные особи, от времени до времени и возобновляются размножением. Вообще должно иметь в виду, что тайна смерти нисколько не яснее тайны рождения, зачатия, жизни, и думать иначе — значит совершенно напрасно себя обманывать.

Но я не брался и не берусь за решение трудной и, вероятно, столь же неразрешимой задачи вымирания видов, как и задачи их происхождения, а имею в виду лишь показать, что в тех случаях, где мы можем сколько-нибудь проследить этот процесс, он мог происходить от чего угодно, но только не происходил от вытеснения вида измененным и улучшенным его потомством, или другими близкими, сродными ему формами. Относительно мамонта это также вне всякого возможного сомнения, как и относительно прежде приведенных примеров. Не мог же, в самом деле, вытеснить мамонта из Сибири слон, живущий в Индии, если бы даже и признать этого последнего за потомка первого, когда-нибудь от него выделившегося и переселившегося.

К истории мамонта нужно еще прибавить, что, насколько можно судить по ископаемым остаткам, у него не было недостатка в тех материалах, из коих, по Дарвинову учению, должны бы образовываться те счастливые наследники, которые имеют замещать собой коренной прародительский вид при дальнейшем развитии их особенностей. Именно вид мамонта (Elephas primigenius) раздроблялся на разновидности, достаточно даже сильно выраженные, чтобы заслужить внимание систематиков, как выражается Дарвин. Были ряды (если дело шло по Дарвину) следовавших друг за другом благоприятных индивидуальных изменений, постепенно накоплявшихся в разновидности, т.е. начинающиеся виды; но они своей родоначальной формы не вытеснили, ни заместили ее, а заодно с ней погибли по тем же самым неизвестным причинам. По величине коренных зубов; по числу, форме и более или менее вертикальному положению зубных пластинок; по степени волнистости их краев, (которой, между прочим, и теперешний индийский слон отличается от мамонта); по `большему или меньшему возвышению этих полосок зубной эмали над общей жевательной поверхностью зуба (отчего собственно и зависит жевательная или перетирательная способность зуба, и следовательно обусловливалось его достоинство, и посему должно почитаться не каким-либо безразличным морфологическим, а настоящим адаптивным приноровительным признаком, долженствующим вести к победе или к поражению в борьбе за существование), наши зоологи Фишер, Эйхвальд и Брандт сочли было возможным отличить особые виды мамонтов под названием: Elephas panicus, E.proboletes, E. pigmeus, E.compylotes, E.Kamenskii и Е. odontotyrannus. Однако же Брандт, при более тщательном исследовании, признал их лишь за разновидности типического мамонта. И так, все потребное, по учению Дарвина, для образования новых видов, могшее, казалось бы, заменить устаревший тип, было налицо; борьба должна бы была начаться и повести к ожидаемому от нее результату; в пространстве и времени также недостатка не было, — и, однако же, замены не последовало. Основная прародительская форма не была вытеснена и заменена, а сам тип и все его изменения погибли одинаково, хотя никакой необходимости именно этого результата усмотреть невозможно. Изменения оказались не начинающимися видами, а колебаниями около нормального типа, с ним вместе и исчезнувшими.

То же самое придется сказать и об ископаемом носороге с костяной носовой перегородкой — Rhinocerus thichorhinus. Этот носорог также был найден в виде целого замерзшего трупа на берегу притока Лены, Вилуя, в 1771 году, и вот как рассказана история этого нахождения на деревянной дощечке, при хранившихся в Петербургской кунсткамере голове и ноге этого животного. «Зимой 1771 года найдено якутами, на охоту ездившими, на реке Вилуе тело большого зверя, называемого носорогом, от которого управитель Вилуйского зимовья по имени Иван Аргунов через Якутскую канцелярию прислал к иркутскому генерал-губернатору Брилю голову с одного задней и с другой передней ногой. В уведомлении о том от 17 января 1772 года упомянуто, что сие мертвое и уже очень сгнившее животное найдено в декабре месяце, до половины в песке лежащее, верст за сорок выше Вилуйского зимовья, от воды в 1 сажень и от высокого крутого берега за 4 сажени. В самом том месте оно было вымерено, и найдено в нем длины 3.25 аршина, а вышину сочли в полтрети (2.5 арш.) аршина.²⁵ Все тело животного имело еще натуральную толщину и с кожей; но так разрушилось, что, кроме ног и головы, ничего целого привезти было не можно: голова же и ноги, как редкости, присланы были в Иркутск, а третья нога в Якутскую канцелярию. Оное животное найдено под 64° градусом сев. широты».

Но и эти части, к сожалению, не все сохранились. Бывший в то время в Сибири Паллас не имел возможности лично отправиться для осмотра останков носорога. Так как присланные в Иркутск части издавали от себя невыносимый запах, он велел их высушить в печи, причем, от недосмотра и излишнего жара, вся передняя нога и верхняя часть задней сгорели. Но из сообщений Палласа и из уцелевших остатков видно, что и этот носорог, подобно мамонту, был покрыт шерстью, а остатки пищи в углублениях зубов как вилуйского, так и других сибирских черепов, показывают, что он питался побегами хвойных деревьев. Этот носорог отличается от прочих видов своего рода тем, что голова его сравнительно `уже и длиннее, носовые кости загибаются как бы клювом и соединяются с междучелюстными, передние зубы скоро выпадали, и у взрослых их не было; ноздри отделялись одна от другой костяной перегородкой. Он имел два больших рога, без малого до 1.5 аршина длиной, один на лбу, другой на носу. Тело было очень толстое, а ноги короткие и маленькие, кожа же была гладкая и без складок и роговых щитов, но покрыта волосами. Сравнение этого носорога с другими видами этого рода, как живыми, так и ископаемыми, привело Брандта к следующим главным результатам:

Ныне живущие носороги принадлежат к двум отделам или подродам, из коих один характеризуется отсутствием передних зубов, гладкой кожей без щитов и складок и двумя рогами. Эти носороги: Rhinocerus bicornis L., Rh. cuculatus Wag. и Rh. Simus Burch., — живут в средней и в южной Африке. Другой отдел заключает в себе все виды, живущие в Индии и на южно-азиатских островах. Они имеют и в зрелом возрасте передние зубы, покрыты щитообразными роговыми складками кожи и только один рог, за исключением однако же суматранского, имеющего их два. Это: Rh. unicornis L. (Rh. indicus Guv.) Rh. javanicus Cuv. и Rh. sumatrensis Cuv. В числе ископаемых носорогов есть два вида, из коих один Rh. leptorhinus Guv. должен быть отнесен к африканской группе (хотя по некоторым признакам представляет сродство, с одной стороны, с индейскими видами, а с другой с северным носорогом, Rh. tichorhynus), а другой Rh. Schleiermacheri к индейской группе. Кроме того, в те времена жило еще два носорога: Rh. tichorhynus, который по большинству признаков подходил, как мы видели, к африканской группе, но имел и некоторые другие, приближающие его к индейской группе, от всех же отличался костяной перегородкой между ноздрями и волосами, покрывавшими тело, и должен составить особый северный отдел; и Rh. incisivus — с передними зубами, как у азиатских, но от всех отличавшийся отсутствием рогов и 4-мя пальцами ног (вместо 3-х как у всех прочих), почему многие палеонтологи относят его к особому роду Acerotherium. Все эти 4 отдела, или подрода, жили тогда в Европе совместно, не разделяясь, как ныне, по отдельным географическим областям. Особенности рассматриваемого нами теперь носорога так велики, что трудно принять, чтобы он произошел от какого-либо из прочих ископаемых видов. Но если и допустить происхождение его от Rh. leptorhinus, как соединяющего признаки разных групп, чего мы тут не разбираем; то исчезновение северного носорога все-таки останется в противоречии с Дарвиновыми началами. Мы опять встречаем животное, имевшее очень обширное отечество, гнившее в большом числе особей, хорошо приноровленное к своему климату, которое, однако же, исчезло опять-таки — не будучи вытеснено ни своими измененными потомками, ни другими какими-либо близкими родичами, а погибло по каким-то совершенно неизвестным причинам.

Эту историю исчезнувших видов можно бы много продолжить; можно бы, например, указать на животных, большей частью громадных размеров, населявших в делювиальный период обе Америки и принадлежавших к типу теперешних ленивцев, но составлявших, однако совершенно отдельное от них семейство мегатеридов или тяжелоходов (gravigrada) как то: Megatherium, Megalonyx, Milodon, Scelidotherium и проч., которые никакими потомками вытеснены и заменены не были, ибо теперешние ленивцы (Bradypus) слишком от них отличны и морфологически, и биологически (по образу жизни), чтобы мочь считаться их прямыми и непосредственными потомками и вытеснителями. Если же предположить, что между теми и другими существовали промежуточные формы, которые с одной стороны вытеснили тяжелоходов, а с другой дали начало ленивцам, коими, в свою очередь, были вытеснены; то, во-первых, для этого не хватит времени, так как тяжелоходы жили в делювиальную эпоху, непосредственно предшествовавшую настоящему порядку вещей; а во-вторых, вытеснители и заместители должны для одержания победы быть непременно многочисленнее побежденных, и тогда почему же остатки более многочисленных животных — победителей исчезли бесследно, в то время как остатки ими побежденных и, следовательно, малочисленнейших сохранились? Из этого очевидно, что нынешние тихоходы (ленивцы) не могут иметь своего родословного корня в исчезнувших тяжелоходах, которые следовательно также погибли от каких угодно причин, но только не от вытеснения улучшенным потомством, точно так же как мамонты, носороги с костяной ноздревой перегородкой, морские коровы, дронты, моа, слоновидные и черные черепахи и проч.

Не останавливаясь на этих примерах, приведу, однако же, в заключение, может быть, самую поучительную в этом отношении историю американских лошадей.

Как в Южной, так и в Северной Америке были найдены в делювиальных остатках несколько видов лошадей, как я уже говорил о сем выше. По Бурмейстеру в Южной Америке существовало 4 вида однокопытных животных: две лошади, Equus curvidens (зуб которой в первый раз был найден Дарвином) и Е. Argentinus, и два гиппидиума, Hippidium neogaeum и Н. principale, отличающиеся от лошадей некоторыми признаками скелета, которые, однако же, по мнению других компетентных в этом вопросе ученых, недостаточны для установления особого рода. В Северной Америке тоже было найдено несколько видов, как: Е. Americanus, E. fraternus, названный так по неотличимости зубов и обломков костей этой американской лошади от нашей теперешней (Е. caballus), E. complicatus — несколько `большего роста и с очень сложными складками эмали, в особенности на верхних коренных зубах. В Южной Америке, именно в Бразильских пещерах, также были найдены зубы лошади, которую Лунд отождествляет с нашей теперешней лошадью.

