Глава XII. Невозможность естественного подбора по отсутствию необходимых результатов этого процесса, следов его и необходимых для сего условий. Переходные формы. Отсутствие следов трансформационного процесса в живой природе и в ископаемых остатках (стр.293)

Вступление. Четыре предмета, составляющие содержание этой и следующей главы (стр.294)

Все животные и растения происходят одни от других самым медленным образом, посредством самых постепенных переходов. Трансформация начинается с индивидуальных изменений, с таких отличий, которые мы ежедневно встречаем в каждом животном или растительном виде. Если такая особенность в каком-либо отношении мало-мальски выгодна для животного или для растения, то, передаваемая по наследству, становится она понемногу достоянием все большего и большего числа особей. Через многие десятки, сотни поколений, к этой особенности прибавляется другая, в том же направлении, и с такой новой уже усиленной индивидуальной особенностью происходит то же, `что и с первой, потому что она выгодна. Через тысячи поколений происходит, таким постепенным накоплением индивидуальных особенностей, уже довольно определенная, хорошо отличимая разновидность. Целый ряд таких, так сказать, одна на другую нарастающих разновидностей, т.е. особенностей ими представляемых, наконец увеличивает различие до того, что происходит форма, отличающаяся от первоначальной уже как вид от вида. Если бы выработавшуюся таким процессом новую видовую форму сопоставить с той, от которой она произошла, и между ними расставить все существовавшие между ними переходы — соединительные звенья — в образе разновидностей, а между этими все индивидуальные особенности, которые последовательно характеризовали их предков, то мы должны бы получить столь постепенные ряды, как ряды оттенков шерсти или шелка, употребляемых для вышивания очень сложных картин, и число промежуточных форм было бы столь же, или скорее даже гораздо более велико, чем число теней этих шерстей или шелков. Спрашивается, где же эти оттенки, которых должно быть так много? куда они девались? так как в природе формы не соединены такими бесчисленными промежуточными звеньями, а почти всегда представляются нам хорошо отграниченными видами.

Медленность процесса и расхождение характеров объясняют нам отчасти отсутствие этих переходов в нынешней фауне и флоре земного шара, но только отчасти; но совершенно не объясняют — отсутствия их в ископаемых формах, находимых в слоях земной коры. Здесь, как в некоем магазине или депо, должны бы быть сложены, по крайней мере, те твердые части организмов, которые способны сохраняться тысячелетия, сотни, тысячи и тьмы тысячелетий, и свидетельствовать нам об этом трансформационном процессе. Но, как известно — это признает и сам Дарвин, и самые ревностные из его последователей — этого нет; переходы не отыскиваются, следы процесса почему-то исчезли.

Нам надобно поэтому тщательно вникнуть в те объяснения, которыми Дарвин и Дарвинисты оправдывают этот всеобщий, столь противоречащий их учению, факт. К этому присоединяется еще следующее соображение. В своем сочинении о домашних животных и растениях Дарвин делает такое весьма основательное замечание: «Мне случалось не раз слышать о том, по-видимому, странном, факте, что иногда мы слышим о местном или полном исчезновении какой-либо домашней породы, но никогда не слышим решительно ничего о появлении новой. Каким же образом пополняются эти потери и даже более, нежели пополняются, так как мы знаем, что число пород всех домашних животных увеличилось со времени римского периода? Следуя нашему взгляду, разрешение этого кажущегося противоречия не представляет никакого затруднения. Вымирание какой-либо породы в историческое время составляет событие весьма заметное, тогда как постепенное, едва заметное изменение ее, помощью бессознательного подбора, и следующее затем разветвление в одной и той же или в различных странах на несколько племен, и постепенное превращение этих племен в подпороты и резкие породы, — все это события, которые заметить очень не легко. Смерть дерева гигантских размеров бросается в глаза всякому, но медленный рост мелких дерев и увеличение их числа не возбуждает ничьего внимания».¹

Все это совершенно справедливо, но то же самое должно относиться и к вымиранию, и к происхождению животных и растительных видов в природе; поэтому, признав затруднительность наблюдений над происхождением видов, обратим наше внимание на их исчезновение, т.е. соответствует ли наблюдаемое при этом требованиям Дарвинова учения.

Процесс происхождения видов путем подбора необычайно медлен, и только медленность его дает некоторое объяснение отсутствию переходных форм, которые иначе должны бы ведь наполнять живую природу, не говоря уже об ископаемых остатках; но тут представляется нам новый вопрос — сама медленность, не ведет ли к еще большему, может быть, затруднению, к отнятию у этого процесса необходимейшего для него условия — достаточности времени для его совершения, и так:

1) Почему в ныне населяющих землю растениях и животных мы не замечаем никаких следов постепенного образования новых видовых форм и не видим промежуточных форм, или видим очень редко и очень неполным образом?

2) Почему животная и растительная палеонтология свидетельствует нам о совершенно противном тому, чего бы требовало Дарвиново учение?

3) Соответствуют ли факты, замеченные при исчезновении животных и растительных видов, требованиям Дарвинова учения?

4) Достанет ли времени для процесса превращения простейших одноячейных организмов в существа, высоко стоящие на лестнице развития, в тот период существования земли, в течение которого органическая жизнь была на ней возможна, как он ни кажется нам продолжительным сам по себе.

В этой главе я ограничусь рассмотрением только первых двух сторон предлежащего нам вопроса; два же остальные отложу до следующей.

1. Отсутствие переходных связывающих членов между ныне живущими видами растений и животных (стр.297)

Главное объяснение этого, противоречащего теории, факта заключается, по Дарвину, как я уже заметил, в расхождении характеров, составляющем одну из существеннейших частей учения. «Можно возразить, — говорит Дарвин, — что ежели несколько близко сродных видов обитают в той же стране, то мы необходимо должны бы находить и в настоящее время несколько переходных форм. Возьмем простой случай. Путешествуя с севера на юг по какому-нибудь материку, мы обыкновенно встречаем в последовательных промежутках близкородственные или представительные виды (represantative species), очевидно занимающие почти одинаковое место в естественной экономии страны. Эти представительные виды часто встречаются и перемешиваются (в месте обитания), и по мере того как один становится реже и реже, — другой становится чаще и чаще, пока один не заместит другого. Но если мы сличим эти виды из тех местностей, где они перемешиваются, они, говоря вообще, столь же абсолютно различны друг от друга в каждой подробности строения, как и экземпляры, взятые из главного местообитания (metropolis) каждого из них». Из этой выписки видно, что Дарвин не скрыл и даже не ослабил встречаемого его теорией затруднения. Будем продолжать выписку. «По моей теории эти сродные виды произошли от общего прародителя; и, во время процесса изменения, каждый из них стал примененным к жизненным условиям собственной его страны, и заместил и уничтожил свою собственную родительскую форму и все промежуточные разновидности между его прежним и настоящим состоянием. Поэтому мы не должны ожидать встретиться в настоящее время с многочисленными переходными разновидностями в каждой стране, хотя они и должны были существовать в ней и могут лежать в ее недрах в ископаемом состоянии». Вот Дарвиново объяснение в полном его объеме, скоро к нему вернусь, но прежде проследим частный случай, который долгое время приводил самого Дарвина в смущение. «Но почему, — продолжает он, — в промежуточной области, представляющей промежуточные жизненные условия, не находим мы тесно связывающих промежуточных разновидностей? Это затруднение долгое время смущало меня. Но я думаю, что это, может быть, в значительной доле, объяснено».² Я сейчас покажу, что объяснение это, по-видимому, удалось лишь благодаря тонкому софизму, которого, конечно, и сам автор не заметил. Софизм этот весьма часто и даже невольно употребляется, и невозможность его употребления в алгебраических выкладках составляет одно из преимуществ математического языка. К чему бы привели нас алгебраические выводы, сколь бы они ни были строги и правильны в других отношениях, если бы мы стали менять значение величин, обозначаемых буквами в различных частях, производимого посредством них вычисления. Эту-то ошибку и делает Дарвин в своем объяснении. Вот ход его доказательств, которые читатель может найти на страницах 135, 136 и 137 шестого издания Origin of Species, доказательств, которые, по принятому мной правилу, я привожу большей частью собственными словами автора, чтобы не быть обвиненным в ослаблении их смысла и значения. Прежде всего, Дарвин по добросовестности своей, сам устраняет весьма удобное объяснение, — из самого отсутствия таких промежуточных областей, которое могло быть в то время, когда эти виды образовывались, оттого, что непрерывные ныне материки в недавнее геологическое время были разорваны проливами и морями, а непрерывное море полуостровами, островами и перешейками. «Я оставляю в стороне этот путь ускользнуть от затруднений, потому что полагаю, что многие совершенно определенные виды образовались в вполне непрерывных областях». Распределение видов в обширных странах таково, что, будучи довольно многочисленны в обширной области, они становятся вдруг, резко все более и более редкими и, наконец, совершенно исчезают. Такой характер распространения ведет к тому, что нейтральная, так сказать, территория между странами, занимаемыми двумя представительными видами, т.е. область, в которой ни тот, ни другой не встречаются, бывает мала в сравнении с областями, принадлежащими каждому из них. Это положение первое. Такое распределение организмов было бы необъяснимо с точки зрения тех, которые принимают, что климат и среда главным образом обусловливают распространение организмов, потому что, — так как эти условия переходят одно в другое незаметными оттенками, то и соответствующие им органические формы должны бы сливаться, в их распространении, такими же незаметными оттенками. Положение второе. Но так как это распространение главнейшим образом обусловливается состязанием с соседними формами, ибо почти все или служат добычей другим, или употребляют их как свою добычу; то область распространения обитателей какой-либо страны никоим образом не зависит исключительно от, нечувствительно изменяющихся, физических условий, но зависит в значительной степени от присутствия других видов, на счет коих они живут, или коими они уничтожаются, или с коими они находятся в состязании. Это положение третье. «Но как эти виды суть уже определенные объекты, не смешивающиеся одни с другими незаметными ступенями, то распространение каждого вида, зависящее существенным образом от распространения других видов, будет стремиться к тому, чтобы быть резко определенным или отграниченным. Сверх сего на границах распространения вида, где особи его находятся в уменьшенном числе, — они будут чрезвычайно подвержены уничтожению от колебаний в числе их врагов, или в количестве их добычи, или в свойствах времен года, а через это географическое распространение вида сделается еще определеннее и резче». Это положение четвертое, и до сих пор все верно. Но вот за сим следует сейчас: «Так как представительные виды, обитающие в сплошной непрерывной стране, обыкновенно распределены так, что каждый из них имеет обширную область со сравнительно узкой нейтральной территорией между ними, в коей они становятся внезапно все реже и реже, и так как разновидности существенным образом не отличаются от видов, то тоже правило, вероятно, относится к обоим» (т.е. и к видам, и к разновидностям). Это положение пятое, и здесь очевидно допущена та ошибка, коей придается одинаковое значение разным величинам. В самом деле, хотя бы существенного различия между видами и разновидностями и действительно не существовало, и разновидность была бы начинающимся видом, а вид определившейся разновидностью, тем не менее то различие, от которого, по только что приведенным и подчеркнутым словам Дарвина в четвертом положении, все дело в настоящем случае и зависит — без сомнения между ними существует именно то, что виды суть объекты определенные, а разновидности еще не определившиеся, так сказать, гибкие и текучие объекты, что ведь и сам Дарвин признает, и потому нельзя сказать про разновидности, что они суть уже определенные объекты, не смешивающиеся незаметными ступенями. Положение шестое, составляющее заключение, содержит в себе еще новую логическую ошибку, «и если мы возьмем изменяющийся вид, занимавший очень обширную область, нам надо будет применить две разновидности к двум большим областям, а третью к узкому промежуточному поясу». Очевидно, что тут принято уже за объясненное то, что еще требует объяснения вследствие смешения, очень часто### делаемого Дарвином, уже готового, законченного явления с его происхождением, его Sein с его werden, как сказал бы немец. В самом деле, хотя и действительно представительные виды следуют в своем географическом распределении Дарвинову правилу; но это нисколько не вытекает из образа их происхождения, как мы сейчас увидим, и Дарвин принимает уже готовое распределение видов, когда утверждает, что третьим разновидностям пришлось бы занимать лишь узкий промежуточный пояс и при самом происхождении треДальнейший вывод был бы за тем, конечно, справедлив, если бы можно было допустить только что указанные логические ошибки. Конечно, промежуточная разновидность, существуя в меньшем числе особей, оттого, что обитала на более узкой и меньшей площади, имела бы много шансов погибнуть; но почему же ей существовать непременно в более узкой и малой области, чем крайним разновидностям? Далее Дарвин подтверждает свои выводы наблюдениями Ватсона, Аза Грея, Волластона и своими собственными, по которым действительно: «ежели находятся разновидности промежуточные между двумя другими формами, то они вообще гораздо малочисленнее тех форм, которые связывают. Но этот факт, как допускающий совершенно иное объяснение, ничего не подтверждает. В самом деле, мы видели в VI главе, что промежуточные формы (как например между пирамидальными и горизонтальными кипарисами, между обыкновенными восточными туями (биотами) и золотистыми или нитчатыми, появляются впоследствии от семян отклонившихся форм, а вовсе не служат ступенями, коими бы постепенно образовывалась крайняя, отклонившаяся от типа форма. Во всяком случае, приводимые Дарвином наблюдения — не более как факт, ныне существующий, но вовсе не свидетельствующий о том, что так именно обстояло дело при происхождении этих разновидностей. Ведь могло случиться, что промежуточная форма самостоятельно произошла от коренной формы, на том месте, где она росла или жила после этого, и это могло случиться одновременно, раньше и позже того, как произошли обе крайние формы, или также самостоятельно от коренной формы в более удаленных друг от друга точках общего отечества, или через посредство других разновидностей. Происшедшие все три формы стали бы распространяться и вытеснять свою родительскую форму, как хуже приноровленную к условиям жизни чем они, но почему же крайние должны вытеснять промежуточную, когда первоначально, до столкновения, она могла быть столь же многочисленной, как и они, и произойдя на своем месте из индивидуальных изменений, имела причины быть лучше примененной к свой среде, понимая под этим словом не одни внешние условия неорганической природы, но и все организмы, с которыми она находилась в состязании и вообще в жизненных соотношениях, чем разновидности из крайних точек местообитания родительского вида? А если та промежуточная разновидность не занимала по необходимости более узкой зоны чем ее соперницы, то и нет резонов на преимущественную перед ними гибель, и отсутствие промежуточных форм, при условии непрерывности большего материкового или морского пространства, остается необъясненным. Таким образом, после раскрытия того, в чем заключалась ошибка Дарвинова вывода, им удовлетвориться нельзя, и обстоятельство, смутившее его, сохраняет полную свою силу. Но вопрос этот такой важности для теории, что я считаю необходимым войти в дальнейшее его обсуждение, чтобы сделать ясным до прозрачности всю несостоятельность Дарвинова объяснения, и тем показать, что если бы Дарвиново учение было справедливо, то соединительные звенья между органическими формами необходимо должны бы были существовать, по крайней мере, в рассматриваемом теперь частном случае.