Но если в геологическую эпоху, непосредственное продолжение которой составляет наша эпоха, жило в Америке несколько видов лошадей, шесть, семь или более, между коими некоторые были (судя по остаткам) до неузнаваемости схожи с нашими теперешними обыкновенными лошадьми; то, с другой стороны, не подлежит ни малейшему сомнению, что все они там вымерли, не только ко времени открытия этой части света, но еще задолго до этого, потому что у туземцев обеих Америк исчезла самая память о животных, подобных лошадям, почему они и внушали им такой непреодолимый страх. Так как никакого сколько-нибудь похожего на лошадей животного не было в Америке задолго до открытия ее, то они не могли исчезнуть в ней от вытеснения сродными формами, потомственными или боковыми, а это вымирание должно было зависеть от особых неизвестных нам причин. Поэтому, казалось бы, что почва или климат, или вообще какие-нибудь условия Америки — были в каком-либо отношении неблагоприятны для лошадей, или по крайней мере чрезмерно благоприятны каким-либо врагам их, вроде того, как например это было для нашего винограда (Vitis vinifera), не усваивавшегося восточной части Северной Америки, при всех опытах его разведения, — обстоятельство, загадочность которого разъяснилась лишь в последнее время присутствием филлоксеры. Но для лошадей не нашлось ничего подобного. Совершенно наоборот, ни одна страна в мире не оказалась столь благоприятной размножению лошадей, после введения их в Америку, как некоторые части ее.

Барал Диац, спутник Кортеца, участвовавший с ним в 119 сражениях, переживший всех товарищей и составивший описание покорения Мексиканской империи, говорит, что в то время, когда он писал свою историю, в 1568 году, только 49 лет после первой битвы с ацтеками, в которой лошади внушали им непреодолимый ужас, — они, то есть мексиканцы, воспитывают всякого рода скот, что почти все кацики имеют лошадей и мулов и сделались отличными наездниками. Тридцать лет после Диаца, Геррера говорит, что у Хилотенека в провинции Табаско (где индейцы впервые встретились с лошадьми) пасутся 400,000 коров, 200,000 овец и 10,000 лошадей.

Сначала испанцы привезли скот и лошадей на Гаити и Кубу, — первые места своего поселения, — и лошади так там размножились, что доставили ту кавалерию, которая так способствовала покорению Мексики и Перу. «В начале, по недостатку ли бдительности владельцев, или по крайней и необычайной дикости гор этих островов, заблудилось и потерялось в лесах несколько кобыл, и их не могли поймать. Таким образом, мало помалу потерялось их много, и владельцы их, видя, что они хорошо размножаются в лесах, и что не было хищных зверей, могущих принести им вред, кончили тем, что пустили на свободу и тех, которые у них оставались. Таким то образом кобылы и жеребцы одичали на этих островах и стали убегать от человека, как олени; но так как в теплой полосе почва плодородна и сыра, и никогда нет недостатка в зеленой траве, они размножились в большом числе.²⁶ Но всего более размножились лошади, как известно, в южной части Южной Америки, в нынешней Аргентинской республике. Петр Мендоза выехал из Испании в 1534 году с 250 испанцами, 150 немцами и 72 лошадьми, и в начале 1535 года приплыл на устье Лаплаты, где и основал Буэнос-Айрес. Лошади считались тогда такой тут редкостью, что три испанца, укравшие во время голода, посетившего в тот же год новую колонию, одну лошадь и съевшие ее, были за то повышены. Новый город был сожжен напавшими индейцами. Петр Мендоза отплыл в Испанию за помощью, а оставленный им начальник колонии Хуан де-Айолас построил шлюпки, чтобы попытать счастья внутри страны вверх по Лаплате. При этом-то обстоятельстве оставили испанцы 7 жеребцов и 5 кобыл, ставших, по словам Азары, родоначальниками одичавших лошадей в пампасах, то есть на пространстве Аргентинской республики, южной Бразилии и в степях Патагонии. — И здесь лошади наводили сначала такой же страх на индейцев, как и в Мексике. Герпандец говорит: «страх их был поистине любопытен. Из опасения им не понравиться, они приносили им всякую пищу, кур и мед, прося не сердиться и успокоиться».

Лошади размножились здесь так скоро, что в описании путешествия адмирала Ансона, посетившего эти страны в 1740 году, говорится, что лошадей в окрестностях Буэнос-Айреса так много, что лучшая стоит один талер, в стране, где все товары очень дороги, а серебро дешево. Докуда распространились лошади скоро после их одичания, — в точности неизвестно, но должно полагать, что, по крайней мере, некоторые стали скоро доходить до Магелланова пролива. В путешествии Дарвина на Бигле есть свидетельство, что уже во время Сармиенто в 1580 г. индейцы, жившие у Магелланова пролива, имели нескольких лошадей.²⁷ Впрочем, путешественники XVII века говорят о патагонцах вообще как о народе пешем. Но спутники Ансона с одного из его кораблей, потерпевшего кораблекрушение под 47° ю. шир. у западных берегов Патагонии, и пробравшиеся на построенной ими лодке через Магелланов пролив, через два дня по выходе из него в океан (следовательно, еще близь самой южной оконечности Патагонии, под 52 или 51 градусом) увидали на берегу людей верхом на лошадях. Это было 9 декабря 174l года. После бурь, удаливших их от берега, они снова пристали к нему 12 января 1742 года несколько севернее, и увидали обширную и прекрасную страну, полную дикими лошадьми. Таким образом, через двести с небольшим лет после первого оставления испанцами нескольких лошадей близь Буэнос-Айреса, все обширные страны Южной Америки от Лаплаты (а также и далеко к северу от нее) до Магелланова пролива густо населились одичавшими лошадьми.

Но не одни испанцы вводили своих лошадей в Америку; то же делали и португальцы в Бразилии, куда около 1560 года они привезли их вместе с рогатым скотом с островов Зеленого мыса.

И так, в какую часть Америки ни завозились лошади, сначала везде в очень малом числе: и в Мексике, и на больших Антильских островах, и в Бразилии, и в прилаплатских странах, везде они быстро и успешно размножались, и это на таком материке, где в геологически недавнее делювиальное время 6 или 7 туземных видов этого рода вымерло. Конечно, не люди тогда их там уничтожили. Хищные звери тут также, вероятно, ни причем, потому что ежели отсутствие их и содействовало размножению лошадей на Кубе и Гаити, то в пампасах Лаплаты нет недостатка в ягуарах, `что, однако, не воспрепятствовало размножению там лошадей, сначала очень малочисленных. Не могли этого сделать и насекомые, вроде тех, которые препятствуют теперь размножению лошадей в Парагвае, или вроде мухи цеце, не дозволяющей жить рогатому скоту в некоторых местностях тропической юго-восточной Африки; потому что невозможно предположить существование во всей Америке, Южной и Северной, такого или таких насекомых, и притом распространение только временное, так как эта часть света и прежде и после была благоприятна существованию лошадиного семейства. Невозможно также предположить, чтобы лошади (геологических эпох) случайно попали в Америку вместе с некоторыми другими животными Старого света, также некогда там жившими или теперь еще живущими (например, как северные олени и обыкновенные медведи), и затем погибли в стране, для них неблагоприятной. Невозможно это потому, что американские лошади, по крайней мере большая часть их, принадлежали к другим видам, нежели обитавшие и обитающие в Старом свете, и ежели бы в новом своем отечестве изменились и получили свои видовые особенности, то ведь не иначе, как в благоприятном для них смысле, приноровившись еще лучше к новым условиям; к тому же Америка имела особые специальные ей роды однокопытных: Oriohippus, Mezohippus и проч.; наконец потому, что когда опыт этот был сделан, то и чуждая Америке лошадь быстрейшим образом там размножилась, а не погибла.

Стараясь объяснить странное явление уничтожения целых видов, Дарвин говорит: «я могу повторить только то, что я писал в 1845 г., именно припомнить, что виды становятся вообще редкими прежде, нежели совершенно исчезнуть. Не чувствовать изумления при редкости вида, и однако же чрезвычайно удивляться, когда вид перестанет существовать, — совершенно то же самое, как принимать, что болезнь человека — предшественница смерти, не чувствовать изумления при его заболевании и однако же удивляться, когда человек умрет, и подозревать, что он умер от какого-нибудь насилия».²⁸ Это объяснение очень похоже на отговорку. В самом деле, ежели болезнь охватит собой большое число людей, то это конечно обратит на себя внимание и произведет изумление, когда причина болезни неизвестна. Так и постоянно увеличивающаяся редкость вида, в особенности же нескольких видов одного рода, и еще на протяжении целого материка, без особых видимых и достаточных причин, способна произвести точно такое же изумление, как и окончательная их гибель. Не то, что несколько единиц или десятков экземпляров птицы мого окончательно погибло на Новой Зеландии, составило бы предмет изумления, а то, почему их осталось только несколько штук или десятков. Так и в другом приведенном примере ритины не столько то удивительно, что в какие-нибудь неполные три десятилетия небольшое число людей уничтожило это животное до последнего экземпляра, хотя и тут есть чему удивляться; сколько то, что, при открытии животного, его отечество уже ограничивалось прибрежьем двух небольших островов, безо всякой видимой на это причины. Следовательно, в Дарвиновом сравнении вовсе нет подведения явления необычайного под явление обыкновенное и нормальное, а под столь же, или даже еще более необычайное, чем оно само, а поэтому нет и ровно никакого объяснения.

Пример вымирания стольких видов лошадей в стране, в высшей степени пригодной для их жизни, имеет силу и значение настоящего опыта, опровергающего Дарвиново учение об исчезновении, а следовательно и о происхождении видов. В самом деле, что такое опыт сравнительно с простым наблюдением? Конечно то, что опыт есть также наблюдение известного явления, но только поставленного искусственно в более простые условия. Обыкновенно — явление, как оно непосредственно представляется нашему наблюдению, есть результат множества содействующих и противодействующих друг другу причин, и потому нечто очень сложное. Лучший способ разобраться в этой путанице состоит в поочередном устранении части факторов, дабы могло выказаться более простое и отдельное действие факторов остающихся. Это и достигается, где возможно, посредством опытов; и главное искусство экспериментатора состоит именно в умении ставить природе такие упрощенные вопросы, на которые она могла бы отвечать ясным и простым да или нет. Для многих отраслей человеческого знания опыты невозможны, и метода их исследования остается при одних наблюдениях. Тем больше должно ценить те редкие случаи, когда сама природа упрощает явления до экспериментальной простоты и, так сказать, сама за нас делает опыты. Одним из таких даровых опытов природы и должны мы считать вымирание всех видов лошадиного семейства в Америке.