Для этого нужно вникнуть в различные условия, ограничивающие распространение организмов и преимущественно растений, так как очевидно все приведенное рассуждение Дарвина всего более к ним относится. Они подводятся под две категории, и в различении их заключается большая заслуга Дарвина, как я уже высказал это выше, признавая за борьбой за существование большое и преобладающее значение, как принципа биогеографического, хотя и совершенно отвергая его, как принцип биогенетический. В одном отношении распространение организмов определяется физическими условиями страны — климатом, почвой и т.д., именно ими определяется круг их возможного распространения, который гораздо обширнее круга их действительного распространения в природе. Это очевидно из того, что множество растений живут в садах без всякого ухода, т.е. без доставления им удобрения, без поливки, без дренажа или посадки на избранных возвышенных местах, `что избавляет растение от излишней влажности почвы, без прикрышки на зиму, без отенения летом, одним словом без всякого, могущего быть считаемым за искусственное изменение внешних условий их жизни применительно к условиям их отечества в диком состоянии, но при единственном условии избавления их от заглушения, т.е. от поражения в борьбе за существование с состязающимися с ними организмами. Если бы организмы ограничивались в диком состоянии единственно первыми условиями, то не только область обитания их была бы гораздо обширнее действительной, но, как справедливо утверждает Дарвин в разбираемом теперь месте, они должны бы были тогда постепенными незаметными оттенками, так сказать, сходить на нет, ибо определяющие их условия изменяются именно такими оттенками. Тут, собственно говоря, нет борьбы с внешними условиями, а только пользование ими. Но вот вступают в свою роль соседние организмы, также пользующиеся теми же внешними условиями, и различная способность организмов пользоваться этими условиями и определяет собой состязательную борьбу между ними. Вследствие этой борьбы организмы не распространяются настолько, на сколько бы это дозволили им внешние условия, при коих они живут, а лишь до той черты, докуда их способность пользоваться означенными условиями будет находиться в равновесии со способностью, окружающих организмов пользоваться ими же — будет равна или почти равна ей. Но эта черта будет резко определенной, круто обрывающейся (abruptly), как выражается Дарвин, тогда лишь, если не только определяющие предметы будут определенные, не смешивающиеся между собой нечувствительными градациями, как предполагает Дарвин в приведенном месте, но когда таковыми же будут и сами определяемые в своем распространении организмы, т.е. когда и они будут настоящими видами. Без этого мы все-таки должны бы были получить распространение без определенных, довольно резких границ, а очень постепенное и, так сказать, сходящее на нет.

Это сделается совершенно ясным на конкретном примере. Пусть какое-нибудь растение требует для своего существования присутствия извести в почве. Оно росло бы всего лучше при определенном содержании извести, но и при уменьшенном ее количестве все-таки продолжало бы расти, хотя хуже и беднее, становилось бы все реже и реже, попадалось бы лишь в местностях, где известь почему-либо скопилась в большей против обыкновенного пропорции, где она растворимее, так что при большем поглощении и испарении воды — большая доля извести поступала бы в него и т.п. Но коль скоро оно находится в состязании с другими растениями, которые довольствуются глиной и песком, при самом незначительном количестве извести, то эти растения, имея сильный и роскошный рост, заглушили бы наше, извести требующее, растение гораздо прежде, чем оно бы исчезло по совершенной уже недостаточности для его жизни пропорции этого вещества. Но если бы это растение стало давать такие адаптивные разновидности, которые могли бы пользоваться и меньшим количеством извести, т.е. если бы оно перестало быть, или не было бы еще определенным организмом, видом, то этого бы не случилось. Наше растение могло бы дать разновидность с более обширным и густым разветвлением корней и, таким образом, собирая известь с большого пространства, доставать потребное для себя количество ее; или оно получило бы стержневой корень, глубоко проникающий в подпочву, с большим содержанием извести; или могло бы образовать надземный стебель, ветви и листья меньших размеров, так что, при том же развитии корней, добывало бы все-таки необходимое количество извести для уменьшенного своего тела; или при увеличении корней увеличилась бы и лиственная поверхность, или устьица на листьях сделались бы чаще, и тогда обращение соков ускорилось бы, и при малом содержании извести в этом соке, ее отлагалось бы — при увеличении притока, почерпаемой корнями из почвы, жидкости — достаточно для жизненных отправлений растения. Очевидно, что при такой приноровимости его разновидностей, при такой гибкости и, так сказать, текучести его, т.е. если бы растение не было, как выражается Дарвин, определенным объектом, т.е. настоящим видом, а еще только видом, образующимся из разновидностей какой-либо прародительской формы, оно при всех таких обстоятельствах могло бы выдерживать борьбу со своими соперниками, и также постепенно сходило бы на нет, как если бы границы его распространения определялись исключительно внешними условиями, изменяющимися нечувствительными оттенками. Также и для животных, при редкости или отсутствии тех организмов, коими вид обыкновенно питается, разновидности его могли бы приноровиться к питанию другими близкими видами, и тогда отсутствие первых перестало бы составлять причину предела его распространения. Из этого мы ясно видим, что слова Дарвина: «а так как разновидности не разнятся существенно от видов, то вероятно то же правило прилагается к обоим», заключают в себе неверность, ведущую к тому же ложному выводу, как если бы мы в алгебраическом вычислении придавали какому-нибудь а то одно, то другое значение, приписывали бы ему то одну, то другую величину в разных частях вычисления, коим решаем задачу. Но я сказал, что в Дарвиновом рассуждении есть и другая ошибка, именно, что он принимает готовое, существующее теперь распространение органических форм, неизвестно каким образом происшедшее, за имевшее место уже при самом происхождении форм, и этим определившее меньшую область распространения, а следовательно и меньшее число особей для промежуточной формы, `что и послужило причиной исчезновения этого переходного связующего звена. Поясню и это примером. Пусть некоторое растение а имеет главным своим местонахождением 60-ый градус — широту Петербурга, а другое растение с 45-ый градус — широту Крыма. Пусть растения эти, будучи посажены в садах, где весь уход за ними ограничивался бы пропалыванием или процапываньем почвы, т.е. избавлением от заглушения так называемыми сорными травами, — могли бы расти первое в Крыму, а второе в Петербурге, но что в их диком состоянии — (оставив без внимания распространение первого на север, а второго на юг) — каждое из них распространялось бы навстречу друг другу на 7 градусов широты, так что петербургское растение достигало бы своего предела под 53 градусом широты, а крымское под 52, становясь при приближении к этим границам редкими и затем обрывисто исчезая. Между ними оставался бы пояс только в 1 градус. Если бы в этом узком поясе росла промежуточная форма, то действительно было бы много шансов к ее уничтожению и оставлению наших петербургского и крымского растений без соединительного звена. Но перейдем, следуя Дарвину, ко времени и к способу их происхождения. «Возьмем, — говорит Дарвин, — изменяющийся вид (прародителя наших а и с — какой-нибудь А), обитающий в очень обширной области (от Петербурга до Крыма, не говоря о распространении на север от первого, и на юг от второго). Нам надо будет тогда применить две разновидности его к двум обширным площадям» (т.е. одну от 60 до 53 градуса, а другую от 45 до 52) и третью для узкого пояса (от 52-го до 53-го). Почему же так? — Наши виды а и с растут, правда, теперь именно на таком протяжении, но разновидности, отделившиеся от А: аI, а1I, а1II и т.д. и с’, с», с1II и давшие своим постепенным превращением новые виды а и с, могли иметь совершенно другое распространение, также точно как разновидности bI, b1I, b1II, послужившие началом для промежуточной формы b, которую мы уже не застали, так как она исчезла, по мнению Дарвина, по причине своей первоначальной малочисленности, обусловленной узостью ее зоны, и тем скрыла связь между а и с.

Не далее как на предыдущей 134 странице Дарвин совершенно основательно, т.е. совершенно в духе своего учения, говорит: «По моей теории эти сродные (allied) виды произошли от общего предка, и каждый в течение процесса своих изменений был приноровлен к жизненным условиям своей собственной страны». Если это так, то как разновидности а1, а1I, а1II, происшедшие под широтой Петербурга, так как разновидности сI, с1I, с1II , происшедшие под широтой Крыма, также точно и разновидности bI, b1I, b1II, промежуточные между ними, могли произойти на середине этого промежутка, под широтой 52.5 градусов, и должны были точно также быть примененными к условиям своей страны — средней России как те к своим, и также точно распространяться. Расхождение характеров тут не причем, потому что разновидности произошли в разных местах и друг друга теснить не могли. Если же каждая из этих разновидностей была одинаково хорошо применена к условиям своей страны, — а я не вижу, почему бы это в меньшей степени удалось для bI, b1I, b1II, чем для аI, а1I, а1II и сI, с1I, с1II — то они могли бы распространиться с одинаковым успехом; таким образом, сделавшись видом, т.е. определенным объектом, и b мог круто обрываться и находить себе резкую границу под 55 и под 50 градусами и занимать промежуток в 5 градусов от 50 до 55, также точно как а и с, и следовательно быть равночисленным каждому из первых и не подлежать `большим шансам уничтожения, чем а и с. Могло бы даже быть и так, что b распространилась бы и на юг и на север далее, чем а и с, так что промежуточная форма была бы многочисленнее обеих крайних.

Пример, которым Дарвин иллюстрирует свою мысль о значительной вероятности уничтожения промежуточных форм вследствие их относительной малочисленности, в свою очередь зависящей от совершенно неосновательно предположенной узости зоны их местообитания, — тоже совершенно неудачен от такой же его произвольности. Он говорит: «я могу пояснить мою мысль, предполагая, что содержат три разновидности овец: одну, приноровленную к обширной горной стране, другую к сравнительно узкой холмистой области, и третью к обширным равнинам, расстилающимся у подошвы высот, и что все жители стараются с одинаковым искусством и упорностью улучшать подбором свои стада. В этом случае шансы будут сильно в пользу владельцев стад горных и равнинных, которые будут быстрее улучшать свои породы, чем мелкие владельцы промежуточной узкой холмистой страны; и, следовательно, улучшенные горная и равнинная породы скоро займут место менее улучшенной холмистой породы; и таким образом те две породы, которые первоначально существовали в большем числе, придут в тесное соприкосновение одна с другой, без разделения их (interposition) замещенной породой холмистой страны».³ В этом примере две очевидные ошибки. Во-первых, если даже и согласиться, что порода холмистой страны была первоначально менее многочисленна, чем две прочие, то все же вытеснения ее не произойдет, потому что, хотя горная и равнинная породы и быстрее улучшатся, но улучшатся применительно к своим местным условиям, а порода холмистой страны, хотя вообще и медленнее совершенствуемая, не только может, но, говоря вообще, и должна все-таки остаться лучше примененной к своей холмистой местности, чем равнинная и горная. Во-вторых же, и это главное, первоначальная малочисленность третьей породы принята совершенно произвольно, ибо хотя в данном случае и достаточно мотивирована узостью холмистой страны, — `что вообще для предгорий справедливо; но произвольно было бы распространение этого примера принятием, что вообще, когда разновидности образуются, всегда должна существовать узость промежуточной полосы, предназначенной для промежуточной разновидности, как в случае холмистого предгорья. Вместо горной, равнинной и холмистой страны мы с таким же точно правом можем принять три климатические полосы, холодную, умеренную и теплую, одинакового приблизительно протяжения; три почвенных пространства: глинистое, песчаное и известковое, и т.п. приблизительно равных размеров.

И так очевидно, что объяснение, выведшее Дарвина из смущения, совершенно неудовлетворительно, и что если дарвинисты не имеют в запасе лучшего, то и по сей день должны пребывать в таком же смущении, если беспристрастно вникнуть в дело. Им ничего не остается, как, не обращая внимания и на этот частный случай распространения организмов по обширному сплошному непрерывному пространству суши или моря — что они делают во многих других случаях (как например при безразличных органах или чертах строения), не заботиться о противоречии его с их теорией и оставаться при общих рассуждениях о расхождении характеров, о медленности и потому незаметности процесса изменчивости, и тому подобных неопределенностях, к разбору которых я сейчас и перейду. Но при настоящем удобном случае не могу не обратить внимания читателей на странное отношение Дарвина и дарвинистов к теории шансов и вероятностей. Когда что нужно, wenn es passt in ihren Kram, как говорить немцы, они прицепляются к самой ничтожной вероятности; в других же случаях довольствуются самым скромным отношением вероятного к невероятному, чтобы отвергнуть не подходящее к теории. Так несколько меньшее число особей, предполагаемых живущими в промежуточной зоне, хотя они все еще могут считаться миллионами, и хотя они только в какой-нибудь десяток или полдесятка раз уступают числу особей в связуемых ими формах, — считается достаточным для объяснения исчезновения промежуточного звена, отсутствие коего столь невыгодно для теории. А с другой стороны, биллионы шансов, что появившееся индивидуальное изменение, хотя бы в слабой степени и полезное для существа, должно бесследно изгладиться скрещиванием, — ни во что не ставится, и на этой биллионной доле шанса воздвигается теория, долженствующая ниспровергнуть весь наш взгляд на природу, и она действительно переворачивает его у большинства наших ученых и неученых современников!