В Старом свете наблюдению палеонтологов и зоологов представлялось сложное явление вымирания гиппарионов и нарождения настоящих лошадей, `что было поставлено в взаимную связь и истолковано многими в духе Дарвинизма тем, что лошади произошли от гиппарионов, не иначе конечно, как рядом все лучше и лучше приноровленных разновидностей, из коих каждая последующая вытесняла предыдущую, так что в конце этого подбирательного процесса лошадь заместила гиппариона; генетическая нить между ними порвалась, и они являются перед нами как два особых рода лошадиного семейства. Мы уже видели, как невероятна та причина, то изменение в строении, коему приписывается эта победа лошадей над своими прародителями. Но вот Америка представляет нам пример вымирания не одного, а шести, семи или более видов лошадей, без всякого замещения их улучшенными потомками; вымирания от чего бы то ни было, но уже никак не от вытеснения таковыми, налицо не обретающимися, и это в стране не только просто пригодной, но пригодной в высшей степени для жизни и преуспеяния видов лошадей, где, следовательно, находились все нужные условия для происхождения и для прогрессивного развития разновидностей. Что же должны мы из этого заключить? Очевидно, что процесс вымирания, исчезновения видов одно, а процесс происхождения их нечто совсем особое, не находящееся с ним в связи; что оба процесса по отношению друг к другу самостоятельны, друг друга не обусловливают. Значит, не только был сделан опыт тем, что явление представлено нам без усложнений, и показало, что вымирание происходит без соответствующего нарождения, и это не в одном, а во многих случаях; но был сделан и проверочный опыт — contre-epreuve, показавший, что обстоятельства были для лошадей благоприятны, что они могли производить разновидности, по всем вероятиям, и производили их, хотя, по особенностям лошадиного рода, эти изменения и не отпечатлелись на сохранившихся отдельных частях скелетов. Но эти разновидности так и остались настоящими разновидностями, как у мамонтов, а вовсе не стали начинающимися видами. Так представляется дело и во всех случаях, где только была возможность проследить один из этих процессов, — именно процесс вымирания. Он везде оказался независимым и не обусловливаемым другим процессом — процессом нарождения форм. Проследить непосредственно этот другой процесс оказывается невозможными, потому что случаев к тому не представлялось ни разу. Но мне кажется, что достаточно уже и того, что во многих случаях (более чем в сорока) мы могли проследить первый процесс, так как ведь он должен быть следствием второго. Из столько раз повторявшегося отсутствия следствия, не должно ли заключить и об отсутствии причины?

Я не могу оставить примера американских лошадей, не указав еще на одну его сторону, имеющую особую доказательную силу. Против большей части представленных мной примеров можно возразить, что они принадлежат к группам организмов архаических, каковы например дронты, составлявшие особое семейство, с признаками как бы отсталыми сравнительно с общим характером теперешних птиц. Таковы же новозеландские птицы. К тому же они и некоторые из приведенных других животных, имели очень ограниченное распространение, очень тесное отечество. Ни одного из этих упреков нельзя сделать примеру лошадей. Они принадлежат к типу млекопитающих сравнительно новому, и представители его продолжают благоденствовать. Они, очевидно, принадлежат к типам, процветающим в настоящее время; нельзя и того сказать, что, находясь в таком благоприятном состоянии в Старом свете, они не соответствовали бы уже условиям Нового, также как, например, некогда типы слонов и носорогов соответствовали условиям Европы и северной Азии, а затем стали уже им несоответственными. Нельзя потому, что лошади, привезенные из Европы, быстро размножились в Америке не в домашнем, а в диком состоянии, чего бы, конечно, не случилось с теперешними слонами и носорогами, если бы их переселить в прежнее отечество мамонтов и носорогов с костяной ноздревой перегородкой.

Неужели в этом и подобных случаях мы будем вопреки здравой логике рассуждать так: процессы вымирания видов, где мы их можем проследить, оказываются независимыми от процессов происхождения, — и лошади вымерли в Америке, не будучи вытеснены какой-либо лошадиной же формой; но там, где мы этого проследить не можем, мы будем продолжать утверждать, что от времени до времени виды производят благоприятные индивидуальные изменения, которые, постепенно накопляясь, дают начало лучше приноровленным разновидностям, чем их типический вид, постепенно ими вытесняемый; что с ними повторяется тот же процесс, влекущий за собой и их вытеснение, — одним словом, происходит то, `что называется естественным подбором, и что лошадь вытесняла, привела к вымиранию гиппариона? Неужели будем рассуждать так, не взирая на то, что все это, как нарочно, имеет место только там, где гипотеза находится вне контроля наблюдения, там же, где она ему подлежит, она бежит от него, как мрак ночи перед светом зари? Пусть, скажу я, даже лошадь действительно произошла от гиппариона, или пусть любой из существующих видов произошел от любого исчезнувшего вида, принимаемого за прародительский, — независимость вымирания старого от происхождения нового и наоборот будет тем не менее все-таки доказана опытом, который сделала за нас природа в Америке, а не столь полно и во многих других местах. Самостоятельность этих двух явлений, вымирания и нарождения видов и вообще форм, отсутствие непосредственного взаимного обусловливания их — ведь равняется отсутствию естественного подбора, который ни в чем ином и не состоит, как в этом обусловливании вымирания, — поражения в жизненной борьбе, нарождением улучшенного потомства: «По теории естественного подбора, исчезновение старых форм и произведение новых и улучшенных форм тесно между собой связаны,²⁹ и теория естественного подбора основана на веровании, что каждая новая разновидность, и наконец каждый новый вид производятся и поддерживаются тем, что имеют какое-либо преимущество перед теми, с коими входят в состязание, и последующее (consequent) вымирание менее благоприятствуемых форм почти неизбежно из сего следует… Таким образом, появление новых форм и исчезновение старых, как естественно, так и искусственно произведенных, связаны между собой».³⁰

И так, перед фактами, представляемыми нам вымиранием видов, — теория нисхождения формы от формы, вида от вида, (Descendenz Theorie) может устоять; она ими одинаково не подтверждается и не опровергается; но теория подбора решительно перед ними падает, а с ней вместе падает и все объяснение внутренней и внешней гармонии и целесообразности органических существ, то есть все философское значение Дарвинова учения.

4. Недостаток времени для Дарвинова процесса происхождения видов (стр.427)

В каждой из глав, на которые я разделил критику Дарвинова учения, указана мной несостоятельность его преимущественно с одной какой-либо из сторон, ошибочность его выводов в каком-либо одном главном отношении. В предыдущей и настоящей главе я старался показать ложность разбираемой теории из отсутствия тех следов, которые должен бы был необходимо за собой оставить процесс естественного подбора. И мы видели, что этих следов нет ни между ныне живущими организмами, ни в остатках исчезнувших, ни, наконец, в самом процессе вымирания тех животных и растений, исчезновение коих, благодаря разным благоприятным обстоятельствам, предстояла возможность проследить. Но есть еще черта в разбираемом учении, не указав на которую не могу заключить общей части моего труда, именно потому, что эта черта свойства самого общего, — я разумею само время, как первое и необходимейшее условие для всякого процесса.

Дело в том, что как ни долга геологическая история земли, но всех ее веков и эонов все-таки не хватить, и далеко не хватит, для образования органических царств природы путем естественного подбора. Несоразмерность продолжительности времени, которая может быть разумным образом приписываема тому периоду существования земного шара, в течение коего он мог быть населен организмами, — с той, которая потребна для происхождения органического мира в настоящем его виде последовательно проведенным Дарвиновым процессом, — так велика, что в этой гипотетической и приблизительной оценке едва ли можно предположить такую ошибку, которая повела бы к существенному изменению результата этого расчета времени.

Возражение это Дарвин предвидел, но не устранил: «независимо от того, — говорит он, — что в ископаемых остатках мы не находим столь бесконечно многочисленных соединительных звеньев, можно еще возразить, что не могло хватить времени для столь огромного итога органических изменений, так как все эти изменения происходили медленно». Весь ответ на это возражение заключается существенно, однако, лишь в следующем. «Едва ли имею я возможность представить читателю, который не практический геолог, — те факты, которые ведут ум к слабому пониманию периодов времени. Кто может читать великое творение сэра Чарлза Лейеля о принципах геологии, которое будущий историк признает произведшим переворот в естественных науках, и при этом не примет громадности периодов истекшего времени, может прямо закрыть мою книгу».³¹

Я признаю вполне эту громадность, но с этим вместе признаю еще, что как бы ни было велико это время, оно, как всякая подлежащая измерению величина, есть нечто относительное, и что неизмеримо громадное в одном отношении может оказаться малым и недостаточным в другом. Если поэтому мы желаем составить себе понятие о соответственности двух величин; то не можем ограничиться измерением одной из них, и, найдя ее очень большой, прямо заключить, что, уже по одной этой громадности ее, другая величина непременно должна и может в ней уместиться. Я также скажу, применяясь к Дарвинову способу выражения: что мне почти невозможно представить уму читателя, который не занимался систематической зоологией и ботаникой, — ту огромность времени, которая потребовалась бы на происхождение всех существ органического мира путем естественного подбора. И так, необходимо постараться дать об этом, по возможности, ясное понятие читателю не зоологу и не ботанику. Только составив себе, таким образом, понятие об обоих громадных периодах времени, т.е. о времени геологическом и о времени, необходимом для происхождения органического мира путем естественного подбора, получим мы возможность сравнивать их между собой. Но тут вероятно придет на ум каждому читателю возражение: возможна ли даже такая попытка? Невозможность даже приблизительно точного измерения этих двух периодов времени очевидна; но составление себе понятия об этих двух величинах настолько определенного, чтобы придти к заключению о достаточности или недостаточности продолжительности геологического времени для вмещения в себя Дарвинова процесса происхождения органического мира, думаю я, совершенно возможно. Такого рода неопределенные задачи могут быть решаемы, как я уже замечал прежде, если мы одно из искомых во столько раз преувеличим, во сколько это разумным образом допустимо; а другое в такой же степени преуменьшим. Если и при этом все-таки окажется решительный результат, очень сильно наклоненный в сторону, противоположную нашему преувеличению и нашему преуменьшению, то задача будет решена столь же точно, как если бы мы имели верные числовые данные. Конечно, определенного утвердительного или отрицательного ответа не получится, если результат окажется наклоненным в сторону преувеличения и преуменьшения, ибо тогда можно предполагать с некоторой основательностью, что или преувеличение наше, или преуменьшение, или оба — были слишком велики, `что и наклонило решение в их смысле. И так приступим к достаточно, для нашей цели, приблизительному определению искомых величин.

Я возьму на себя задачу выяснить эту хронологическую сторону естественной системы организмов; что же касается до медленности процесса подбора — это выяснит нам сам Дарвин; на вопрос же о продолжительности геологического периода ответят физики.

Естественной системой организмов называется такое расположение классифицируемых существ, при коем они располагаются в порядке различных степеней их сходств и различий по всем сторонам их строения, то есть по совокупности их признаков. Эти сходства и различия и разные их степени не суть какие-нибудь умозрительные категории, под которые мы, с большим или меньшим насилием, подводили бы классифицируемые предметы (как то делали, например, систематики — натурфилософы), а действительные, вне всякой предвзятой мысли находимые сходства и различия тщательно и всесторонне изучаемого строения. Таковы выработанные трудами ботаников, со времени старшего Жюссье, и зоологами, со времени Кювье, естественные системы растений и животных, или таков, по крайней мере, тот идеал, к достижению которого они стремятся, к которому они беспрестанно приближаются, и можно сказать, без всякого преувеличения, уже в значительной степени приблизились. При построении или, лучше сказать, при открытии и констатировании этой системы оказалось, что органические существа не располагаются в ряд постепенных и равномерных, в одном каком-либо направлении идущих оттенков, как например оттенки какого-нибудь цвета, начиная от самого темного до самого светлого, а соединяются в группы различной степени близости, или так называемого сродства. Таким образом оказывается, что организмы не только располагаются в действительный, не нами придуманный, а в самой природе вещей существующий порядок, но еще соединяются в иерархически соподчиненные группы, так что члены каждой теснейшей группы обнаруживают и гораздо теснейшую степень сродства между собой, или другими словами гораздо большую близость строения, чем сами эти теснейшие группы (в свою очередь также группирующиеся в более широкие или обширные группы) между собой. Таких разрядов групп от теснейших, то есть с наибольшей степенью сродства их членов, до обширнейших, с наислабейшей степенью сродства, насчитывают зоологи и ботаники шесть, опять-таки не на основании каких-либо предвзятых мыслей или теоретических соображений, а непосредственно из наблюдений и обсуждения их. Эти шесть разрядов групп в каждом царстве природы суть: вид (species), род (genus), семейство (familia), отряд (ordo), класс (classis) и тип (typus, или по номенклатуре Кювье embranchement). Во избежание недоразумений, должен я сделать здесь два замечания. Во-первых, что кроме этих шести категорий групп, общих для всех органических существ, т.е. таких, под которые каждое существо подводится, будучи всегда и непременно относимо к своему виду, роду, семейству, отряду, классу и типу, для некоторых групп приходится составлять еще подчиненные категории группировки, обозначаемые или особыми названиями, как например племя (tribus), большей же частью прибавлением частички под (sub) к названию главной категории группы, например подрод (subgenus), подотряд (subordo), подкласс (subclassis), и т. д. Но как все систематическое деление организмов и группировка их не какие-либо умозрительные, априористические, но в самой природе подсмотренные; то они и не симметричны, и во многих группах этих второстепенных категорий вовсе и не оказывается, тогда как первые существуют для всех.³² Второе мое замечание будет состоять в том, что хотя эти шесть категорий групп и принимаются всеми зоологами и ботаниками, но дать им сколько-нибудь строгое определение они не в состоянии, исключая однако же для первой из них — вида, который объемлет собой особи, безгранично между собой, но только между собой плодородные. Поэтому вид можно себе представить происшедшим от одной пары особей (при раздельных полах) или же от одной особи (при обоеполости), — первоначально созданных, или каким бы то ни было образом происшедших. С таким представлением о виде, как я уже замечал выше, не соединяется никакого теоретического понятия о его происхождении, а только `образно выражается тот факт, что если бы существа, составляющие теперь один вид, размножались в прошедшем так же точно, как размножаются теперь, то можно бы было себе представить, что они произошли от одной пары или от одной особи, но вовсе не утверждается, чтобы это действительно когда-нибудь было осуществлено. — В сущности, с этим определением согласен и Дарвин, ибо во-первых он признает существование видов как теперь, так и в каждый прежний данный момент, `что видно из приведенной уже раз по другому случаю цитаты «и так, как виды суть определенные предметы, не переходящие один в другой нечувствительными градациями»;³³ а во-вторых, он постоянно говорит о прародителях видах. Только он распространяет это и на роды, и на семейства, и на отряды, и т. д., признавая и их происшедшими от какого-нибудь прародителя. Но про них он ведь не может сказать, что если бы они размножались так же точно, как теперь, то можно бы было себе представить их происшедшими от одной пары или от одной особи, так как для этого необходимо признать больший или меньший ряд изменений, `что он и делает; для вида же этого вовсе не нужно.

Но хорошо ли, или дурно определен вид, он, во всяком случае, имеет известную определенность, а такой определенности для понятия рода, семейства, отряда и проч. естествоиспытатели не имеют. Мысли их об этом предмете я думаю изложить в одной из следующих частей моего труда, где будет, между прочим, говориться о применении Дарвинова учения к систематике; но пока мы можем обойтись и без более точного определения этих понятий. Для нашей цели вполне достаточен тот общепризнанный факт, что степень систематического сродства прогрессивно уменьшается с возрастанием категории группы. Таким образом, если ту степень сродства, сходства или близости, которая существует между видами одного рода, примем за единицу, то степень сродства, соединяющего роды одного семейства, будет уже в несколько раз меньше ее, а сродство, соединяющее семейство одного отряда, по крайней мере, во столько же раз меньше того, которое соединяет роды одного семейства, во сколько это последнее меньше сродства, соединяющего виды одного рода, и т.д. Я говорю: по крайней мере, потому что в действительности это ослабление сродства идет собственно не в одинаковой, а все в возрастающей прогрессии, с увеличением иерархического значения категорий групп. Для `большей наглядности представления, мы можем изобразить это ослабление сродства — увеличением пространственных расстояний между членами различных групп и различными группами.

Примем для этого, что сродство, соединяющее особей одного вида, есть сродство полное, т.е. что особи одного вида между собой тождественны. Хотя это и не верно, но в занимающем нас отношении может быть принято, потому что всякая особь того же вида может заменить собой всякую другую для целей размножения. И так примем вид за точку, предполагая, что расстояния (выражающего степень сродства) между особями как бы не существует, что оно равно нулю. Несколько таких точек, в известном расстоянии друг от друга расположенных, которое назовем средним видовым расстоянием, составит род. Род можем мы изобразить сферой, включающей в себе известное число этих точек — видов. Собственно говоря, расстояния, разделяющие (в нашем `образном представлении) виды того же рода, не равны между собой; даже и в таких родах, которые не подразделяются на подроды, между одними видами оно будет несколько меньше, а между другими несколько больше, и столь же различно будет оно и при сравнении видов разных родов, (у больших родов, как мы это видели в IV главе, они вообще меньше, чем у малых); но мы принимаем здесь некоторое среднее расстояние. Так же точно нельзя себе представлять виды одного рода так расположенными, чтобы контур, охватывающий наши точки, изобразил собой сферу. Это будут, без сомнения, какие-нибудь неправильные фигуры, и притом различные для каждого рода; но и тут отвлечемся от этих неправильностей и различий и, так сказать, построим равновеликие им сферы. Если мы теперь захотим расположить эти родовые сферы одного семейства так, чтобы взаимное расстояние их изобразило нам отношение между степенью сродства, соединяющего роды семейства и степенью сродства, соединяющего виды родов его; то мы несомненно должны будем принять это расстояние в несколько раз большим сравнительно с расстоянием, разделяющим наши точки — виды в родовых сферах. Назовем это среднее видовое расстояние а, тогда расстояние между родовыми сферами семейств будет означаться каким-нибудь а n. Но все родовые сферы мы можем, в свою очередь, представить себе включенными в большую семействовую³⁴ сферу. Эти сферы, продолжая наше сравнение, будут уже отстоять друг от друга на какое-нибудь а п т, причем т никак не может быть меньше п, а непременно больше или, по крайней мере, равен ему, при каковом равенстве наше а п т обратится в а n2, и таков будет, по крайней мере, размер отрядовой сферы, в которую мы включим наши семействовые сферы. Продолжая рассуждать таким же образом, мы получим для расстояний между отрядовыми сферами а п3, для расстояний между классовыми а п4 и для расстояний между типовыми а п5, т.е. получим для расстояний, изображающих ослабление сродства увеличением отдалений: видовых, родовых, семействовых, отрядовых, классовых и типовых сфер, — геометрическую прогрессию с показателем п.

Чтобы придать этой формуле числовое значение, должно определить вероятную, разумно-наименьшую величину для этих а и п. Средство для этого доставит нам сам Дарвин. В своей таблице расхождения видов и в объяснении к ней Дарвин принимает 14 хорошо обозначенных разновидностей для того, чтобы, постепенно переходя через них, какая-нибудь потомственная форма отличилась от своего прародителя, как вид от вида, или, другими словами, чтобы между ними образовалось видовое расстояние. Конечно, это число 14 не представляет чего-либо определенного; точно так же можно бы было взять и 13 и 15, и 12 и 16 промежуточных разновидностных ступеней. Но так как, однако же, Дарвин был отличный практический зоолог, умевший оценивать значение различных категорий систематических групп, и так как не стал же бы он ведь напрасно, без крайней нужды, увеличивать затруднения своей теории; то мы должны придти к заключению, что среднее видовое расстояние приблизительно оценено им верно, что нельзя вместо 14-ти разновидностных ступеней удовольствоваться, например, только 5-ю или 6-ю. Посему, чтобы держаться разумной вероятности, а также и для простоты расчета, примем, что таких разновидностных ступеней должно взять 10. При этом переходе на Дарвинову точку зрения, вид перестает уже быть точкой и сам обратится в некоторую сферу, заключающую в себе несколько разновидностей, через которые форме должно было перейти в своих изменениях в ряду поколений, чтобы достигнуть видового значения. Но мы видели, что m ни в каком случае не может быть меньше n, т.е., что если семействовое расстояние не может включать в себя менее родовых расстояний, чем родовое видовых, то, конечно, и число видовых расстояний в родовом не может быть меньше числа разновидностных расстояний, составляющих одно видовое. Следовательно, показатель n нашей геометрической прогрессии будет, по крайней мере, 10. Таким образом, чтобы изобразить приблизительно верно ход ослабления сродства с возрастанием обширности групповых категорий, мы должны для расстояния между двумя типовыми группами увеличить видовое расстояние а в сто тысяч раз (105 = 100,000).

Таким образом, органическое сродство, изображенное пространственными расстояниями, будет иметь верным своим подобием ту группировку, которую представляют нам небесные тела (конечно, не строго количественно). Если мы примем, что планета со своими спутниками (например, Юпитер или Сатурн) изображает нам родовую сферу, в которой сама планета и каждый из ее спутников будут видовыми точками; то солнечная система с ее планетными расстояниями изобразит нам сферу семействовую, также как и каждая из постоянных звезд с их вероятными планетными системами; а совокупность их, группирующаяся в наш звездный архипелаг пространства — сферу отрядовую, каковыми сферами будут и все разрешимые на звезды туманности, т.е. подобные нашему — звездные архипелаги. Далее не хватает и телескопического зрения, но умственно мы можем себе представить, что и все эти звездные архипелаги, в свою очередь группируются еще в какую-нибудь единицу высшего порядка, которая в этом уподоблении была бы сферой классовой.

Но если принять Дарвиново учение, то это наше уподобление степеней сродства между группами различных категорий пространственным расстояниям — переводится на расстояния во времени; причем, если принять Дарвиново учение, оно перестает быть уподоблением, а обращается в реальное изображение действительности: чем больше расстояние между разными категориями групп в нашем уподоблении, тем действительно `большая продолжительность времени потребуется на переход форм от группы к группе; или точнее, тем больше времени потребуется на дифференцировку, на расхождение одной какой-либо формы в разные формы, относимые к группам различных разрядов.

И так, в дарвинизме, с переходом от пространства ко времени, метафора перестает быть метафорой, а обращается в реальность, в действительность, и наша геометрическая прогрессия прямо дает нам время, потребное для расхождения потомства первобытной животной ячейки в формы, отличающиеся друг от друга: как вид от вида, как род от рода, семейство от семейства и, наконец, как тип от типа. Для достижения этой последней степени различия потребуется в сто тысяч раз более времени, чем для достижения первой, т.е. видовой степени. Нам остается, следовательно, только определить величину самого а, т.е. средней продолжительности времени, нужного для перехода формы от видовой ступени на видовую же, и того, которое оно остается на этой ступени.