Эти неопределенные объяснения причин отсутствия соединительных переходных форм приводит Дарвин, в заключение своего рассуждения об этом предмете, в числе трех. Из них третья (VI изд., стр. 138) есть повторение только что опровергнутого положения о первоначальной слабейшей численности форм в промежуточных зонах; вторая (стр. 137) относится к оставленной было в стороне разрозненности, даже в недавний геологический период, сплошных пространств суши и моря, про которую сам Дарвин сказал, что это лишь средство ускользнуть от затруднения (way of escaping from the difficulty), т.е., выражаясь кратко, — не более как отговорка. Что и раздельность местообитания, т.е. географическая отъединенность, не помогает сущности дела, это было подробно доказано в IX главе; но что на этих исчезнувших островах, в этих заливах и внутренних морях могли существовать промежуточные формы — этого, конечно, я отвергать не могу, точно также как дарвинисты не могут утверждать, так что все доказательство этого пункта равняется, по меньшей мере, нулю; но только по меньшей мере, ибо по крайней мере относительно заливов и морей, дело оборачивается против них, так как ведь и в этих заливах и морях должны были обитать раковины, кораллы, морские ежи, которые, имея очень твердые противостоящие времени оболочки, должны бы сохраниться и свидетельствовать нам об этих переходных, промежуточных, связующих звеньях; но так как они этого не делают, то Дарвиново доказательство, относительно водных пространств былого времени, получает характер отрицательной величины; нулем остается оно только для островов и вообще для пространств суши, где остатки организмов вообще имеют гораздо менее шансов сохраниться в ископаемом состоянии, чем морские твердоскорлупчатые.

Серьезное значение имеет только первая категория причин или объяснений. «В общем итоге я верю, что виды приходят к тому, что становятся сносно (tolerably) хорошо определенными объектами, и ни в какой период не представляют не распутываемого хаоса изменяющихся и промежуточных звеньев, потому что новые разновидности образуются весьма медленно, ибо изменчивость очень медленный процесс, а естественный подбор ничего не может сделать, пока не случатся благоприятные индивидуальные различия или изменения» (собственно говоря, не процесс изменчивости медлен — он происходит при всяком рождении, ибо дети никогда йота в йоту не повторяют форм и свойств своих родителей, — редки же благоприятные изменения, и, следовательно, медлен процесс подбора; а при слабости отличий, представляемых этими индивидуальными изменениями, должен быть очень медлен и процесс вытеснения старых форм новыми, предполагая, что он вообще возможен, а это, как увидим, не в пользу Дарвинова объяснения), «и пока место в природной экономии страны не может быть лучше наполнено каким-либо изменением какого-нибудь одного или большего числа из ее жителей. А такие новые места будут зависеть от медленных изменений в климате, или случайном вторжении (immigration) новых обитателей, и, вероятно, в гораздо сильнейшей степени от медленного изменения некоторых обитателей из старых тем, что новые формы, таким образом происшедшие, и старые будут действовать и воздействовать друг на друга. Так что в каждой стране в какое-нибудь одно время мы могли бы видеть только немногие виды, представляющие легкие изменения строения, до некоторой степени постоянные; а это, без сомнения, мы и видим».⁴

На это мы находим следующее возражение у Бэра, который говорит, что ежели бы трансформация видов происходила указанным Дарвином ходом, то мы должны бы быть свидетелями этого процесса. «Но мы не знаем никакого нового образования после появления человека, которое самостоятельно бы продолжалось. Пусть не уходят под защиту кратковременности наблюдений. Большое число способных к развитию родов должно бы заменить время».⁵ В другом месте он высказывает эту мысль еще отчетливее: «Ревностные Дарвинисты, конечно, объявят, что протекло еще слишком мало времени с тех пор, как естествоиспытатели стали устанавливать виды, чтобы могли обнаружиться все переходы; а что классическая древность повествует нам лишь о поразительных формах высших животных и растений. Только с Линнея, т.е. не задолго до вчерашнего дня, начали характеризовать всех животных и все растения настоящего времени. Мне кажется, что это возражение недостаточно; ибо если время, протекшее от Линнея, только короткое мгновение, я бы сказал только секунда в истории развития животных; то все же должны бы оказаться постепенные переходы, потому что в течение длинного прошедшего не все ряды поколений развивались одновременно».⁶ Или еще: «Если возразить дарвинистам, что Кювье не нашел в мумиях набальзамированных животных, в особенности у священного ибиса, ни малейшего различия даже в малейшей косточке с живущей ныне этого названия птицей — факт, коим он и воспользовался для подкрепления неизменности видов; что Геер (Heer) мог отнести растительные остатки, сохранившиеся в высушенных на воздухе египетских кирпичах, только к и поныне растущим в Египте растениям; что, далее, всемирная история не может указать перехода определенной животной формы в существенно от нее различную; что, следовательно, Дарвинова гипотеза лишена всякого и сторического подтверждения, — то они отвечают: нищенский промежуток времени, каких-нибудь четырех тысяч лет, протекших со времени бальзамирования исследованных ибисовых мумий, недостаточен, чтобы произвести заметное различие. Мы требуем для этого миллионов лет… Итак, безмерный промежуток времени составляет ту верную пристань, в которую спасается гипотеза, чтобы избавить себя от требований подтверждения ее фактами. Но еще вопрос: имеет ли она право спасаться в эту мелководную гавань. Если все различные формы животных произошли из немногих очень простых основных форм в течение времени, то в самой гипотезе не заключается никаких оснований к принятию, что переходы для всех форм развития того же вида были одновременны, и еще менее для различных видов. Следовательно, некоторые ряды развития должны были, без сомнения, проходить чрез свои метаморфозы ранее, чем другие; а в таком случае должно бы ожидать, что и в три или четыре тысячелетия документированной истории должны бы были произойти значительные превращения… Если же ход превращений был столь медлен, что в течение исторического времени никакого значительного изменения не могло быть замечено, то животные и растения, как мы уже сказали, не могли бы отличаться как виды, но должны бы везде выказывать бесчисленные переходы».⁷ Выраженная в этих выписках мысль Бэра вообще совершенно верна; но, без дальнейшего развития заключающихся в ней следствий, может, однако, по-видимому, быть успешно оспариваема с Дарвиновой точки зрения, именно благодаря медленности предполагаемых ею изменений. Прежде всего, придадим ей более строгое приблизительное числовое выражение. Число организмов, как животных, так и растений, может быть приблизительно принято в 600,000 видов. Именно Лакордер, во введении к изучению энтомологии, приблизительно определяет число всех насекомых в 360,000 видов, считая определение Керби и Спенса в 400,000 несколько преувеличенным.⁸ Число двусемянодольных растений, описанных в Продроме Декандоля с прибавлением пропущенного семейства Artroсаrpеае, достигает 60,000; приняв во внимание, что первые тома очень уже устарели, к ним, конечно, можно прибавить еще 20,000 видов, а принимая число односемянодольных в четвертую долю общего числа явнобрачных, получим для них около 100,000 видов. Приняв число тайнобрачных только в треть этого числа, будем иметь до 133,000 видов растений, `что вместе с насекомыми составит уже до полумиллиона видов органических существ. Сто тысяч будет, конечно, не слишком много для всех прочих животных, что и дает нам означенные 600,000. Теперь для времени существования вида, я думаю, отдавая всю должную честь медленности образования видов по духу Дарвинова учения, не будет слишком мало, если принять 200,000 лет. При этих предположениях каждый год должно бы круглым средним числом происходить по 3 вида, понимая под происхождением, что, смотря по моменту, в котором мы его застаем, 3 формы должны вступать в момент начальной вариации от хорошо было установившегося вида; 3 формы в момент окончательного, хотя все-таки временного установления, то есть прилажения ко всем в нешним условиям из непосредственно предшествовавших им разновидностей, и 3 формы в промежуточный фазис этого процесса. По-видимому, Дарвинисты могли бы при этом ответить: — пусть так, пусть каждый год по 3 вида будут вновь вступать в различные фазы их развития, но в данный момент заметить этого все-таки не будет возможности. В первом случае вы получите формы, начинающие отклоняться от установившегося было уже вида и отнесете их к своему типу, как его разновидности; во втором случае вы тоже будете иметь разновидности, стремящиеся к своему установлению, к временному статическому состоянию, и ежели это случилось довольно времени тому назад, то эта установившаяся форма и будет то, `что обозначается систематиками названием — varietas α genuina, а приближающиеся к сему разновидности, если не успели уже быть в значительной степени вытесненными борьбой, будут считаться более или менее редкими и отклоняющимися от типа разновидностями β, γ, δ и т.д.⁹ Наконец в третьем случае вы будете действительно иметь перед глазами формы не установившиеся; но так как коренных прародительских форм уже не существует, а окончательные типические (будущие видовые) еще не выработались, то не с чем будет их сравнивать, и они также пойдут у систематиков за настоящие виды. Такой ответ кажется с первого взгляда удовлетворительным, но в сущности это не так. Чтобы убедиться в неудовлетворительности его, надо обратиться к таблице расхождения видов. Но, для более ясного понимания следующего, проведем на ней мысленно более резкие черты, по горизонтальным линиям, обозначенным римскими цифрами X и V, чем разделим всю схему на три полосы (можно бы было, конечно, взять их и больше, но это только усложнило бы рассуждение). Но прежде чем приступить к моему выводу, я должен предпослать два замечания, которые,### кажется мне, ни один Дарвинист не в праве отвергну

1) Ежели процесс образования видов посредством индивидуальных изменений, обращающихся в разновидности, которые в свою очередь, переходя одна в другую, наконец достигают степени видового различия, — идет очень медленно; то еще медленнее должен идти процесс уничтожения предшествовавших по времени разновидностей последующими. Это видно между прочим хоть из того, что разновидности возникают не на всем пространстве области, занимавшейся коренным родоначальным видом. Например какой-нибудь, широко распространенный (а ведь такие по преимуществу и должны давать происхождение новым видам) по всей северной части старого света вид может где-нибудь в Восточной Сибири довольно далеко довести процесс своего изменения, а особи его, обитающие в Западной Европе, — даже и не начинать этого процесса. Но улучшающиеся сибирские разновидности могли в это время не распространиться даже и до Уральского хребта. Может и должно случиться, что эта восточносибирская часть особей изменяющегося родоначального вида уже окончательно произвела от себя один или несколько производных видов, вытеснивших родоначальный, тогда как он еще продолжает спокойно существовать в Западной Европе, ибо обстоятельства здесь почему-либо не благоприятствовали изменчивости, а, по неуспевшему еще произойти распространению сибирских вида или видов, борьба с ними еще не наступила. Да этого распространения может быть и вовсе не будет, так как новые виды могут быть более специализованы в своих отношениях к среде, и применены только к сибирским жизненным условиям. В странах, сильно расчлененных горами, внутренними морями, в странах, разбитых на острова — это должно бы очень часто случаться. Но нет необходимости для произведения означенного результата, чтобы коренной вид занимал очень широкое пространство; ведь новые разновидности, а затем и виды тогда имеют наиболее шансов образовываться, когда открываются в природе новые места, не занятые или плохо занятые, — когда, так сказать, открываются свободные ваканции: например, часть области, занимаемой видом, осушится или посыреет; местность станет безлесной или наоборот; разливы изменившей свое течение реки или дно обсохшего, стекшего озера доставят почве другой состав; произойдет уменьшение одних видов насекомых и увеличение других; одним словом, произойдут различные изменения, влияние которых на растительную и животную жизнь Дарвин умеет так хорошо изображать. Но все эти изменения не только иногда, но в большинстве случаев, не обнимают собой всей территории (или части моря), где родоначальный вид был распространен, а только последовательно разные части его. Каждую из таких ваканций будет, положим, занимать новая разновидность, последняя из которых может уже получить и видовое достоинство. Новые вступят в победоносную борьбу с прежними разновидностями лишь на такой доле прежней общей территории, к которой их приноровление было преимущественнее, во всех же прочих частях они или вовсе в борьбу не вступят, или были бы побеждены, если бы вступили. Таким образом и в сравнительно небольшой стране могут жить формы от коренной родоначальной до окончательной, от А до а14 таблицы, при вероятном исчезновении лишь некоторых промежуточных, но не необходимо самых ранних из них, а может быть, некоторых из средних или даже и из позднейших. 2) Для того, чтобы какая-нибудь из ступеней, образующих вид, т.е. какая-нибудь из последовательных разновидностей а1, а2, а3… а10… а14 давала индивидуальные изменения, ведущие к непосредственно высшим ступеням, и даже для того, чтобы эта ступень совершенно выработалась в заменяющую разновидность, нет никакой необходимости, вытекающей из существенных требований подбора, чтобы непосредственно предшествующая разновидность была уже предварительно уничтожена и погибла в борьбе за существование. То есть, хотя образование новой формы и ведет к уничтожению старых, от коих новая произошла, но оно не необходимо этим обусловливается.