Время это должно ровняться тому, в течение которого нам положительно известно, что виды оставались видами, не изменившись ни в чем существенном. Но мы видели, что по исчислению Агасиса флоридские кораллы вот уже, по крайней мере, 200,000 лет сохраняют свое видовое тождество с самых тех пор, как они начали возводить Флоридский полуостров. Мы видели также, что новоорлеанские кипарисы (Taxodium distichum) в течение l50,000 лет все остаются новоорлеанскими кипарисами. Если обратимся к более совершенным организмам, то встретим следующее вычисление для продолжительности существования человеческого вида только с делювиального времени (не говоря о третичном, к которому многие считают должным отнести происхождение человека). Павел Мортилье в своем последнем сочинении: Le prehistorique, antiquite de 1’homme, дает человеку от 230,000 до 240,000 лет существования, определяя это преимущественно по расчету времени распространения и отступления ледников и разрушения известняков. Так как это очень интересный предмет, то изложу вкратце ход этого вычисления.

Распространение в длину альпийских ледников в ледниковую эпоху доходило от 110 до 280 километров (в разных местах). 18 наблюдений, сделанных над движением теперешних ледников, дает средним числом 62,66 метров в год, так что валун, оторвавшийся от скал и попавший на верхнюю оконечность ледника, потребовал бы 4,468 лет на то, чтобы спуститься до этой прежней нижней границы его, a такие валуны с вершин ледников действительно наблюдаются в моренах, обозначающих эту их прежнюю нижнюю границу. Но число это слишком мало, потому что наблюдения были сделаны в верхних крутых частях ледников, а быстрота течения замерзшей воды точно также зависит от наклона русла, как и для жидкой воды. Средний наклон прежних ледников, распространявшихся и на равнину, был, по крайней мере, в пять раз меньше, чем у нынешних высоко лежащих ледников, поэтому и время ниспускания их надо упятерить. Таким образом, мы получим 22,340 лет. Но эти ледники четверичной или делювиальной эпохи, выходя из своих узких долин, расширялись на равнинах, `что, конечно, замедляло их движение по слабому скату, точно так, как замедляется движение реки, которая должна наполнить обширную котловину и обратить ее в озеро, прежде чем может продолжать свое течение. Это обстоятельство заставляет, по крайней мере, удвоить вышеозначенное число лет. Эти далеко распространенные ледники четверичной эпохи держались долгое время, как свидетельствует огромное развитие оставленных ими морен, образующих настоящие холмы. Обратное движение ледников, т.е. отступление их таянием нижнего края, которое шло не непрерывно, а представляло значительные колебания, не могло занять меньшего времени, чем их распространение. Это в совокупности не могло, следовательно, занять менее 100,000 лет. Но ледниковый период падает на середину четверичной эпохи. Не малая доля ее предшествовала ему, не малая и последовала за ним. Принимая общую продолжительность четверичной эпохи за 100, на каждое из ее подразделений, судя по значительности происходивших в течение их образований (наносов, выполнений, прорытий), придется отнести на древнейший Шелллийский (Chelleen) или доледниковый период 35 этих долей; на Мустерийский (Mousterien) или ледниковый 45; на Солютрийский (Solutreen) 5, и на Магдаленийский (Magdalenien) 15. — Если ледниковому Мустерийскому периоду соответствуют 100,000 лет, то прочие будут в себе заключать: Шелийский — 78,000 лет, Солютрийский — 11,000, а Магдаленийский 33,000, все же вместе 222,000лет.

Это вычисление подкрепляется еще следующим путем, указанным Людвигом Пилье (Louis Pillet). Ледники, как известно, полируют поверхности тех каменных пород, по которым скользят. Если, по отступление ледников, полированная поверхность остается прикрытой слоем глины, то полировка сохраняется, если же она обнажена и подвержена действию атмосферы, то выветривается или разъедается на некоторую глубину. В Савойе, над городом Э-ле-Бен (Aix-1es-Bains) господствует известковый холм, который был покрыт древним ледником Верхней Изеры. В этом холме есть римская каменоломня, из коей извлекались камни для постройки терм, храмов, триумфальных арок и других римских архитектурных памятников этой страны. Известковая поверхность этой каменоломни таким образом обнаженная примерно за 1,800 лет до нашего времени, подвергалась разъедающему влиянию атмосферы; но это действие не проникло далее 2-х и 3-х миллиметров в глубину. Между тем, рядом в той же каменной породе видны следы разъедания поверхности, полированной ледником, доходящие средним числом до целого метра в глубину. Если поэтому принять с большим преувеличением, что это разъедание проникает в известковый камень на один центиметр в 2,000 лет, то оказалось бы, что ледник оставил долину Савойского Э. за 200,000 лет тому назад.

К этим 222,000 годам Мортилье прибавляет 6,000 лет исторического периода, протекших со времени построения древнейших египетских памятников, и предположительно десяток тысяч лет на промежуток между геологическим и историческим временем (век полированного камня, так называемый Робингаузенский период и период бронзовый) и получает таким образом для древности человеческого вида от 230,000 до 240000 лет.³⁵ Но если такова древность человека, то такова же будет и продолжительность существования, например, лошади, которой люди в местности теперешней Франции преимущественно питались в Солютрийский период; северного оленя и других животных, кости которых находятся вместе с костями или орудиями человека.

Не трудно, кажется мне, указать на значительное преувеличение этого хронологического исчисления. В самом деле, промежуточный период между геологическим и историческим временем принят без всяких оснований, ибо дикари, жившие в свайных постройках Швейцарии, могли быть современниками культурных египтян. Движение ледников могло и должно было быть гораздо быстрее исчисленного, потому что толщина льда необходимо должна была быть несравненно громаднее, чем у нынешних альпийских ледников, а давление этой массы должно было ускоривать движение, точно так как в половодье, при сохранении того же наклона дна, река течет гораздо быстрее, чем в межень. Время отступления ледников принято совершенно произвольно равным времени их распространения, ибо, так как оно зависело от увеличения температуры с одной и уменьшения количества ниспадающих гидрометеоров с другой стороны; то мы, не будучи знакомы с метеорологией ледникового и послеледникового периодов, в сущности никакого масштаба для скорости отступления ледников не имеем. То же самое должно сказать и о разъедании полированных известковых поверхностей. Хотя известняк составляет действительно лучшую каменную породу для подобного рода исчислений, потому что, по простоте своего химического состава, не подвержен, собственно, так называемому выветриванию (т.е. химическому разложению), а только механически разъедается, т.е. получает впадины и бороздки от действия водных потоков, частью, в малой впрочем степени, растворяющих известняк (особенно если вода содержит свободную угольную кислоту), частью же бороздящих его поверхность камешками и песком, которые несут с собой. Замерзание и таяние воды, попадающей в эти углубления, усиливает это действие. При этом, однако же, нет никакого ручательства, что эти потоки не были сильнее и обильнее в прежнее время; они даже должны были быть сильнее, когда таяло такое огромное количество льда, и потоки эти должны были быть мутными, т.е. нести с собой очень много камешков и песку.

Со всем тем трудно предположить, чтобы этот 240,000 летний период мог сократиться многим более чем вдвое, при всех этих поправках. Но так как вопрос, занимающий нас теперь, состоит вовсе не в определении древности человека, а в отыскании вероятной средней продолжительности времени существования вида вообще; то должно принять во внимание обстоятельство, что ни человек, ни большинство видов животных, остатки коих сопровождают его остатки или следы его промышленности, еще не вымерли, и, по-видимому, еще очень далеки от этого. Поэтому мы имеем полное право предположить, что и человек, и животные эти просуществуют еще столько же, сколько существовали; и смело можем возвратить средней продолжительности жизни вида вообще то, что отняли в частности от прошедшей жизни человека.

Но мы имеем много видов, продолжительность жизни которых должна быть гораздо значительнее времени существования человека и высших млекопитающих. Мы видели, например, что хвойное дерево Libocedrus chilensis существовало уже в миоценовый период. Большая часть раковин, живших в последнюю третичную эпоху, так называемую плиоценовую, живут и теперь; около половины миоценовых также поныне продолжают свое существование, и даже несколько процентов эоценовых видов живут доселе. По всем этим соображениям 200,000 лет скорее приближаются к минимуму средней продолжительности жизни вида вообще, которое мы можем принять с разумной вероятностью, чем к действительной средней продолжительности ее. Мы скоро увидим, что эта предположенная мной средняя продолжительность жизни вида гораздо короче той, которую склонен приписать ей сам Дарвин.

Если таким образом а нашей геометрической прогрессии с показателем 10 равняется 200,000 лет; то время, требующееся для того, чтобы потомки, происшедшие от общей им всем родоначальной ячейки, разошлись до того, чтобы относиться, в их систематической группировке, к двум различным типам животного царства, должно равняться двадцати миллиардам лет (200,000*105).

На это могут мне возразить, что я не сдержал своего обещания, т.е. не принял для исчисления времени, потребного на органическую эволюцию в Дарвиновом смысле, разумно возможных малых данных. Так, например, если и нельзя принять менее 200,000 лет за среднюю продолжительность жизни вида, то не слишком ли велик показатель прогрессии, т.е. число 10. На это я могу отвечать, что меня нельзя упрекнуть в преувеличении, во-первых, потому, что число это, выражающее показатель прогрессии, я взял (значительно уменьшив) от самого Дарвина, который полагает необходимым принять 14 разновидностных степеней, для достижения видовой степени различия между органическими формами. Во-вторых, потому, что самое простейшее соображение покажет всякому знакомому с зоологической системой и даже просто человеку, руководствующемуся здравым смыслом, что степень различия между двумя животными, принадлежащими к двум разным классам того же типа, например, между курицей и лошадью, как оно само по себе ни велико, все же по крайней мере в 10 раз меньше той, которая существует между той же лошадью или той же курицей, принадлежащими к одному типу, с одной стороны, и пчелой или устрицей, принадлежащими к другим типам, с другой стороны. То же будет справедливо и при сравнении отрядовых различий с классовыми. В самом деле, можно ли усомниться в том, что различие между лошадью и кошкой, как оно опять-таки само по себе ни значительно, все-таки, по крайней мере, в десять раз меньше различия каждого из этих животных от орла, змии, лягушки или щуки. То же будет и в низших категориях групп. Неужели различие между какими-либо двумя земляниками не будет в 10 раз меньше различия между любой из них и любой малиной (малиной, ежевикой, морошкой, костяникой)? Ежели это иногда кажется не так в низших категориях групп, то лишь потому, что например, роды в руках многих зоологов и ботаников, потерявших самый смысл естественной системы, забывших правило character non facit genus, обратились из естественных групп в простое мнемоническое ухищрение. Только при таком безобразии можно было, например, большинство наших речных рыб, составляющих род Leuciscus, (к которому принадлежат плотва, язь, уклейка, лещ и проч.) подразделить слишком на десяток отделов, названных родами, по непостоянному признаку числа и формы глоточных зубов, признаку, не влекущему за собой никаких перемен в общем их строении. Если,, таким образом, как приведенные соображения достаточно показывают, число 10 не слишком велико (а скорее слишком мало) для обозначения возрастания различия от категории к категории групп, то крайняя величина этих различий между крайними категориями (видом и типом) не может быть выражена числом меньшим десяти, возвышенным в пятую степень, т.е. ста тысяч.

Собственно говоря, неверно лишь то, что для простоты принята, как числовое выражение этого различия, простая геометрическая прогрессия. То есть, собственно нельзя сказать, что, например различие между двумя отрядами (того же класса) настолько же более различия между двумя семействами (того же отряда), насколько различие между двумя семействами — больше различия между двумя родами (того же семейства); а вместо этого должно бы сказать: отличие между двумя отрядами превосходит различие между двумя семействами в гораздо большее число раз, чем во сколько последнее различие (между семействами) превосходит различие между двумя родами; а это последнее, в свою очередь, превосходится в гораздо большее число раз различием семействовым, чем само оно превосходит видовое различие; и так во всех категориях групп.

Таким образом, наши расстояния между различными категориями групп естественной системы должны бы выражаться не простой геометрической прогрессией, а сложной, при которой и сам показатель прогрессии возрастает с каждым членом, так что и сами эти показатели должны бы также составлять, в свою очередь, геометрическую же прогрессию. Только такое предположение удовлетворило бы условиям системы, как она в действительности предлагается нам органическим миром. При этом мы видели, что различие родовое не может быть оценено менее, как в 10 видовых, то есть что и показатель простой прогрессии не может быть менее 10. Во что же обратится тогда наша сложная прогрессия? Типовое различие, оцененное в сотню тысяч видовых, обратится в биллионы, как на самом деле оно и есть. Таким образом, я сдержал свое обещание, приняв с огромным преуменьшением столь малые величины для своего вычисления, что результат его оказывается гораздо ниже всякой разумной вероятности.

Но, имея в виду необходимость последнего условия, то есть условия сложности геометрической прогрессии, я смело могу сделать какую угодно уступку относительно первоначальной величины показателя нашей прогрессии. Придадим ему наивозможно меньшую величину, пусть, вместо 10, будет он равняться только 2. Замечу однако здесь, что принять еще меньшую, то есть принять дробного показателя невозможно, по самим условиям задачи. Показатель прогрессии может выражаться только целым числом, как паи, в коих происходят химические соединения. В самом деле, что значит здесь этот показатель два? То, что изменяющаяся органическая форма должна перейти через одну видовую ступень (через два видовых промежутка), чтобы достигнуть степени родового различия. Очевидно, что она не может перейти для этого только через полтора видовых расстояния, ибо это значило бы, что какое-нибудь животное а’ (или растение), отличающееся как вид от другого родительского вида а (или все равно братственного при расхождении видов), изменилось еще несколько более, но, однако же, так еще мало, что не перешло через второе видовое расстояние, не стало еще видом, а», а только разновидностью от а, и, составляя с ним еще один вид, отличилось уже от а как род, т.е. тогда как а и а’ составляют еще один род, разновидность, составляющая еще один вид с а’, в тоже время принадлежит уже к другому роду, что составляет очевидную нелепость. То же самое будет и при переходе рода в другое семейство и т. д.

Если мы примем, таким образом, за показателя нашей прогрессии число 2, a прогрессию эту, как прежде, примем за простую геометрическую, то для типового различия будем иметь 25, то есть только 32, а это значило бы, что лошадь отличается от осла или собака от волка только в 32 раза менее чем та же лошадь или собака от пчелы или от устрицы, `что очевидно нелепо, и по вышеизложенному мы не можем удовольствоваться простой геометрической прогрессией, а должны прибегнуть к сложной, при которой и сами показатели составляли бы также геометрическую прогрессию. За показатель такой новой прогрессии примем опять наивозможно меньшее целое число; тогда получим следующий ряд: различия видовые, родовые, семействовые, отрядовые, классовые и типовые относятся между собой как:

12: 24 : 88 : 6416: 102432 = 32,768.

Малые цифры, поставленные над промежутками больших, суть возрастающие показатели этого ряда, составляющие между собой геометрическую прогрессию с показателем 2, и на которые помножается всякий предыдущий член ряда для получения последующего. Смысл ряда тот, что типовое различие заключает в себе 32,768, классовое 1024, отрядовое 64 видовых различий и т.д., и что типовое различие в 32 ряда превосходит классовое, а это только в 16 ряд отрядовое, и т. п., что очевидно не только до возможной крайности умеренно, но уже чересчур мало.

Во избежание недоразумений и перетолкований, я должен оговориться, что вовсе не предполагаю, что различия между разными категориями систематических групп следуют какому-нибудь числовому закону, какой-нибудь числовой симметрии; а желал только наглядно выразить, что меньшего различия, как выраженное этим рядом, принять вообще невозможно, с чем всякий должен согласиться, вникнув в его смысл и значение. Ведь он указывает не иное что, как, например, что различие между лошадью и пчелой или устрицей по крайней мере в 32 раза больше, чем существующее между лошадью и какой-нибудь птицей, пресмыкающимся или даже рыбой, и едва ли кто сочтет эту оценку преувеличенной даже с первого взгляда, а чем более кто вникнет в строение этих животных, в ход их развития, тем более возрастет это различие в его глазах. Также точно нельзя упрекнуть меня в преувеличении, если я скажу, что различие между лошадью и курицей или щукой, по крайней мере, в 16 раз превосходит не только различие между лошадью и коровой (двумя близкими отрядами), но и между лошадью и собакой. Но если тут нигде нет преувеличения, а напротив того везде сильное преуменьшение, то его нет и когда я утверждаю, что типовое различие, по крайней мере, в 32768 раз превосходит видовое.

Но если зоологическая система образовалась путем генеалогическим, то все эти промежутки, равные 2, 8, 64, 1024, 32,768 видовым промежуткам, хотя и существуют в настоящее время, в совокупности времен не могли существовать: то есть, все эти пустоты должны были быть, если не одновременно, то последовательно заняты связывающей эти группы непрерывной видовой цепью, а самые видовые промежутки должны были быть наполнены разновидностными звеньями, а эти последние звеньями индивидуальных различий, которые уже связываются непосредственной связью рождений детей от родителей. Поэтому, как я уже сказал, метафорические расстояния в пространстве переводятся на действительные, реальные во времени.

Что Дарвин именно таким образом понимает это дело, видно между прочим из следующего места: «по теории естественного подбора, все живущие виды были соединены с прародительскими каждого рода — различиями не большими тех, которые мы видим в настоящее время между домашними и природными разновидностями того же вида; а эти прародительские виды, ныне вообще исчезнувшие, в свою очередь были подобным же образом соединены с более древними формами, и так далее назад постоянно сходясь к общему прародителю каждого большего отдела. Так что число промежуточных и переходных звеньев между всеми живущими и вымершими видами было невообразимо велико. Но, наверное, если теория справедлива, таковые должны были существовать на земле.³⁶ — А это даст для продолжительности филогенетического процесса происхождения форм от форм, или расхождения форм от общей прародительской до степени типового различия — 6,553,600,000, или круглым числом 6.5 миллиардов лет, как разумно возможный минимум.

Посмотрим теперь на другого члена нашей задачи, на продолжительность времени, которым позволяют нам располагать данные геологии. Осадочные формации, которые действительно заключают в себе органические остатки, или в которых, мы по крайней мере можем предполагать существование таковых, составляют огромные толщи, исчисленные, по наблюдениям, сделанным в Великобритании, в 72,584 фута или в слишком 20 верст, из коих приходится на палезоические (первичные) формации 57,154 ф., на мезозоические (вторичные) 13,190 ф. и на третичные 2,240 ф.³⁷ На отложение таких толщ должно было протечь очень много времени, но, сколько именно, этого даже и приблизительно вычислить невозможно. Невозможно вычислить этого времени и по ходу разрушения морских берегов течениями и прибоем волн. Дарвин пытался представить такое исчисление на основании оголения Вильдской формации в Девоншире, и пришел к заключению, что на это потребовалось бы 306,662,400 лет, которые для большой верности уменьшает до 150 и даже до 100 миллионов; но сам сознается, что статья, помещенная в субботнем обозрении (Saturday Review) 24 декабря 1859 года, опровергает его вывод. «Я сознаюсь, что был слишком смел и неосмотрителен (rash)», — говорит он в подстрочном примечании³⁸ во II издании, а в последующих и совершенно выпустил это место. В самом деле, ни течения, ни буруны не представляют никакой равномерности в своих действиях в разные времена и в разных местах. То же самое должно сказать и об отложении осадков. Очень тонкий слой может потребовать громадного времени, если вода, из коей он осаждается, чиста, заключает в себе мало землистых частиц, или если отложение перемежается с размытиями, так что ход образования осадка может быть сравнен с ходом паломника, делающего по обету три шага вперед и два назад в своем благочестивом странствовании. С другой стороны, и толстый слой может отложиться очень быстро, если, например, два мутные морские течения, сталкиваясь, теряют свою силу, причем все тяжелейшее, державшееся силой течения, падает на дно. Другие по разным поводам приведенные мной методы исчисления геологического времени: по органическим процессам, по движению ледников и т.п., гораздо достовернее, потому что сами деятельности эти равномернее; но они применимы лишь к частным случаям. Для измерения времени отложения отдельных формаций мы не имеем других данных, кроме их толщины, и можем сказать, что вообще, в среднем выводе, слой более толстый долее и отлагался, но больше ничего.

Но ежели мы желаем определить не время отложения отдельных формаций, а вообще продолжительность всего периода органической жизни на земле, `что для нас в настоящем случае только и нужно; то для этого имеем мы гораздо более точное мерило, именно равномерный, следующий математическому закону процесс охлаждения земли, время которого, при помощи некоторых опытов и строгих вычислений, может быть определено с известной степенью точности в некоторых пределах максимума и минимума. Правда, и эта метода не может определить, как древне вообще существование земли, потому что точка исхода — первоначальная температура, при переходе из газообразного в жидкое состояние, остается неизвестной. Но в этом нет для нас и надобности. Для нашей цели достаточно принять за точку исхода ту температуру, при которой большинство материалов земной коры должно было отвердеть, что соответствует температуре от 1200 до 1600 градусов Цельсия. Вычисления Бишофа показывают, что для охлаждения экваториальных стран от температуры плавления до той степени, при которой излишек собственной температуры над получаемой от солнца не превышает 1/100 градуса Цельсия, — потребовало бы 49 миллионов лет. На охлаждение умеренного пояса от экваториальной (собственной, а не от солнца заимствованной) температуры в 27.5 градусов до 10° потребовалось бы 1,291,000 лет. Но ведь эти в круглых числах 50 миллионов лет объемлют собой период времени значительно больший того, в который могли существовать организмы, для коих, если принять самые крайние примеры жизни при высоких температурах, и именно в горячих источниках, пределом этой температуры будет 75° Ц. или 60 Реом. По этому, имея в виду, что охлаждение происходит гораздо медленнее с уменьшением разности температур тела охлаждающегося и среды, в которой оно охлаждается (температура междупланетного пространства принимается от — 100° до -140° Ц.), если примем, что половина всего времени протекла на охлаждение от 75° до 27.5 градусов; то все время существования органического мира не превзойдет 25 миллионов лет; а по ходу Дарвинова процесса на развитие органического миpa потребовалось бы, как мы видели, по крайней мере, в 260, а вероятнее, в 800 раз больше времена. Откуда же его взять?