Оба эти предположения основываются не на одной теоретической вероятности хода Дарвинова процесса происхождения и расхождения разновидностей, ведущих к образованию видов, но на фактах, принимаемых дарвинистами. Так мы видели выше, что они принимают происхождение теперешних лошадей, т.е. рода Equus, от исчезнувшего рода Hipparion. Но древнейшие остатки гиппариона найдены, по Годри, в среднем миоцене Сан-Исидора, около Мадрида,¹⁰ а остатки настоящих лошадей, именно Equus Sivalеnsis, найдены уже в верхнем миоцене Сиваликских холмов у подножия Гималаев, где тоже был найден и особый вид гиппариона Hip. antilopinum. Следовательно, если лошади произошли от гиппарионов, то это отделение должно было начаться в среднем миоцене, ибо ко времени отложения верхнего оно уже совершилось. Нахождение лошадей в Америке столь же древне, — так как Эммонс, в «North Carolina geological review» 1858 г., описал и изобразил зубы, которые он считает происходящими из миоцена и приписывает нашей обыкновенной лошади. Допуская даже ошибку в определении вида, по отношению к лошадям, как увидим, почти неизбежную, все-таки оказывается, что и здесь, во всяком случае, жили лошади, хотя бы и в особых видах, в миоценовый период. Лошади и до сих пор существуют, а гиппарионы вымерли только к четверичной эпохе, но знаменитый американский палеонтолог Лейди уверяет, что Hipparion venustum был найден в Южной Каролине в слоях, считаемых четверичными (делювиальными). Следовательно, гиппарионы и, предполагаемые от них происшедшими, лошади жили совместно в течение последней половины миоценового периода, всего плиоценового и, может быть, части делювиального, без окончательного уничтожения первых последними, и не видно, почему бы случившееся раз не могло повторяться. Все вероятности, напротив того, на стороне этого предположения, да и много других примеров можно бы на это представить. Впрочем, вот свидетельство, что сам Дарвин так понимал этот процесс. «Есть основание полагать, что исчезновение целой группы видов (а следовательно, и каждого отдельного вида, который ведь по Дарвину тоже есть группа одновременных и последовательных разновидностей) есть процесс более медленный, чем их происхождение: если их появление и исчезновение изобразить вертикального линией различной толщины, то она оказалась бы утончающейся более постепенно к ее верхнему концу, обозначающему прогресс уничтожения, чем к ее нижнему концу, который обозначает первое появление и раннее увеличение численности вида».¹¹

Теперь посмотрим внимательно на верхний отдел Дарвиновой таблицы, где выше черты X процесс расхождения представлен в сжатом, сокращенном виде. Этот отдел представит нам собой состояние тех видов, начало образования которых восходит к первому, т.е. древнейшему семидесятитысячелетию нашего двухсоттысячелетнего периода. Я говорю, что все эти виды (числом приблизительно около трети всех ныне существующих, т.е. около 200,000) будут хорошо между собой разделены: разновидности m10, m11, m12 легко отнести к их типической разновидности, которой α genuina будет или m14, — если начало изменения падает на начало нашего первого семидесятитысячелетия; или какого-нибудь еще m11, или даже m10, когда начало изменения этого вида падает на последние тысячелетия нашего первого семидесятитысячелетия, ибо тогда m14 может или еще вовсе не существовать, или находиться на степени редкой разновидности, не распространившейся, или даже и не выработавшейся еще из индивидуального изменения. Вообще же сами m14, с14 и о14 и все легко и правильно относимые к ним разновидности — будут между собой хорошо отграничены и не смешиваемы.

Виды, застигнутые ныне живущими наблюдателями в состоянии первого нижнего отдела нашей таблицы, ниже черты V, — будут принадлежать к тем, начало изменчивости которых падает на последнее семидесятитысячелетие нашего периода. Они не далеко еще удалились от своей родоначальной формы А, и потому все ступени m2, m3, i3, d4, d5, а2 и проч. могут быть легко отнесены к этому центральному типу А, который может иногда находиться еще в наличности живым, и если изменение рассматриваемого вида произошло ближе к настоящему времени, то форма А может даже еще и преобладать; если же начало изменения относится к первым временам последнего семидесятитысячелетия, то, хотя бы форма А еще и не исчезла, она будет уже очень малочисленной, но сохранит однако же свой центральный промежуточный характер, т.е. будет, например, иметь среднюю форму листьев, цветов и проч. и в этом смысле будет как бы типической, но уже таковой по численности ее особей, по редкости местонахождения только в специальных условиях.

Но перейдем к среднему отделу нашей таблицы, заключающемуся между чертами V и X. В этом состоянии должны находиться те виды, которые начали изменяться в среднее соемидесятитысячелетие всего 200,000-летнего периода. Формы уже так разошлись, что мы не можем отнести их к какой-нибудь центральной форме, как разновидности к виду; но с другой стороны они еще не довольно разошлись, чтобы мы могли отличать их между собой как виды; один систематики, пожалуй, примут между ними за таковые ряды m6, m7, m8; k6 , k7 k8; f6 , f7, f8, f9; а6 а7, а8, а9; l7 l8; но они так близки между собой, особенно m6 к k6; f6 к а6, да и ряд k имеет связь с рядом l; другой ряд d на таблице представлен вымершим, но могущим ведь быть только в состоянии вымирания. Из тщательной монографической обработки вида в таком состоянии хорошим систематиком оказалось бы, что все, `что можно заметить в этом хаосе форм, — это проложение как бы некоторых русл, по которым направляются течения разновидностных форм и, пожалуй, группировку форм по этим руслам; но такие группы за видовые, однако же, никоим образом нельзя бы было принять. В таком состоянии и находятся действительно некоторые группы растений и животных, например отдел настоящих ежевик в роде Rubus или значительная часть форм роз и ив. Между ежевиками прежние ботаники отличали в европейских странах лишь два вида: ежевику (R. fruticosus) и куманику (R. caesius). Но и между этими двумя растениями различия столь неважны, что в другом роде их, вероятно, соединили бы в один вид; ибо все различие их заключается лишь в том, что у первых плод черный, блестящий, и чашечка отстает от плода, а у вторых эта чашечка прилегает к плоду, который покрыт синим налетом, да и это не ко всем их разновидностям применимо. Рассматривая ближе эти разновидности, в них замечают, как я вообще сказал о подобных видах, несколько главных русл, по которым, можно сказать, эти разновидности направляются, и все эти русла отделились, главным образом, только от первой, от ежевики (R. fruticosus). Гукер и Арнот в «Британской флоре» (изд. 8, 1860 г.) насчитывают таковых 8, а Бабингтон в той же «Флоре» отличает 36 форм, принимаемых им за виды. В таком же почти положении находятся многие виды рода бычков (Gobius) между рыбами, некоторые виды пресноводных раковин, как Planorbis multiformis и морских, как Neretina virginea (Lam), из ископаемых форм Terebratula biplicata. Но ведь тут дело идет не о немногих примерах, которые могут быть объяснены весьма различным образом: иногда естественной гибридацией разновидностей, иногда непосредственным влиянием внешних условий, и которые остаются затруднительными, исключительными случаями, с коими все трудолюбие и вся проницательность ученых не может справиться. Дело состоит в том, что именно в таком хаотическом состоянии должно бы находиться около трети, может быть несколько меньше, например 2/7, но может быть и несколько больше, например 2/5, всех органических ныне на земле живущих существ. Но этого нет.

Мне кажется далее, что, как необходимое следствие Дарвинова учения о подборе вообще и о расхождении характеров в особенности, вытекают еще некоторые неизбежные, необходимые следствия, существование или отсутствие которых может служить хорошим оселком для испытания: настоящее ли золото истины придает кажущийся блеск этой теории, или он происходит только от хорошо отполированного томпака?

Для этой пробы нужно к двум сделанным выше замечаниям прибавить еще третье, которое дарвинисты также необходимо должны признать как совершенно соответствующее их теории, а именно: бесплодность скрещиваний между различными видами не есть какое-либо специальное свойство вида, а есть свойство, возрастающее по мере возрастания различий между органическими формами, после того как это различие перейдет за известную черту. Я думаю, что, в таком виде выраженное, положение это будет совершенно в Дарвиновом духе, так как он сам на этом настаивает, `что мы видели выше. Но если это так, то представим себе весьма возможный, как я выше показал, случай, что вид а14 уже образовался, но коренной родоначальный вид, благодаря одному из вышеприведенных обстоятельств, еще где-либо существует, также как если и не все, то многие из промежуточных форм. Если мы скрестим а14 с А, то от сего не произойдет потомства постоянно плодородного, ибо различие между ними уже слишком велико, достигло, как мы говорим, видовой ступени; но какое-нибудь а9, которое мы должны отнести как разновидность к а14, — скрестившись с каким-нибудь а5, которое мы должны отнести как разновидность к А, по причине относительно малого еще их различия, — должны дать постоянно плодородное потомство между собой, тем более, что некоторое разновидностное различие усиливает, по Дарвину, плодородие. Таким образом, мы имели бы формы, которые по физиологическому отношению некоторых их разновидностей (А и а14) мы должны бы были считать видами, а по и физиологическому отношению других разновидностей их (а9 и а5 ) — не более, как разновидностями. Но для этого не нужно, чтобы сохранилась сама родоначальная форма, хотя бы и в небольшом числе. Достаточно будет, если от родоначальной формы, по Дарвиновой таблице, сохранится какая-нибудь а3, когда вообще развитие этого ряда дошло до какого-нибудь а12 или а10. — Постоянная плодородность скрещиваний не может же оборваться вдруг; — тогда и эти формы ряда могли бы уже быть бесплодными или, по крайней мере, не потомственно плодородными, тогда как форма а7 (плодородная с а10) и форма a5 (плодородная с а3) были бы еще потомственно плодородны между собой.

Но если такие казусы должны бы случаться между нисходящими друг от друга формами, то еще гораздо чаще должны бы они встречаться между формами братственными. Например формы р14 и формы b14 разошлись от а5, они стали вполне охарактеризованными видами, т.е. существами бесплодными между собой, также как и ближайшие к ним разновидности p13, p12 с b13,b12;¹² но так как особи а5 составляли одну разновидность и, конечно, были между собой плодородны, то и а6, а7, а8, а9, или даже а10, должны бы еще сохранять это плодородие с формами f с теми же показателями; но, с другой стороны, разные а с высшими показателями совершенно плодородны с р14, а разные f с такими же показателями совершенно плодородны с b14. Таким образом, были бы у нас формы, некоторые разновидности которых абсолютно бесплодны между собой, почему они и должны считаться видовыми; тогда как другие их же разновидности совершенно и даже усиленно между собой плодородны, и потому должны считаться только разновидностями. Следовательно, решительно невозможно было бы определить, как относятся друг к другу формы р14 и b14. Мне ни одного такого случая не известно; но и без долгих и утомительных разысканий, потребовавших бы большой эрудиции, можно ручаться, что ничего подобного и нет в летописях науки, ибо Дарвин и его последователи не преминули бы указать на такой факт как подтверждающий их учение, как фактически реализованное следствие их теоретических посылок. А между тем такие, смутительные для защитников постоянства видов, казусы должны бы непременно встречаться и не раз, и не два при столь многочисленных опытах над гибридацией, в особенности растений, произведенных как с научной (Гертпером, Кельрейтером, Ноденом), так и с практической (садоводами и сельскими хозяевами) целями.

И так, если бы Дарвиново учение было справедливо, то мы необходимо должны бы встретить достаточно ясные и многочисленные следы процесса постепенной и неопределенной изменчивости, требуемой подбором между ныне живущими организмами, как растительными, так и животными; но мы их не встречаем, и все доводы Дарвина к объяснению их отсутствия совершенно неудовлетворительны и произвольны.

2. Отсутствие переходных связующих членов между ископаемыми формами (стр.318)

Но еще в гораздо большем числе и полнейшем виде должны бы сохраниться следы Дарвинова процесса происхождения видов в ископаемых остатках, изучаемых палеонтологией. Неизбежность этого требования своего учения ясно видел и сам Дарвин. «Наконец, — говорит он, — если теория моя верна, то, взирая не на одно какое-либо время, а на все времена, бесчисленные промежуточные разновидности, тесно связывающие все виды той же группы, наверное должны были существовать; но самый процесс естественного подбора постоянно стремится, как было уже часто замечаемо, уничтожать и родоначальные формы, и промежуточные звенья. Следовательно, доказательства их прежнего существования могли бы быть найдены только среди ископаемых остатков, которые, как мы попытаемся показать в одной из следующих глав, сохранились в крайне несовершенных и перемежающихся документах record».¹³ Или еще: «Но так как по моей теории бесчисленные переходные формы должны были существовать, то почему не находим мы их заключенными в бесчисленном множестве в земной коре? Приличнее будет обсудить этот вопрос в главе о несовершенстве геологического свидетельства, и здесь я только выскажу свое убеждение, что ответ заключается главным образом в том, что свидетельство это несравненно менее совершенно, чем вообще полагают. Слои земной коры — обширный музей, но коллекции естественных предметов сделаны очень несовершенным образом, и только через долгие промежутки времени».¹⁴ Число этих промежуточных форм должно бы быть, по Дарвину, громадно: «но именно соответственно тому, что этот процесс уничтожения (при естественном подборе) действовал в громадном масштабе (on an enormous scale), и число промежуточных разновидностей, прежде существовавших, должно было быть поистине громадным (truly enormous».¹⁵

По этим выпискам мы можем, следовательно, утверждать, что Дарвин признает, что ископаемые остатки должны свидетельствовать об истине его учения, что свидетельства эти должны бы сохраниться в бесчисленном множестве; но что, однако же, на деле этого нет, и что это главным образом зависит от неполноты сохранившихся документов. И я вслед за ним пока оставлю подробное рассмотрение этого вопроса. Но здесь, не входя пока в обсуждение силы его доказательств об этой неполноте, признаем пока ее за вполне доказанную и посмотрим, приведет ли и это нас к желаемым для Дарвина результатам.

Пусть какой-нибудь путешествующий зоолог, или лучше ботаник, попадет в первый раз в какую-нибудь новую страну, очень изобильную животными и растительными формами, каковы например для последних мыс Доброй Надежды, Бразилия или некоторые части Новой Голландии, — где он не может оставаться долгое время, но тем не менее начинает старательно собирать фауну или флору этой страны. Собранные им растения и животные представят по необходимости далеко не полные коллекции. Предположим еще при этом, что наш путешественник не был отправлен каким-нибудь сельскохозяйственным обществом, поручившим ему собирать экономически полезные продукты страны; что он не был также и коллектором для какого-нибудь торгового садового заведения, имевшего целью собирать растения особенно красивые по их цветам, листьям, или общему наружному виду, а был ученым систематиком, для которого ничтожнейшая травка имеет тот же интерес, как и какой-нибудь великолепнейший амариллис. Возвратившись из путешествия, наш ботаник начнет обрабатывать свою жатву и в конце своей Premiciae florae страны х приведет, по обыкновению ботаников, выводы из так называемой ботанической (или энтомологической, если собирались насекомые) статистики. Она состоит в характеристике растительности известной страны дробями, выражающими отношение числа растений каждого семейства к общему числу собранных видов. Так, например, пусть окажется, что сложноцветные составляют 1/9, бобовые 1/12, злаки 1/14 общего числа видов этой страны. Затем, по прошествии многих лет, многими другими путешественниками флора или фауна нашей страны постоянно пополняется и достигает, наконец, совершенной полноты, причем оказывается, что первый путешественник собрал лишь какую-нибудь четвертую или пятую долю всех тамошних растений. Над этим полным материалом производятся те же ботанико-статистические вычисления, и что же при этом неизменно оказывается? — Что дроби, выражающие относительную численность семейств, остаются приблизительно те же, как и полученные первым ботаником, или очень немногим от них разнятся в ту или в другую сторону; что, например, бобовые составляют не 1/12 , а 1/11 или 1/13 всех явнобрачных и т.п. Что это так — это известно всякому занимавшемуся географией растений или животных. Впрочем, приведу одно свидетельство, находящееся у меня под руками: «пропорция, в которой виды, роды и семейства населяют разные страны, может быть установлена более удовлетворительным образом», — говорит Лакордер в своем обзоре географического распределения насекомых. «Это можно бы было сделать для данной страны по посредственно полной коллекции, если бы только энтомологи составили ее не собиранием некоторых семейств предпочтительно перед другими, чего, к сожалению, нет, в особенности для экзотических видов, потому что каждый коллектор почти всегда привлекается к некоторым группам невольным предпочтением».¹⁶ Но наши палеонтологические музеи, несмотря на их неполноту, вполне удовлетворяют этим условиям, так сказать, в двух отношениях. Во-первых, природа, составлявшая эти музеи в слоях земной коры, имела лишь одно невольное предпочтение — предпочтение к формам, имеющим твердые оболочки или твердые внутренние части; — мягкотелых она не могла собирать. Но для нас и этого довольно — пропорция переходных форм к формам, окончательно определившимся, вырабатывавшимся из них, должна быть такая же, и у мягкотелых, следовательно, этого рода неполнота для нас не имеет значения, и, конечно, не ее имел в виду и Дарвин. Во-вторых, наши коллекторы-палеонтологи, черпавшие материал для академических, университетских и частных музеев из общего### музея природы, собирали по возможности все формы, и, во всяком случае, не отбрасывали промежуточных форм, а во многих случаях даже обращали на них преимущественное внимание, если они имели

Но к чему эти доказательства из неполных ботанических и зоологических коллекций, — дело ведь понятно и само по себе. Положим в урну 1000 шаров красных, которые пусть будут символом определенных форм, — видов, и 1000 шаров белых, которые пусть служат эмблемой форм переходных. Принимая цифры эти равными, мы, конечно, делаем большую уступку Дарвинистам, ибо Дарвин ведь сам признает, да и теория его этого необходимо требует, что число переходных форм должно было быть бесчисленно. Теперь вынем из урны на удачу только двадцатую часть всех шаров, т.е. 100 штук. Мыслимое ли дело, чтобы все 100, или даже только 99, 98, 95 вынулись красные, а белые так бы и остались все в урне? а ведь этого именно и требует Дарвин своей ссылкой на неполноту документов — ссылку, которую, следовательно, мы в праве и даже в обязанности признать за самую пустую отговорку. Не очевидно ли для всякого, что в числе наших 100 вынутых шаров будет если и не точь в точь по 50 белых и по 50 красных, то какое-нибудь близкое к этому отношение, может быть 40 одних и 60 других, и притом, если мы разделим нашу выемку на несколько периодов, раз вынем двадцать и в другой раз двадцать и т.д., то в одном случае более или менее значительный перевес будет на стороне красных, а в другой раз на стороне белых? Так должно быть по теории вероятности, или просто по обыкновенному здравому смыслу, и с палеонтологическими коллекциями, несмотря на всю их неполноту. Ведь это ясно, как день.

К этому прибавим еще следующее соображение. Конечно, не все страны хорошо исследованы в геологическом и палеонтологическом отношениях; их больше не исследованных, чем исследованных. Но можем ли мы ожидать увеличения числа видов или вообще форм ископаемых организмов, сколько-нибудь пропорционального увеличению исследуемой площади? Далеко нет, как показывает следующее соображение. В круглых числах во Франции считается около 4,000 явнобрачных растений, а во всей Европе, со включением Европейской России, никак не более 10,000, если только наберется и столько; следовательно, между тем как поверхность Франции относится к поверхности Европы как 1 : 18, число видов Французской флоры к числу видов европейской флоры относится как 2:5, т.е. увеличение числа видовых форм будет с лишком в 7 раз меньше, чем можно было бы ожидать, судя по увеличению площади исследования. Если бы мы сравнили Францию с Россией, в которой, причисляя и Амур и Туркестан, не наберется и 8,000 видов, то получили бы еще меньшее отношение увеличения числа видов с увеличением исследованного пространства. Для ископаемых форм это увеличение числа видов, найденных при исследовании сравнительно небольших стран, должно быть еще гораздо меньше, чем для ныне живущих растений или животных при подобном сравнении, потому что не только в древние палеозоические и мезозоические, но даже и в первые третичные времена климатические условия, главная причина разнообразия форм в разных странах, были, без сомнения, гораздо однообразнее, нежели теперь. Следовательно, не должно думать, чтобы с исследованием новых стран число ископаемых остатков увеличилось в пропорции, сколько-нибудь соответствующей увеличению площади исследованных стран.

Но справедлива ли сама пресловутая неполнота документов? Мы можем довольно строго доказать, что в некоторых случаях по крайней мере, т.е. для некоторых формаций и некоторых классов животных, это совершенно несправедливо, — а этого для нас вполне достаточно, дабы убедиться, что если бы переходы существовали, то они здесь бы и оказались и не в единичных каких-либо случаях, а массами, в огромном числе случаев. Вот это доказательство:

Собирая какую-нибудь флору или фауну, мы ранее достигаем полного собрания ее семейств, нежели ее родов, полного собрания ее родов, чем ее видов. Это понятно само по себе, ибо семейство необходимо имеет более обширную область распространения, чем род, а род более обширную, чем вид. Следовательно, не осмотревши каждой части страны, каждого уголка ее, мы не будем иметь полной коллекции видов, хотя роды уже все собрали, и также точно, далеко не собравши еще всех родов, будем иметь уже все семейства, за сравнительно ничтожным каким-либо исключением, например, одновидных семейств или родов, шансы отыскания которых очевидно тождественны с единственными видами, их составляющими. Это может быть выведено и таким образом. Так как род, средним числом, заключает в себе в какой-нибудь стране несколько видов, например 5 или 6, то мы имеем в пять или в шесть раз более шансов исчерпать все роды, чем все виды. В этом можно убедиться самым простым, хотя и скучным опытом. Напишите на отдельных билетиках названия всех видов какой-нибудь флоры или фауны, и выньте из них на удачу половину, вы увидите, что родов вынуто гораздо более половины, а семейств, вероятно, все, или почти все. При собирании их в природе будет, конечно, то же самое, если мы будем исследовать все местности, т.е. и сырые, и сухие, и болота, и пески, и степи, и луга, и леса. Так оно и на самом деле, как для отдельных стран, так и для всего земного шара. Альфонс Декандоль, оканчивая свой Продром, приводит таблицу, в которой установляет процентное отношение, с одной стороны, между родами, вновь установленными в этом сочинении, сравнительно с известными до его издания, а с другой — между новыми, в этом сочинении в первый раз определенными видами к прежде известным, для различных томов по времени их издания. Из нее оказывается, что в томах

Таблица I

Из чего он делает следующий вывод: «новые роды по таблице нашей постепенно уменьшаются. Отсюда следует, что почти все роды, в природе существующие, станут известными к концу XIX столетия, как ныне известны уже все семейства; река же новых видов продолжает течь, как и прежде. Наплыв их нисколько не уменьшается, потому что географическая область вида гораздо меньше площади распространения рода, а исследование стран до сих пор еще далеко не совершенно».¹⁷ Прибавлю еще, что число родов увеличивалось еще и тем, что старые роды подразделялись, а не только тем, что находились новые, неизвестные родовые формы. Таким образом, если мы знаем, что одна страна вполне исследована, то сравнивая отношение числа видов к числу родов в этой стране с таким же отношением в другой стране, степень исследованности которой нам неизвестна, и если эта последняя страна находится в тех же условиях, как и первая, и приблизительно одинаковой с ней величины, то мы можем заключить из одинаковости этих отношений и об одинаковости степени их исследованности, `что опять-таки фактически подтверждается. Например, из двух стран средней Европы почти одинаковой величины с разнообразными местоположением: высокими горами и морскими прибрежьями, именно Германии (причисляя сюда Цислейтанские владения Австрии) со Швейцарией, и Франции с Корсикой, первая имеет на 807 родов 3,427 видов, а вторая на 867 родов 3,597 видов, что дает на 100 родов в первой стране 425 видов, а во второй — 415, т.е. почти одинаковое число, и действительно эти страны почти одинаково хорошо исследованы.¹⁸ Если возьмем две более отдаленные страны, но также почти одинаковой величины — южную Баварию и Крым, — то значительно меньшая величина их выражается меньшим средним числом видов на род; но между собой они в этих отношениях почти равны, именно в южной Баварии приходится на 100 родов 315 видов, в Крыму только 299, но смело можно принять, что Крым несколько хуже обследован в ботаническом отношении, чем южная Бавария (см. Приложение V).

По вычислениям Бронна оказывается, что у брюхоногих моллюсков (за исключением отряда легочных, Pulmonata, на сухом пути живущих) приходится как между живущими, так и между третичными формами одинаково по 28 видов¹⁹ на род (100:2800), `что свидетельствует, что ископаемая третичная фауна этого класса столь же хорошо исследована, как живущая фауна настоящего времени. Придерживаясь Дарвиновой точки зрения, надо даже полагать, что она несколько лучше исследована, потому что формы, принадлежащие к группам, не находящимся в вымирании, изменяясь и расходясь в своих характерах, должны вообще увеличиваться в числе; следовательно, должно бы ожидать, что третичных форм будет несколько меньше, чем ныне живущих. Такое же отношение видов к родам находим у Бронна.²⁰ и для двустворчатых раковин, а именно в новейшее время 19 видов на род, а в третичный период 21 на род. Поэтому сочинению на брюхоногих моллюсков (Gasteropoda) приходится, правда, в живущей фауне, 34 на род, а в третичной только 28 видов на род, но это потому, что в число первых включены и земные моллюски, которых, конечно, нельзя было найти в слоях преимущественно морского образования, а в этом отряде число видов, приходящихся на род, необычайно велико. То же самое замечается и в других отделах животных, имеющих твердые скорлупы, или вообще хорошо сохраняющиеся части: так для кораллов теперешней фауны приходится на 10 родов 40 видов, а для третичной фауны немногим меньше этого — 34; для морских ежей в живущей фауне 5 видов на род, а в третичной 6; но уже у более хрупких морских звезд на 10 родов приходится теперь 80 видов, а для третичных ископаемых только 24. То же самое будет и для позвоночных даже морских животных, ибо части их плохо сохраняются. Например, у рыб приходится в настоящее время кругом на 10 родов по 160 видов, а в третичный период только 26. Точно так же если обратимся к более древним периодам, которые, конечно, вообще (хотя и не в отдельных группах) меньше исследованы, мы будем получать все меньшее и меньшее число видов на род: так, например, для двустворчатых раковин уже в непосредственно предшествовавший третичному меловой период приходится не 21, а только 15 видов на род, а в юрский только 11; для брюхоногих в меловой уже 114 видов на 10 родов, а в юрский уже только 100. Так как при этом и абсолютное число видов и двустворчатых и витых (брюхоногих) раковин в третичное время было очень велико; то этого нельзя приписать небольшому числу форм, не успевшему еще дифференцироваться на большое число родов, ибо на 2,400 видов и 128 родов ныне живущих двустворчатых раковин имеем в третичное время 2,535 видов на 120 родов; а между брюхоногими на 5,600 видов и 200 родов ныне живущих, 4658 видов и 164 рода третичных. Таким образом, по крайней мере, об этих двух классах животных, в палеонтологическом отношении самых важных и лучше всего могущих доказать существование постоянных переходов, если бы они в действительности были, мы можем смело утверждать, что третичная фауна приблизительно столь же хорошо исследована, как и ныне живущая; что, следовательно, документы нашего музея находятся во всей желательной полноте для произнесения нашего суждения — суть ли виды, с их вообще определенными и резкими границами, нечто в природе данное, или только одна обманчивая видимость, происшедшая от того, что промежуточные формы были вытеснены борьбой за существование, вследствие Дарвинова расхождения форм. Эти документы заставляют нас, если только мы захотим держаться фактов, а не фантазии, принять первое и отвергнуть второе положение. Следовательно, Дарвиново объяснение есть не### только пустая отговорка, но отговорка ложная, и когда Дарвин говорит: «Тот, кто отвергает этот взгляд о несовершенстве геологического свидетельства, правильно поступит, отвергая и всю теорию»,²¹ то ошибается, что только это может дать право на отвержение его теории. Мы видели, что и при полном признании этой недостаточности, — все же остается не только полное право, но и совершенная необходимость ее отвергнуть, а с другой стороны, что сама неполнота во многих случаях, по крайней мере, более чем соЗаключение, к которому мы пришли при оценке как вообще значения неполноты палеонтологических документов, так и при специальной оценке третичных документов из двух классов моллюсков, подтвердится еще, если мы обратим внимание на некоторые отдельные группы животных в отдельных формаци

Пусть в самом деле документы вообще были бы неполны, но если сохранилась для нас некоторая часть документов в их полной последовательности, то и этого было бы достаточно для признания нашего суждения. Мы обратим здесь внимание только, если можно так выразиться, на один свиток той летописи природы, в котором написана история трилобитов, животных из класса ракообразных, написанный весьма ясными письменами и разобранный чрезвычайно искусным разбирателем-палеографом этих письмен — знаменитым Баррандом, в течение 40 лет занимавшимся трилобитами силурийских слоев Богемии.