Но, по нашей методе, приняв разумно возможный минимум, для продолжительности Дарвинова процесса дифференцировки организмов, мы должны, напротив того, принять разумно возможный максимум для продолжительности геологического периода возможного существования организмов на земле. Знаменитый английский физик «Томсон полагает, что отвердение земной коры едва ли могло произойти менее чем в 20 миллионов, или более, чем в 400 миллионов лет тому назад: вероятно, не менее 98 мил. и не более 200 мил».³⁹ Но ведь столько времени должно было пройти от отвердения земной коры, `что конечно случилось гораздо ранее, чем температура настолько понизилась, чтобы могли появиться организмы, и потому для продолжительности органического периода земли невозможно принять более половины этих миллионов лет, то есть от 10 до 200, а вероятнее, от 49 до 100. А это время будет короче времени, потребного на дифференцировку организмов путем, указанным Дарвином, от первоначального одноклеточного организма до степени типового различия, от 65 до 408 раз (если принять числа, признаваемые Томсоном вероятнейшими и отнести наибольшее из них 100 мил. к 6.5 миллиардам, и наименьшее 49 мил. к 20 миллиардам). Крайнее наименьшее отношение все-таки еще будет 32? (если отнести 200 мил., крайнее наибольшее Томсоново число, к 6.5 миллиардам).

Дарвин очень хорошо видел необходимость громадного времени для его трансмутационного процесса, как это между прочим видно из того, что он счел было возможным положить слишком 300 миллионов лет на одно оголение Вильдской формации. Но из этого же видно, как преувеличены были его надежды в этом отношении на неисчерпаемые сокровища времени, имеющиеся в запасе у геологии. Поэтому вычисления Томсона поставили его в затруднение, ибо, вслед за изложением их результатов, он продолжает: «Г. Кролл полагает, что около 60 миллионов лет протекло со времени Кембрийского периода, но, судя по малому итогу органических изменений от начала ледниковой эпохи, это кажется очень коротким временем для многих и больших жизненных изменений, которые, наверное, произошли со времени кембрийской формации; а предшествовавшие им 140 миллионов лет⁴⁰> едва ли можно считать достаточными для развития различных форм жизни, которые уже существовали во время Кембрийской эпохи». Из этого затруднения с грехом пополам выпутывается Дарвин — лишь принятием предположения, противоречащего его основным взглядам, как и во многих других случаях: «Однако же вероятно, — говорит он, — как и сэр Вильям Томсон на этом настаивает, что мир в очень раннем периоде своего бытия был подвержен более быстрым и сильным переменам в его физических условиях, чем те, которые происходят ныне, а таковые перемены стремились производить перемены в соответственном масштабе и в организмах, которые тогда существовали».⁴¹ Излишне указывать на противоречие этого места со взглядом Лейеля, коего держится и Дарвин, и сущность которого в том именно и заключается, что он распространяет ход ныне происходящих перемен и на предшествовавшие геологические эпохи, и силу и размеры их считает достаточными для объяснения геологических явлений. Ведь в этом именно и состоит тот переворот в естествознании, совершение которого будущий историк, по словам Дарвина, должен будет признать заслугой Лейеля. Но дело не в том, противоречит ли Дарвин Лейелю, а в том, не противоречит ли он самому себе. Если бы Дарвин, подобно Жоффруа Сент-Илеру, приписывал изменения организмов внешним влияниям, то большая быстрота физических перемен давала бы удовлетворительное объяснение и ускорению изменений органических форм. Но, по Дарвинову учению, это ускорение не дает никакого разрешения возникшему затруднению. Это ускорение могло бы произвести лишь быстрейшее вымирание органических форм, не успевающих следить за их ходом, и потому скоро становящихся негодными, не прилаженными к новым условиям. В самом деле, материал для накопления различий в организмах доставляют индивидуальные изменения, в которых ведь никогда недостатка нет; если в чем есть недостаток, так это в том, чтобы случающиеся изменения подходили к данным условиям, оказывались к ним прилаженными, приноровленными. Неужели же совпадение, приложение внутренних изменений организмов станет более вероятным, более частым оттого, что то, к чему они должны прилаживаться, то, с чем они должны совпасть, будет быстрее изменяться, так сказать быстрее от них ускользать, мимо них проноситься? Пусть какой-нибудь отряд войск стреляет по известному темпу в каком-нибудь направлении, перпендикулярно к которому двигается неприятельский отряд; если этот последний ускорит шаг, побежит, больше ли пуль в него попадет? Думаю, что совершенно наоборот. Конечно, если длина неприятельского строя во столько же увеличится, во сколько увеличилась быстрота его движения, то число выбиваемых из строя сравняется с прежним числом, но нисколько не возрастет. Ход внешних перемен, к коему прилаживаются организмы (попадают в цель), может, конечно, считаться как бы бесконечным, но в данное одинаковое время число совпадений не изменится, как и в нашем примере стрельбы, и для образования нового вида, рода, семейства потребуется столько же времени. Во время одной органической перемены, — перемены в среде увеличились вдесятеро и по числу, и по напряженности их, конечно, вдесятеро возросло и вероятие, что какая-нибудь из них будет соответственна этой органической перемене; и также точно вдесятеро возросло и вероятие, что они будут для нее, и вообще для организма, гибельны, и организм получает в десять раз более шансов погибнуть, отстав от хода вещей, становящегося в десять раз скорее данному организму не соответствующим.

Сверх этого, тут есть еще другое противоречие с мнением самого Дарвина, который принимает, что в высших организмах виды быстрее изменяются, чем в низших, как я уже об этом говорил. «Произведения суши, — говорит он, — быстрее изменяются, чем морские… Есть некоторые причины полагать, что организмы, высоко стоящие на лестнице развития, изменяются быстрее стоящих низко; хотя и есть исключения из этого правила».⁴² Но во время первых формаций все жили морские и все низшие существа. Действительно несомненно, что замена одних форм млекопитающих другими, с третичного до нашего времени, шла гораздо быстрее, чем, например, замена форм моллюсков в течение того же времени, или времени предшествовавшего. Так, мы, конечно, не имеем ни одного рода позвоночных животных, который со времени меловой формации сохранился бы до наших дней; но много родов моллюсков, как Nautilus, Lingula, сохранились от Силурийского времени. Относительно видов Бронн приводит примеры растений, которые переходят через все слои каменноугольной формации, следовательно, жили очень долго, не изменяясь. Он вычисляет, например, для одной стигмарии (Stigmaria ficoides), находимой в продолжение всего образования Саарбрюкенского бассейна, 664,000 лет существования в течение лишь каменноугольного периода. Но это растение жило и гораздо ранее этого периода, в Девонское время, и гораздо позже, встречаясь в антрацитах Лиаса.⁴³ Пусть исчисление периода жизни этого растения годами преувеличено, но тогда точно настолько же окажется преувеличенным и время отложения этих формаций, и мы все-таки не выиграем больше времени для пермутационного органического процесса.

Может быть, возразят, что ускорение хода физических перемен, к которому Дарвин видит себя вынужденным прибегнуть, относится лишь к до-кембрийским временам, к которым не принадлежит каменноугольный период. Но ведь в этом ускорении и замедлении органических трансформационных процессов должна же, особенно по эволюционному взгляду, существовать постепенность. Но если мы не замечаем этого ускорения, идя от настоящего времени назад до каменноугольного, на каком основании примем мы его, идя от каменноугольного к до-кембрийскому?

И так, Дарвиново прибежище, в которое он может спасаться лишь противореча своим собственным началам, не выдерживает критики, и времени для его процесса не хватает в геологических эпохах, сколь ни представляются они нашему воображению продолжительными сами по себе.

Но, может быть, этот недостаток всего в каких-нибудь с небольшим 30 раз (при крайнем и невероятном преувеличении продолжительности одного, и столь же крайнем преуменьшении другого из двух сравниваемых процессов) покажется кому-нибудь ничтожным. `Что значит, в самом деле, если оказывается в каких-нибудь 30 раз менее времени, чем бы нужно для Дарвинова процесса! — А вот `что! Это значит, что Дарвинов процесс столь же трудно втиснуть (и заметьте по крайней, невероятно малой мере) во время, находящееся в распоряжении геологии, как было бы трудно втиснуть Хеопсову пирамиду в комнату средних размеров, ибо ни один из линейных размеров этого гигантского сооружения не превосходит комнаты приличных размеров более, чем в 32.5 раза.

В своей заключительной главе, чтобы устранить это существенно важное возражение, Дарвин прибегает еще к следующему соображению: «относительно недостатка времени, с тех пор как планета отвердела» (собственно, не с тех пор, а только с тех, как, давно уже отвердев, достаточно охладела, чтобы органическая жизнь могла начаться — `что большая разница) «для предполагаемой суммы органических изменений, — и это возражение, представленное сэром Вильямом Томсоном, есть, вероятно, одно из сильнейших из доселе сделанных, — я могу только сказать, во-первых, что мы не знаем скорости, с которой виды изменяются, если считать ее годами, и во-вторых, что многие философы» (в английском смысле этого слова, т.е. физики и вообще естествоиспытатели, занимающиеся общими теоретическими вопросами) «не хотят признать, чтобы знания наши о строении мира и внутренности земного шара были достаточны, чтобы мы могли судить с достаточной степенью достоверности о продолжительности их прошедшего бытия».⁴⁴ С строго положительной точки зрения это совершенно верно; но с этой же самой точки зрения столь же верно и то, что наши знания о сущности организмов, о их изменчивости, о ее границах еще гораздо менее достаточны для того, чтобы мы имели право с достаточной степенью достоверности судить о способах происхождения форм, из коих состоит органический мир. Гипотеза за гипотезу; та, которая исходит из сравнительно простых начал охлаждения горячего тела в холодной среде, также как и та, которая основана на многих космических и теллурических данных астрономии, геологии и палеонтологии, о некогда расплавленно-жидком состоянии земного шара (и всех небесных тел) имеют гораздо большую достоверность, чем теория естественного подбора; так что если эти гипотезы находятся во взаимном противоречии, то уступить должна, конечно, последняя, а не первые. Что касается до первого оправдания неизвестностью той скорости, с которой виды изменяются, если считать ее годами, то я к нему обращаюсь.

Действительно, несмотря на все предосторожности, которые я принял, чтобы возможно уменьшить одну и преувеличить другую из сравниваемых величин в смысле противоположном тенденции моего доказательства, все же в величины эти входит проблематический элемент измерения их годами. Постараемся же от него освободиться. Это, как сейчас увидим, даст нам возможность с еще `большей очевидностью опрокинуть Дарвинову отговорку о быстрейших органических переменах в ранний период бытия нашей планеты, и даже устранить сомнения многих философов, на которые он ссылается.