Во-первых, что такое трилобиты? Это ракообразные со столь особенным строением, что их невозможно подвести ни под один из отрядов ныне живущих животных этого класса. Чтобы дать возможность составить себе некоторое об них представление не видавшим ни самых этих ископаемых, ни рисунков их, представим себе, что у обыкновенного речного рака прикрывающий его голову и туловище черепок значительно укорочен, но зато расширен и не прикрывает тела с боков, а отогнут к верху; далее, что хвост рака — так называемая шейка — расширился до ширины остального тела и, в свою очередь, покрылся таким же общим щитиком или черепком, как и передняя часть, и что замечаемые на этом хвосте отдельные членики или кольца сделались более или менее незаметными; напротив того, что промежуток, оставшийся между головным и хвостовым щитиками, именно разделен на явственные кольца (в сущности, эта часть тела и у теперешнего рака таким же образом разделена), как на раковой шейке, но что только эти кольца стали гораздо короче (по направлению от переда к заду). Теперь вдоль всего такого тела и через головной щит и через середину, состоящую из отдельных члеников, и через хвостовой щитик проведены вдоль два продольные углубления или бороздки, которые, следовательно, выделят среднюю продольную выпуклость и две боковых. Через это поперечный разрез животного примет трехволнистую или трехлопастную форму — откуда и название трилобитов или трехлопастников. У большей части из них были глаза, сидевшие на таких же ножах, как и у теперешних раков и крабов, но только пояски эти не были подвижны, а, скорее, должны быть названы бугорками, и глаза сидели не на верхушке их, а по наружным сторонам, — иногда бугорков и не было; но всегда глаза различных форм: круглые, подкововидные, серповидные, почти линейные, сидели, и на возвышениях соответственной формы, и смотрели в стороны, а не вперед или вверх, и в большинстве случаев были они сложные, как у насекомых. Нижняя сторона тела их осталась неизвестной, потому что они находятся всегда лежащими спиной вверх или свернувшимися в шар, подобно некоторым из теперешних мокриц. Ноги их должны были быть или очень нежные, листовидные плавательные, или, если и способные для ползания по дну, то все-таки короткие (иначе свертываться они бы не могли) и хрупкие, легко отваливающиеся.

Некоторые роды и виды, как ежевики, розы, ивы, по запутанности и неопределенности их форм, называются в шутку скандалом ботаников; трилобитов можно бы по справедливости назвать скандалом дарвинистов, ибо в них соединено все, чтобы диаметрально противоречит их учению. Они являются при первых проблесках органической жизни на земле как животные, уже очень высоко организованные, и с самого начала в большом разнообразии видовых и родовых форм; продолжают жить в великом множестве в течение всей древнейшей из населенных организмами формаций — силурийской; значительно уменьшаются в числе и разнообразии форм в следующую формацию — девонскую; только один род их, с 15 видами, сохраняется в течение каменноугольной и окончательно и навсегда вымирает в пермской, в которой найдем только один вид. Но этого мало: при переходе из одного подразделения, так называемого этажа или яруса, силурийской формации в другое подразделение повторяется то же явление, `что и при их первом появлении: все старые формы, не только виды, но даже большей частью и роды, совершенно исчезают и защищаются новыми, ни в какой ближайшей связи со старыми не состоящие, кроме той, что они также трилобиты. С силурийской формацией прекращается появление новых родов, 12, из общего числа их 75, переходят в девонскую, но виды, числом до 105, и тут все другие, чем в прежней силурийской.

Посмотрим теперь насколько вероятно приписывать все эти, противоречащие Дарвинову учению, явления неполноте сохранившихся документов.

Прежде всего заметим, что общее число видов этих животных, коих сделалось известным уже слишком 1,700, так велико для отряда из класса ракообразных, что есть все основания предполагать, что большая часть их уже найдена, что ежели и будут, без сомнения, находиться еще и новые видовые формы, то зато некоторые из старых сократятся, оказавшись лишь различными возрастными состояниями их. Это доказывается тем, что число видов в различных классах и отрядах следует некоторым, я не хочу сказать законам, чтобы не злоупотреблять этим выражением, а эмпирическим правилам, и эти правила были одинаковы для этих групп во все времена. Так, например, наибольшее разнообразие видовых форм представляют насекомые, и число видов в их отрядах считается десятками тысяч, так ,вероятно, было во все времена, когда насекомые жили. Следовательно, по небольшому относительно числу насекомых, нам известных даже из ближайших к нам третичных времен, мы можем заключить, что вообще лишь очень небольшое число их сохранилось в ископаемом состоянии, что относительно их документы музея, представляемого нам земными слоями, — действительно весьма неполны. За насекомыми по изобилию форм как в фауне теперешней, так и прежних эпох, следуют различные классы моллюсков, хотя это разнообразие не всегда падает на те же классы и отряды. Так мы видим, что число витых раковин брюхоногих и двустворчатых в третичные времена было относительно также велико, как и теперь; но в более древние времена это численное преимущество падало на другие классы — именно на головоногих (Cephalopoda) и руконогих (Brachiopoda), которые и теперь, и в третичные времена малочисленны. Из позвоночных животных — рыбы и птицы очень многочисленны теперь; и относительно рыб мы имеем и геологические эпохи, когда они также были многочисленны; для птиц таких эпох нет, и мы опять в праве заключить, что для них документы геологического музея природы весьма неполны. Но остальные три класса позвоночных: земноводные (Amphibia), гады (Reptilia) и млекопитающие (Mammalia), ни теперь, ни в другую какую-либо эпоху, никогда очень многочисленными не были (т.е. видами, а не особями), и уже приблизительно та же численность их, как и теперешняя, показала бы, что и ископаемые формы их приблизительно столь же хорошо известны, как и ныне живущие, чего, впрочем, ни про один из этих классов, кажется, сказать нельзя. Но и у них этот maximum разнообразия, или числительной силы форм, падал в разные эпохи на разные группы. Так у рыб наибольшую численность представляет ныне отряд твердокостных (Teleostei), а прежде падала она на плакоидных и ганоидных рыб. Из млекопитающих комплекс форм, причисляемых к отряду толстокожих (Pachydermala), был гораздо многочисленнее нынешнего и превосходил сродных с ними двукопытных; а ныне это наоборот. Класс ракообразных по новейшим данным заключает в себе около 5,300 видов, разделенных на 7 отрядов. Самый многочисленный из них, десятиногих (к которому принадлежат обыкновенные речные раки, гомары и крабы), не превышает 1,500 видов. Между тем число известных трилобитов превосходит уже 1,700 видов. По этим соображениям, значительная прибавка к ним числа родов и видов очень мало вероятна. Что число видов их, сделавшихся известными, приближается к числу действительно существовавших, выказывается также из значительного числа видов, приходящихся на род: именно 1,700 видов на 75 родов даст около 23 видов на род — пропорция, которую из всех классов животного и растительного царств превосходят несколько лишь некоторые классы моллюсков. Если взять наилучшим и наиполнейшим образом исследованную область — именно Богемский бассейн, то нельзя не признать, что материал, доставленный природой, был чрезвычайно изобильный, и что Барранд воспользовался им самым превосходным образом. Он нашел и определил здесь 353 вида, отнесенных им к 42 родам. Такое количество видов в сравнительно небольшой местности едва ли возможно найти не только из какого-либо одного отряда, но и из всего класса ракообразных в нынешних морях; трудно это даже и для гораздо многочисленнейших моллюсков. На пропуск чего-нибудь значительного тут нельзя рассчитывать, число экземпляров было так велико, и между ними столь хорошо сохранившиеся, что по ним можно было открыть самые тонкие черты строения и особенности некоторых привычек их при жизни. Так у них найдены простые (у одного рода) и сложные глаза, в этих последних насчитано у различных видов от 14 фацеток до 15,000. Определено, что число фацеток увеличивается с возрастом животного иногда в пропорции 1:2; найдены виды вполне слепые и такие, которые имеют глаза в молодом возрасте, а потом теряют их. За ними замечена способность свертываться в шарик, и определены три различные методы производить это свертывание; но замечено также, что некоторые виды были лишены этой способности, хотя организация их по-видимому это и допускала — так вид Ellipsocеphalus paradoxioides был собран тысячами экземпляров, и ни одного из этого числа не нашли свернутым. Виды изменяются в своей величине от 1.5, до 400 миллиметров (9 вершков). У многих видов наблюдены две различные формы, которые должны быть отнесены к половым различиям. Но всего удивительнее, что само развитие этих животных было прослежено, т.е. были собраны переходы от только что вышедшего из яйца трилобита, до достижения им своего полного роста — и это у 38 видов, принадлежащих к 16 родам. У одного из них, Sao hirsuta, найдено 20 таких последовательных возрастных форм, самые молодые из этих экземпляров представлялись в виде дисков всего в 5/6 миллиметра в диаметре, т.е. с булавочную головку; то же 20 форм развития собрано и у другого вида Arethusina Teminkii, другие же в 16, 11, 10 и менее формах развития. Эти формы, взятые отдельно, даже в живом состоянии, могли бы быть сочтены за особые виды или даже роды, ибо разнятся между собой числом члеников тела, величиной хвоста, гладкостью и покрытостью поверхности тела различными бугорками, шипиками и т.п. Наконец, и самые яйца этих животных, весьма различной между собой величины, также были отысканы. Не должно думать, чтобы эти формы развития принадлежали совместно и одновременно жившим животным; иные из найденных возрастных форм того же вида были отделены друг от друга многими тысячелетиями и десятками тысячелетий. Если, таким образом, найдены столь полные коллекции форм индивидуального развития, то почему бы не найти таковых же и для видового развития, т.е. переходных разновидностей, служащих соединительными звеньями для видов. Если документы музея сохранились достаточно полными для первого, — почему им быть столь отрывочными и не полными для второго? Но в этом отношении тут напротив того соединено все, доказывающее неосновательность предположения о постепенном переходе одного вида в другой. Для ясности последующего, я представляю здесь геогностический разрез Богемского силурийского бассейна, заимствованный из геологии Лейеля и курса геогнозии Баумана.

А и В осадочные слои без признаков организмов, так называемые азойные слои.

С. слои из перемежающихся кварцитов и шиферов, заключающие примордиальную фауну Барранда, которую Лейель причисляет к Кембрийской формации.

D. Нижнесилурийские слои, заключающие в себе 2-ю трилобитную фауну Барранда; d1, d2, d3, d4 и d5, — подразделения этого яруса, характеризуемые появлением новых видов, и часто исчезновением старых.

Е1. Колония видов, принадлежащих к ярусу Е2 , но включенных в слои d4.

Е2, F, G, Н. Верхнесилурийские слои, заключающие в себе между прочим и известняки, коих вовсе нет в А, В, С и D . Слои этого этажа подразделяются на тех же основаниях, как и D, но не означены на фигуре, — f1, f2; g1, g2, g3 и h1, h2, h3. Но в двух после них, h2 и h3, трилобитов не найдено. Таким образом, всех слоев, характеризуемых появлением новых видов трилобитов, насчитывают 14: с, d1, d2, d3, d4, d5, Е1, Е2, f1, f2; g1, g2, g3 и h1, l прослойка эруптивных базальтов.

Весь этот бассейн имеет эллиптическую форму; продольная ось его направлена от Ю. 3. к С. В. от Бишофтейница через Пильзен, Прагу до Эльбы у Селаковица в 140 верст длиной и в самом широком месте у Пильзена в 70 верст шириной; но внутренние, т.е. верхние слои имеют не более 35 верст в длину и 7 в ширину. К северу от продольной оси слои наклонены или, как говорится, падают к юго-востоку, а к югу от нее к северо-западу. Наклон их изменяется от 30° до 45°, 70°, а иногда и до 90°, т.е. до вертикальности. Они находятся в том, что называется соответственном или согласованном (concordant) наслоении, `что указывает на отсутствие всяких возмущений при их образовании; что они остались в том же порядке, в коем оседал слой на слой; что изменение их положения из горизонтального в наклонное произошло для всех одновременно уже после их ocaждения, а не так, чтобы одни осели, были приподняты и наклонены, и уже затем только покрылись новыми слоями, которые уже не могли бы оказаться в согласованном с ними наслоении. Таковы, например, здесь меловые слои К, лежащие горизонтально на приподнятых и наклоненных слоях. А и В, взаимное отношение которых указывает на то, что поднятие и загиб слоев произошли раньше, чем стали осаждаться эти меловые слои. Для совершенно незнакомых с геологией может быть нужно прибавить, что слои, осаждаясь на гранитную подстилку и затем друг на друга, начали с того, что все были горизонтальны и последовательно прикрывали друг друга, т.е. новейшие Е, F, G, Н прикрывали прежде осевшие D, С, В, А на всем их протяжении, и что только потом, когда произошло поднятие, они были переломаны и приняли наклонное положение, и после этого выдающиеся ребра их были смыты и оголены от слоев, над ними лежавших, и потому верхние и вместе внутренние слои стали занимать меньшее протяжение, чем нижние. По всему этому здесь невозможно предполагать каких-нибудь промежуточных вымывов, и вследствие этого отсутствие некоторых слоев последовательного осаждения.

Минералогический состав этих слоев следующий. Ярус С состоит из тонких, содержащих слюду сланцев зеленоватого цвета, при выветривании буреющих. Везде, где эти слои сохранились, лежат непосредственно на них слои D, за исключением местности у Скрея, где между ними появляются порфиры; где С нет, там слои D лежат прямо на В. В ярусе D -5 подъярусов его отличаются не только по палеонтологическим признакам, но и по минеральному характеру, именно: d1 состоит из сланцев, d2 из кварцитов,²² d3 из тонколистных черных сланцев, d4 самый мощный слой этого яруса, состоит из темно-серых и черных очень богатых слюдяными частицами сланцев, и, наконец, d5 из желто-серого очень бедного слюдой сланца. Ярусы верхнего отдела (Е, F, G, Н) преимущественно известковые, из них нижний Е темного цвета, проникнут смолистым веществом и издает дурной запах; F светлого цвета и дурного запаха не издает; G состоит из прослоек глины между известняком, который к верху начинает вытеснять первые; последний ярус Н, иногда до 300 футов толщиной, только местами сохранился и состоит из легко выветривающегося сланца.

Что же говорят нам погребенные в этих слоях трилобиты, жившие некогда в том море, из которого слои эти осаждались в течение многих сотен тысячелетий, а может быть и миллионов лет? Непосредственно после слоев А и В, в коих нет никаких остатков животных, в слоях С появляются 27 видов трилобитов, принадлежащих к 7 родам. В этом же этаже и прекращают они все без исключения свое существование, почему Барранд и назвал эту фауну примордиальной, а Лейель, как мне кажется, совершенно основательно, выделил ее из силурийской формации и отнес к ранее ее отложившейся кембрийской. С слоями D, которые относятся к нижнесилурийской формации, появляются совершенно другие трилобиты; общего вида с видами, жившими в С, нет уже ни одного, и только у одного из 7 родов (Agnostus) находятся виды и в С и в D? — но и эти все появляются и исчезают в нижнем отделе этого яруса d1. В ярусе D находится 127 видов трилобитов, принадлежащих к 32 родам, из коих один, как мы видели, общий с примордиальной фауной; 17 специальных этой 2-ой фауне, и 13 общих второй, и 3-ей верхнесилурийской, но с небольшим лишь числом общих видов, и 1 род (Phillipsia), переходящий в Девонскую, каменноугольную и даже Пермскую формации, — но в верхнесилурийской (Е, F, G, Н), богемской, доселе не найденный. Из 127 видов этой второй фауны только 8 переходят в З-ю верхнесилурийскую²³ Наконец, 3-я фауна, оставившая нам свои следы в верхних силурийских слоях, состоит из 199 видов, принадлежащих к 17 родам, из коих только 4 рода ей специальны, т.е. в ней начались (Bronteus, Cromus, Deiphon и Staurocephalus), a 13 общих со второй фауной.

Чтобы подвести эти факты под Дарвинову гипотезу, ничего не остается, как предположить, что между В и С находилась формация (а мы скоро увидим, что одной мало), в продолжение которой выобразовывались 7 родов и 27 видов примордиальной фауны из некоего неизвестного животного X; что таким же точно образом исчезла целая формация между С и D, заключавшая в себе результаты долгого процесса превращения и размножения форм примордиальной фауны в формы нижнесилурийских слоев D, наконец, что такая же формация исчезла между слоями D и Е. Но и этих произвольных предположений будет далеко недостаточно для объяснения всех явлений, представляемых нам силурийской системой Богемии. В каждом из подчиненных подэтажей появлялись вновь новые роды и новые виды.

Таблица II

Относительно родов имеются следующие факты:

Таблица III

Относительно появления новых видов, получим следующую таблицу:

Если сосчитать сумму видов, встречаемых в каждом из этих подъярусов, то получим число 461, `что (461 — 353) даст только 108 видов, общих различным этим подъярусам.

Для объяснения в смысле Дарвинова учения этих столь противоречащих ему фактов, следовало бы принять 12 промежуточных формаций и 1 формацию, предшествовавшую С, в которых, так сказать, лежали бы корни этих новых видов. Если бы мы захотели представить это схематически, то должны бы провести 27 горизонтальных линий, 13 промежутков между ними принять за действительно наблюденные формации, а 13 попеременных с ними за гипотетические, почему-либо исчезнувшие и до нас не дошедшие. В каждом из этих промежуточных пространств нарисовать по таблице расхождения видов подобной той, которая приложена к этому тому и скопирована с Дарвиновой. Но для представления себе в Дарвиновом смысле происхождения примордиальной фауны одной исчезнувшей формации очевидно бы не хватило; надо бы предположить их несколько. Именно принадлежащие к этой фауне 7 родов принадлежат к двум семействам, которые и Барранд, да и вообще все занимавшиеся систематикой трилобитов, относят так далеко друг от друга, как это только возможно. Следовательно, должно признать, что от некоторого неизвестного животного x произошли сначала виды у и z, из коих один у стал родоначальником будущих 6 родов (Arionellus, Conocephalus, Ellipsocephalus, Нydrocephalus, Paradoxides и Sao), составляющих одно семейство, а другой z, ставший родоначальником рода Agnostus, составляющего другое семейство. На такую дифференцировку потребуется, конечно, целая формация. Затем у, общий родоначальник 6 родов, дифференцируется на 6 видов — А, G, Е, Н, Р и S (по начальным буквам их названий) — прародителей 6 родов; а z в это время хотя также вероятно изменяется, но не дифференцируется, или продукты его дифференцирования исчезают в борьбе за существование, и на это потребуется формация. Затем 6 родоначальных видов подразделяются на виды, и разойдясь друг от друга, производят 6 родов, а вид, происшедший от z, разделяется только на 5 видов рода Agnostus, образующих особое семейство, на что также по меньшей мере требуется формация же. Меньше уж никак нельзя. Следовательно, нам нужно признать уничтожение по крайней мере 15 ярусов в Богемском силурийском бассейне, дабы подвести под Дарвиново учение, представляемые им палеонтологические факты, если мы захотим себе представить, что виды, погребенные на местах, где они жили, тут же и произошли; но что их генерация скрыта от нас отрывочностью и неполнотой дошедших до нас геологических и палеонтологических документов, большая часть коих различным образом была уничтожена.

Но может быть есть и другой способ этого объяснения. Действительно, нам дает его как будто бы сам Барранд. В слоях д4 второй фауны мы обозначили буквой E1 тонкую прослойку, которая местами не толще 6 дюймов, с трилобитами, которые принадлежат к совершенно другим видам, нежели в над и под ней лежащих слоях д4, а напротив, большей частью одинаковы с теми, которые встречаются в верхнем, позже образовавшемся слое, принадлежащем уже к 3-ей фауне верхнесилурийской эпохи. Надо еще заметить, что в этих верхних слоях, с почти тождественными видами трилобитов, находятся прослойки эруптивных базальтовых слоев, означенные буквой l, которые встречаются и в прослойке E1. Следовательно, в некоторых местах того моря, где отлагались слои d4 и жили соответствующее тому времени и той местности трилобиты, эти животные почему-то большей частью вымерли, и были заменены совершенно другими видами, которые нормальным образом имели явиться в этой местности только гораздо позже (а гораздо позже, значит здесь несколько десятков, а, вероятнее, сотен тысяч лет спустя). Обстоятельство это когда было обнародовано Баррандом, чрезвычайно смутило геологов, оно как бы отнимало у них мерило времени, коим они измеряли последовательность формаций. Поэтому знаменитый Форбес усомнился в правильности наблюдений Барранда, полагая, что слои были здесь как-нибудь перепутаны последующими переворотами. Но первый геолог своего времени, Лейель, посетив означенную местность, нашел все наблюдения совершенно правильными, и самую последовательность слоев совершенно ясной, простой, ничем не возмущенной. Для объяснения этого явления Барранд полагает, что, вследствие каких-либо обстоятельств, некоторое число видов, в большом числе индивидуумов, было занесено сюда из других частей силурийского моря, где уже жили такие виды, которые в местности теперешней Богемии имели появиться нормальным образом в более позднее время. Но это была только временная колония, которая была снова вытеснена нормальными обитателями Богемского моря того времени, и все вошло в прежний порядок. Это появление чуждых месту и времени видов назвал Барранд колониями. «Ежели, — говорит Лейель, — отдельные части моря в какой-нибудь период времени были населены различными группами морских животных, в зависимости от различий климата, глубины, минерального состава дна или положения материков или больших островов, и от многих других причин, то в каждый из прежних периодов должны были существовать точки, в которых различные зоологические провинции разделялись друг от друга узкими плотинами, подобными перешейкам Суэцкому и Панамскому. Хорошо известно, что по каждую сторону этих узких перешейков господствует совершенно иная фауна, и, очевидно, небольшое понижение земной коры на высоту немногих лишь сотен футов могло бы послужить поводом к тому, чтобы странствующая стая видов вторглась в пределы области другой фауны. Таким образом, становится естественным вопрос: не осталось ли каких следов от таких вторжений, случившихся при тех многократно повторявшихся поднятиях и опусканиях, на которые указывает геология? — Барранд дал определенный и удовлетворительный ответ на этот вопрос».²⁴ Замечу к этому, что право принимать такую различную фауну в различных частях моря, даже в столь отдаленную эпоху, мы имеем полное, так как другие местности силурийской формации в России, Швеции, Англии, Ирландии, разных частях Германии, Франции, Италии, Северной Америки представили много таких родов и видов, которых вовсе нет в Богемии. Этим увеличилось число их родов от 42 до 75, а видов от 353 до с лишком 1,700. Но если так обгоняются колонии, то что же мешает нам принять, что и все новые виды, постепенно появлявшиеся в эпохи, обозначенные слоями: d1, d2 … f2… g2…h1… и так далее, таким же образом появлялись со стороны, как и упомянутая колония, но только менее резким образом, и что новые, извне пришедшие, виды или постепенно вытеснили старых, хотя бы борьбой за существование, т.е. тем видом ее, который и я признаю как принцип биогеографический; или же эти старые виды вымерли от каких-либо иных причин? Таким образом, мы, конечно, объяснили бы постепенное население Богемского моря в разные эпохи разными, все вновь и вновь появлявшимися в нем видами.

Но этим ведь, собственно, мы не много бы подвинулись вперед в объяснении генерации видов, а только перенесли бы затруднение с одного места известного — на другое неизвестное, где формации находятся под спудом или вовсе уничтожены, размыты. Представим себе, что теперешняя Богемия была бы покрыта водами моря, или что силурийские слои ее были бы покрыты более новыми формациями, так что самые глубокие долины не доходили бы до ее уровня, и что в какой-нибудь другой местности, какой-нибудь другой Барранд произвел бы столь же классическое исследование силурийских слоев и погребенных в них трилобитов, и что исследование это дало бы те же самые результаты, как те, которые мы теперь имеем. Предположить это мы смело можем, потому что силурийская формация исследована во многих местах от Уральского хребта до Ирландии и Испании, на тысячи верст вдоль и вширь, в Североамериканских Штатах и Канаде, и везде результаты исследований относительно трилобитов (да и вообще фауны) оказались те же, что и в Богемии. Так, например, в Северной Америке отличено 14 последовательных силурийских слоев от самых нижних с примордиальной фауной до верхних, и из них 8 с трилобитами. В Швеции и Норвегии в силурийских слоях отличены 8 слоев, в 7 из которых найдены многочисленные трилобиты, числом видов превосходящие даже богемских (более 370 видов). В Англии отличены 6 этажей с 224 видами, и во всех этажах разных стран, новые роды и виды появляются в столь же резких, характерных и определенных формах, как и в Богемии. Следовательно, если бы мы вздумали объяснить происхождение видов трилобитов нашей гипотетической местности переселением из других стран, то и теперешняя Богемия, предполагаемая находящейся под спудом, была бы в числе тех местностей, где мы могли бы предположить существование данных, объясняющих их генерацию Дарвиновым процессом. Но вот силурийские слои Богемии перед нашими глазами и точно также проявляют нам в каждом этаже и подэтаже только резкие, определенные, характерные формы. Очевидно, что и при действительном, настоящем положении наших сведений, мы имеем столь же мало оснований возлагать наши надежды на подспудные силурийские формации, как в нашем гипотетическом случае на Богемию. Почему должно быть это там в ином виде, чем в стольких местностях, где были исследованы слои с трилобитами?

Но этого еще мало. Допустим, что огромное число промежуточных слоев исчезло, — мы могли бы еще предполагать скрытыми от глаз наших промежуточные формы, если бы в какой-либо черте организации трилобитов могли видеть постепенный ход развития от простейшего к сложнейшему, от менее — к более совершенному. И в этом отношении были сделаны Баррандом самые тщательные сравнения видоизменений форм и органов с последовательностью их появления. Я не буду излагать хода этих сравнений, а скажу лишь, что этому сравнительному исследованию были подвергнуты следующие черты организации трилобитов: их головогрудные щитки (cephalothorax); так называемые линии швов, т.е. направление различным образом изогнутых линий, идущих от основания или от сторон переднего щитка и проходящих через внутреннюю сторону глаз и, или соединяющихся перед соответствующей средней лопасти тела выпуклостью головного шитика (glabella), или раздельно оканчивающихся у верхнего края щитика — направление, имеющее постоянный характер в разных родах и служащее к их характеристике; отсутствие или присутствие глаз; образование боковых лопастей тела (так называемых плевр) гладких, с бороздками или с валиками; развитие и величина хвостового щитка; число члеников пигидиума; величина всего тела; и, наконец, число члеников (сегментов) средней части тела (между обоими щитками). Это последнее отношение, казалось бы, должно иметь особую важность, ибо индивидуальное развитие трилобитов идет в том направлении, что от передней части хвостового щитка (pygidium) как бы нарастают и отделяются все новые и новые членики, по мере развития индивидуума. Параллелизируя развитие индивидуальное с развитием всего отряда через видовые и родовые ступени, можно бы ожидать, что окажется в этом отношении некоторая прогрессивность от форм нижних к формам верхних слоев. Во всех этих отношениях не оказалось, однако же, никакого прогрессивного хода, так что нельзя заключить, чтобы какая-либо ступень изменчивости в каком-либо из этих направлений служила как бы мотивом или темой перехода формы в форму соответственно времени их появления.