Дарвин полагает, что средняя продолжительность жизни вида должна вообще быть значительнее среднего времени отложения одной формации, придавая этому термину формации именно то значение, которое ему придано в выше приведенной таблице, заимствованной у Лейеля. Принимая это, Дарвин поступает не произвольно; он вынужден к этому во избежание некоторых затруднений, с коими он иначе не мог бы совладать. Именно, без этого нельзя бы было объяснить сколько-нибудь понятным и вероятным образом отсутствия переходных форм в толщах различных слоев той же самой формации, с какой бы смелостью мы ни прибегали к уничтожению и исчезновению целых промежуточных формаций. Только эти два предположения в совокупности, то есть исчезновения промежуточных формаций и продолжительности жизни вида, превосходящей продолжительность времени отложения одной формации, могут дать какой-нибудь отчет в этом отсутствии промежуточных форм в толщах той же формации.

Вот как сам Дарвин об этом говорит: «накопление многих формаций было перемежающимся, и продолжительность их образования была, вероятно, короче, чем средняя продолжительность жизни видовых форм. Последовательные формации, в большинстве случаев, были отделены одна от другой пустыми промежутками времени большой продолжительности».⁴⁵ В другом месте он также говорит: «хотя каждая формация и означает собой очень долгий промежуток времени, однако же он вероятно короток в сравнении с периодом, потребным для изменения одного вида в другой»,⁴⁶ а немного далее: «По-видимому, каждая отдельная формация, точно также, как и весь ряд друг на друге лежащих формаций какой-нибудь страны накоплялись перемежающимся образом».⁴⁷ В этих двух последних выписках выражена та же мысль, `что и в первой.

И так, формации перемежаются, то есть, если возьмем одну какую-нибудь формацию, то можем с вероятностью предположить, что как непосредственно ей предшествовавшая, так и последовавшая были разрушены или вообще от нас скрыты. Этим и воспользовался Геккель для составления своих до-третичной, до-меловой, до-силурийской и т. д. формаций. Последуем и мы за ним, и чтобы по возможности удовлетворить требованиям Дарвиновой гипотезы, примем для каждой из 36 формаций Лейелевой таблицы по одной промежуточной: или действительно исчезнувшей, или, по крайней мере, скрытой от глаз настоящих, практических, а не умозрительных геологов. Мы получим тогда в итоге 72 формации вместо 36 действительно наблюденных. Но продолжительность жизни вида превосходит время отложения формации. Принять для этого целые две формации (одну действительную, другую предполагаемую) будет слишком много, ввиду того факта, что большинство видов двух последовательных действительных формаций совершенно между собой различны. Хотя утверждение прежних палеонтологов Агасиса, Дорбиньи, что ни один вид не переходит из формации в формацию, и не может быть строго проведено, но для большинства видов оно все-таки оказывается справедливым. И так, мы примем, что средняя продолжительность жизни вида равняется в среднем выводе времени отложения полуторных формаций, частью действительных, частью предполагаемых. В таких предполагаемых формациях виды, начавшие свое существование в предыдущей действительной, оканчивают его; а в них начинаются те, которые имеют жить и вымереть в последующей действительной; то есть так дело происходит в общих чертах в среднем итоге. Если кому не нравится моя дробь 1.5, я согласен и на всякую другую, но она ведь самая вероятная, как средним образом удовлетворяющая условию перемежаемости формаций и продолжительности жизни вида, превосходящей время одной формации, как mezzo termine между действительными геологическими фактами и требованиями Дарвиновой гипотезы.

Таким образом, мы получим время и место для 48 поколений не индивидуумов, а видовых форм. Построим теперь лестницу животных организмов, которая бы наивозможно слабейшим, сколько-нибудь допустимым образом, выражала собой те расстояния, которые существуют между различными категориями групп систематического деления животного царства, то есть примем за показатель нашей прогрессии число 2. Лестница наша представится тогда в следующем виде: через каждую видовую ступень будет у нас как бы несколько более широкая маленькая площадка, которая будет соответствовать родовой ступени; каждая третья из этих родовых площадок (т.е. с пропуском одной) представит нам еще более широкую семействовую площадку и т. д. По этому расчету каждая 16 ступень будет уже ступенью или широкой площадкой классовой, коих в нашей лестнице всего будет три. Проведем же обратно сверху вниз по этой лестнице человека до того первоначального организма, от которого он должен был произойти по теории. Спустившись на первые 16 ступень до первой сверху широкой классовой площадки, мы выйдем из пределов того класса, к которому он принадлежит, то есть из области млекопитающих. Млекопитающие могли произойти только от пресмыкающихся, принимая птиц за боковую отрасль, отделившуюся от того же корня и специализированную для исключительных условий. Пройдя еще 16 ступеней, мы достигаем площадки, завершающей отдел земноводных или амфибий, а спустившись к самому основанию лестницы, достигнем класса рыб, которые поэтому и должны бы оказаться первоначальными существами, так как на происхождение путем подбора всех остальных простейших или ниже по лестнице развития стоящих существ — места, формаций, т.е. собственно времени, не хватает, несмотря на то, что в угоду теории мы число формаций удвоили.

Если бы мы приняли во внимание вместо классовых — отрядовые площадки, то по ним мы едва ли бы спустились ниже отрядов класса амфибий. Но ведь не забудем, что и тут все мои предположения в такой степени неблагоприятны для доказываемого тезиса (о недостаточности времени), что они переходят все границы разумно допустимого. В самом деле, с одной стороны, я принял невозможно малого показателя прогрессии возрастания расстояний (степени различия) между категориями групп системы, малого до нелепости, как это выше было показано (ибо я ведь принимаю здесь прогрессию простую); с другой же, я принял столь невозможное предположение, что изменение форм, ведущее от низших существ к высшим, шло возможно кратчайшим, то есть прямолинейным путем, `что даже противоречит (к невыгоде доказываемого) Дарвинову положению об отсутствии всякого предустановленного направления в ходе изменения существ. Река должна следовать естественным наклонам почвы и потому извиваться и делать самые прихотливые изгибы, а я принял, что она, как канал, течет по прямой линии, соединяющей точку истока с точкой впадения. Принимая Дарвиново уподобление родословного дерева органических форм, я взял прямо растущую и постоянно верхушечным побегом удлиняющуюся ель или пихту; тогда как, очевидно, это родословное дерево, по смыслу и значению Дарвинова уподобления, могло быть только деревом, растущим самым искривленным образом: то почти стелющимся, как полярная береза, то полого приподнимающимся и направляющимся то в одну, то в другую сторону и, однако же, в конце в концов, столь же высоко воздымающимся, как и пряморастущая ель. При такой искривленности главного древесного ствола, то есть того, который ведет к высочайшему побегу, конечно, насчитается у него гораздо большее число ежегодных удлиняющих побегов (представляющих в этом уподоблении виды, происходящие от видов), чем у пряморастущей ели той же высоты и той же силы роста. И при всех этих неправильных допущениях себе во вред, Дарвиновой гипотезе в пользу, — результат громко провозглашает за меня: времени не хватает!

Оставим вторую ошибку прямолинейности родословного дерева во всей ее силе, так как не имеем данных для какого-либо числового выражения необходимых отклонений нашего родословного дерева от вертикальности или прямолинейности роста, а в исправление первой ошибки, слишком уменьшенного показателя прогрессии при постройке лестницы, примем за него только следующее целое число 3, все еще невозможно малое, при предположении простой, а не сложной геометрической прогрессии. Тогда лестница наша получит 243 ступени, и каждая классовая площадка придется через 81 ступень. При этом уже несколько более вероятном предположении, мы для нисхождения человека далеко не вышли бы из пределов класса млекопитающих, потому что имеем, при 72 формациях, только 48 поколений видов, а их потребовалось 81 для прохождения одного классового промежутка.

Когда же было время и место (формаций) образоваться всему остальному? Собственно говоря, так как развитие идет снизу, мы имели бы лишь время для образования самых низших форм (классов) животного царства. Но будем расточительны в смысле, нам неблагоприятном. Увеличим еще вдвое число формаций, т.е. примем, что каждая в действительности наблюденная предполагает три исчезнувших или почему-либо от нас скрытых, например, существующих в неисследованных странах или покрытых волнами океанов; примем, что нам известна только каждая четвертая формация из всех отлагавшихся. Дальше ведь нельзя же идти. Мы получим тогда 144 формации и все же только 96 поколений видовых форм, т.е. в генеалогии человека мы спустимся лишь немного ниже класса млекопитающих, и только что вступим в пределы класса пресмыкающихся.

Одним словом, если мы будем измерять поколения органических форм масштабом формаций, имея при этом в виду, самим Дарвином признанную, необходимость продлить жизнь вида на время большее, чем то, которое требуется на отложение формации; то, на каком числе исчезнувших формаций можем мы остановиться, если примем мало-мальски вероятного показателя для обозначения той прогрессии, в которой увеличивается расстояние (или различие) между разными категориями групп систематического деления? Мы должны бы принять не десятки, а сотни таких исчезнувших формаций на каждую действительно наблюденную и исследованную геологами. Какая же, спрашиваю я, есть на это вероятность?

Геологические формации были первоначально установлены разысканиями геологов лишь в части западной Европы. Все эти члены осадочной толщи земной коры встречаются почти в полном своем составе в каждой несколько обширной стране Европы, например, в Великобритании. Только редкие формации не достают в каждой из них, как например, раковистый известняк (Muschelkalk) в России (где только степная гора Богдо ей принадлежит). Затем были исследованы обширные страны, частью очень отдаленные от Западной Европы, как например, Европейская Россия, Северо-Американские штаты и Канада, Кавказ, Индия, южная оконечность Африки; нашли ли в них хотя бы одну совершенно новую, совершенно неизвестную в западной Европе формацию? Были исследованы, хотя и не полно, не систематически: Сибирь, Австралия, части Средней Азии, Южной Америки; напали ли и там на какую-либо совершенно новую для Западной Европы формацию? А это ведь необходимо должно бы случиться, если бы промежуточные формации действительно существовали, не говорю тысячами или сотнями, как это нужно бы было для доставления времени Дарвиновой трансмутации форм, но даже в нескольких десятках, т.е. хотя бы по две, хотя бы по одной на каждую известную.

Таким образом, мы видим, что самые элементарные требования вероятности попираются Дарвиновым учением; и тут, как во многих других случаях по иным сторонам вопроса (как например, по отношению к скрещиванию), Дарвиново учение не удовлетворяет даже приблизительно первому и необходимому требованию, чтобы процесс, им предполагаемый, мог уместиться во времени, какой бы щедрой рукой его ни расточать, и одинаково противоречит основным данным геологии и требованиям естественной системы. Короткий смысл всей второй части настоящей главы заключается в том, что, между тем как естественная система требует места (то есть собственно времени) для сотни тысяч, в крайнем случае, для десятков тысяч видовых переходов, незаметными оттенками переливающихся от простейшего одноячейного организма, или живого комочка протоплазмы, до человека, — Дарвиново учение предлагает их лишь несколько десятков; хочет нас уверить, что человек и этот живой комочек разнятся друг от друга только в какие-нибудь тридцать, сорок, пятьдесят раз более чем, насколько между собой разнятся лошадь от осла, волк от лисицы или малина от ежевики. Для происхождения `большего различия, для большей дифференцировки не хватает времени от момента достаточного охлаждения земного шара, не хватает и осадочных формаций, для помещения `большего числа этих соединительных звеньев, по самым посылкам теории, с какой бы смелостью, с какой бы дерзостью, хотя бы Геккелевской, мы не отрешались от фактически дознанных истин науки.