Как пример с противоположного конца геологической лестницы, приведу исследование Альберса над фауной сухопутных моллюсков островов Мадеры и Порто-Санто. Здесь живут 144 вида этих раковин, принадлежащих к 11 родам, и находится 62 делювиальных вида, принадлежащих к 6 родам. Из этих последних большая часть, именно 50 видов, до сих пор еще живут (они включены в число 144); но многих из живых нет в числе делювиальных; значит, они как-нибудь вновь сюда попали или произошли от первых, не оставив, однако же, следов своего постепенного перехода. Но есть и некоторые делювиальные раковины, которых в числе живых уже более не встречается; значит, они погибли, опять-таки, не изменившись, по крайней мере, постепенным образом. Некоторые виды были прежде обыкновенны, а теперь сделались редкими и наоборот, значит, одни начали вымирать, а другие размножились. На каждом из этих островов — сколь они ни близки между собой, находятся в ископаемом состоянии только такие виды, которые живут на том же острове, а не на другом. Следовательно, ныне существующая особенность их фаун существовала и в делювиальное время, и переносов с острова на остров не было, а следовательно, еще труднее допустить перенос из более дальних мест. «Не взирая на продолжительность времени образования делювиальных базальтовых туфов, в коих лежат ископаемые раковины, в течение которого многие виды исчезли, а другие произошли, — те виды, которые существуют и в живом, и в ископаемом состоянии, не представляют никакого существенного отличия друг от друга. Следовательно, виды постоянны, насколько только их можно проследить, и Альберс, который тщательно изображает на рисунках все различия форм, уверяет, что невозможно открыть и следа того, чтобы вновь прибавившиеся живые виды произошли через изменение (Umbildung) старых».²⁵ Заметим, что это исследование было произведено за 4 года до появления Дарвинова сочинения, так что автор быль совершенно беспристрастен, не имея в виду ни опровергать, ни подтверждать знаменитую теорию. Это исследование над сухопутными моллюсками островов Мадеры и Порто-Санто показывает нам, следовательно, в сущности то же самое, что и исследование Баррандом Богемских трилобитов.

Но избранный мной пример трилобитов только самый ясный, подробный и точнее других исследованный. В сущности вся геология, во всех исследованных его формациях, и вся палеонтология, во всех исследованных ее группах ископаемых животных и растений, дают то же самое свидетельство. Геологи насчитывают от 35 до 40 групп слоев, называемых формациями, фауна и флора которых резко отличны от предшествовавших и последовавших за ними формаций,²⁶ хотя это разделение и не так строго, как предполагали прежде, в особенности Агасис и д’Орбиньи, доказывавшие, что ни один вид не переходит из древнейшей формации в новейшую.

Нет сомнения, что многие виды существовали долее времени осаждения одной формации; но для нашей цели это совершенно безразлично, важно же то, что во всякой формации, точно так, как мы это видели на трилобитах, появляется вновь множество форм, отличающихся от прежних в видовой, родовой и даже семействовой, а иногда отрядовой и классовой степени; а для объяснения этих новых появлений необходимо признать, следуя Дарвину, столько же исчезнувших, почему-либо от нас скрытых, размытых или просто не исследованных формаций. Смелейший из последователей Дарвина — Геккель и решается предположить существование таких гипотетических формаций, помещавшихся между главными группами их, как например: до-третичную, до-меловую, до-юрскую и т.д. Но ведь и тридцатипяти или сорока таковых не хватит. Если каждую формацию разделить на ярусы и подъярусы по палеонтологическим признакам, на основании появления новых родовых или видовых форм, как это сделал Барранд для Богемских силурийских слоев, то число их придется увеличить не менее чем до двухсот. Если три силурийские формации, характеризуемые его примордиальной, второй и третьей фаунами, пришлось разделить на 15, т.е. на большее в пять раз число подразделение, дабы найти место для необходимых промежуточных форм, то тоже самое пришлось бы сделать средним числом, и со всеми другими формациями и, следовательно, признать, что до двухсот таковых исчезло, или почему-нибудь осталось нам неизвестным. В этих-то двухстах неизвестных формациях и этажах и должны заключаться корни видов, т.е. те медленные изменения от разновидности к разновидности, которые нам предоставляет Дарвинова таблица расхождения видов. Но всякие слои сохранились: и такие, в коих вовсе нет органических остатков, и такие, в которых они есть; но при этой гипотезе должно предположить, что из этих последних слоев сохранились только те, которые заключают в себе различные группы животных с резко определенными формами — видами; те же, которые в документах органической жизни в них сохранившихся представили бы нам процесс образования органических форм путем Дарвинова учения, как нарочно, все до единого исчезли. Очевидно, что невероятность такого избирательного сохранения равняется полнейшей его невозможности.

Чтобы выйти из этого затруднения, очевидно, недостаточно прибегать просто к ссылке на неполноту палеонтологических документов, как я уже это доказал выше. Без сомнения, есть много слоев, даже целых формаций, доступных для нас, т.е. не скрытых под волнами океанов и морей, которые до сих пор еще не были открыты и которые постепенно находятся и исследуются. Но чего же можно от них вообще ожидать? Конечно, повторения того, `что нам представляют давно уже известные формации, т.е. массу новых определенных видов, из которых некоторые будут и соединительными звеньями между разными группами существ: классами, отрядами, семействами или родами, — звеньями, которые мы находим не только между ископаемыми, но и между ныне живущими животными и растениями, как например орниторинх, связывающий млекопитающих с птицами, лепидосирен, связывающий классы рыб и амфибий. Но это звенья сродства идеального, а не генеалогического. Масса этих новых видов в этих новых формациях потребует предположения еще новых исчезнувших слоев, таких, в которых лежали бы их корни, т.е. те ряды постепенных разновидностных различий, которые ведут от вида к виду, как это схематически представлено Дарвином на его таблице расхождения видов. Следовательно, эти вновь имеющие быть открытыми формации, по всем вероятностям, представили бы только новые трудности вместо того, чтобы доставить материал к решению задачи в Дарвиновом смысле. Так, в подтверждение Дарвиновой неполноты документов, Лейель приводит пример определения настоящего положения галльштадских и сент-кассианских слоев по северную и по южную стороны Австрийских Альп, которые должны быть отнесены к верхней триасовой формации, считавшейся, судя по причисляемым к ней слоям других местностей, крайне бедной органическими остатками; но здесь нашли до 800 видов раковин и лучистых (кораллов и иглокожих). Этот животный мир (т.е. триасовый), — продолжает он, — был частью своеобразен, ибо немногие формы его принадлежали к новым родам — (`что, конечно, не упрощает, а только усложняет задачу объяснения их происхождения Дарвиновым путем), но было и несколько таких видов, которые были обыкновенны в нижележащих слоях, и несколько других, которые встречались в слоях выше лежащих. «В целом, — говорит он, — новые формы (галльштадские и сенъ-кассианские) много содействовали к уменьшению перерыва, замечаемого не только между Лиасом и Триасом, но и вообще между палеозойной и неозойной (древней и новой) животной жизнью».²⁷ Так, например, здесь в первый раз найдены ортоцератиты (прямые, похожие на рога, многокамерные раковины, принадлежавшие головоногим моллюскам) среди животных новой жизни, тогда как прежде они встречались лишь в первичных формациях; но здесь ортоцератиты жили одновременно с большими аммонитами (плоской спиралью завитые многокамерные раковины головоногих моллюсков) с листовидными лопастями (обозначающими границы их камер), впервые тут появляющимися и причисляемыми уже ко второй эпохе. Таким образом эти формы, из коих одни — ортоцератиты, причисляемые к первичной фауне, а другие — аммониты — к вторичной фауне, оказались совместно живущими в промежуточной группе слоев. «Мы не можем более сомневаться, — продолжает Лейель, — что если бы встретился впоследствии случай изучить столь же богатую морскую фауну возраста нижнего триаса (пестрого песчаника), то пробел, все еще разделяющий Триасовые времена от Пермских, почти совершенно бы исчез». Это действительно очень вероятно, но не имеет ничего общего с тем, чего требует Дарвиново учение для своего фактического подтверждения палеонтологическими данными. Ежели жизнь на земле### продолжалась непрерывно со дня ее возникновения, и если формы этой жизни суть члены естественной системы, то они в общем должны представить собой ряды групп, расположенных по степеням сродства, и ни группа от группы, ни формация от формации не будут отделены не занятыми ничем пробелами; но это не препятствует этим группам оставаться раздельными, и притом раздельными в различной степени: с `большими промежутками между родами, чем между видами, с `большими между семействами, чем между родами, и т.д.Для объяснения отсутствия промежуточных форм, которые должны бы соединять вновь появляющиеся виды с находимыми в более древних формациях, объяснения отсутствия таких именно формаций, где бы лежали погребенными их корни, — формаций, в которые мы могли бы, так сказать, вчертить реальные чертежи происхождения видов по данному нам Дарвином схематическому образцу, — нужно нечто совершенно иное, чем простое предположение неполноты геологических документов. Дарвин и сознавал это, выразившись в приведенной выше цитате, что ископаемые организмы сохранились лишь в виде перемежающихся документов, или свидетельств. Эта перемежаемость, последовательная периодичность сохранившегося и исчезнувшего, составляет единственный и необходимый способ объяснения отсутствия следов постепенного превращения видов рядами, соединяющих их разновидностей; простой неполноты геологических свидетельств, как это выше доказано, для сего недостаточ

Чтобы получить такое объяснение, необходимо соединение следующих четырех условий; надо:

1) Чтобы были слои, заключающее в себе какие-либо свойства или в своих физических характерах, или в способе своего происхождения, которые делали бы их преимущественно способными к размыванию, или вообще неспособными к сохранению; иначе, почему же бы одни сохранялись, а другие исчезали?

2) Каждой из сохранившихся формаций, и не только формаций в том объеме, который им придан в выше приведенной таблице, но и каждому ярусу и подъярусу их, характеризуемым `большим или меньшим количеством вновь появившихся видов — числом, как мы видели, около 200, — должен бы предшествовать, по крайней мере, такой же толщины (продолжительности времени) исчезнувший слой; иначе появление в них новых видов останется необъяснимыми.

3) Иной формации должны бы предшествовать не одна, а несколько сряду исчезнувших формаций; — это в том случае, если появившиеся формы так своеобразны, что должны быть отнесены к особому семейству или отряду организмов, как мы это выше показали для слоев, которые должны бы предшествовать слоям, заключающим в себе примордиальную фауну Барранда. Тоже потребовалось бы для тех формаций, где впервые появились гиппуриты, белемниты, аммониты, ихтиозавры и многие другие особенные формы, как, например, странная ископаемая птица — Archeopteryx macroura Owen.

4) И это главное: эти периодично подверженные легкой разрушаемости слои должны бы обладать таким свойством, или лучше сказать, происходить при таких обстоятельствах, которые особенно благоприятствовали бы, в несравненно сильнейшей степени, образованию видов путем перехода одних форм в другие, чем те формации, которые подлежали доселе нашим исследованиям, и которые следов этого процесса не сохранили, конечно, не по иному чему, как потому, что процесса этого во время их образования не происходило, или, если он происходил, то в очень слабой степени.

Действительно, в X главе VI издания своего Origin of Species, трактуя о несовершенстве геологических свидетельств, Дарвин посвящает этому вопросу особый параграф, озаглавленный им: «о перемежаемости геологических формаций». Посмотрим, на сколько вероятны его предположения и на сколько они удовлетворяют означенным четырем условиям.

«Но неполнота геологических свидетельств, — говорит Дарвин, — происходит в обширных размерах от другой, и более важной, причины, чем какая-либо из предыдущих, именно оттого, что различные формации отделены одна от другой большими промежутками времени… Если мы смотрим на формации, как они приведены в форме таблиц печатных сочинений, или если следим за ними в природе, трудно избежать мысли, что они тесно последовательны. Но мы знаем, например, из большого сочинения сэра Р. Мурчисона о Poccии, какие огромные пропуски существуют в этой стране между налегающими друг на друга формациями; так это и в Северной Америке, и во многих других странах света. Самый искусный геолог, если внимание его было обращено исключительно на эти обширные области, никогда бы и не подозревал, что в течение тех периодов, которые были пусты и голы в его собственной стране, в других местах накоплялись толстые слои осадков, включавших в себе новые и своеобразные формы живых существ».²⁸ Для отдельной страны это, конечно, справедливо, но зачем же нам брать в расчет только одну страну; ведь в другой, особенно соседней или близкой стране, хотя и жили, конечно, в то время не все одинаковые организмы, но одинаковых, однако же, все-таки было большинство (как и теперь между фаунами и флорами соседних стран), и следовательно, если мы в нашей стране и не видим корней тех видов, которые имеют населить покрывающие ее моря в будущий период, формация которого для нас сохранится; то мы все-таки должны бы найти их в современных тому промежуточному периоду формациях, которые сохранились в других странах. «Частые и великие перемены в минералогической основе последующих формаций, предполагая вообще большие изменения в окружающих странах, из коих происходили осадки, согласуются с верой в большие промежутки, протекшие между каждой формацией». Опять совершенно неосновательно, ибо не трудно себе представить, что эти изменения в минералогическом составе осадков могли произойти и непременно даже происходили — без всяких существенных перемен в топографии означенных стран, и что различные по минералогическому составу осадки могли происходить без всякого перерыва в последовательности времени. Волны, приливы и течения размывают берег; от размывания обращается в ил и песок прибрежье, состоявшее на известную ширину в глубь материка из известковых, например, пород; окончив это размывание, они встречают берег другого минералогического состава, и безостановочно продолжают свое дело. Для чего необходимо тут предполагать перерыв? Скажут, что, так как такое действие волн и течений очень медленно, то трудно предположить, чтобы оно происходило без всяких препятствий (возвышения и опускания почвы и т.п.) в течение слишком долгого времени все с одинаковым характером. Это совершенно справедливо, но почему же нарушению в ходе размывов совпадать с изменениями минералогического характера пород размываемого берега? Перерыв, если он был, мог с такой же точно вероятностью произойти и среди размыва той же самой породы. Также точно реки углубляют свое русло (в тех частях, где быстро текут), подмывают и разрушают берега, теснясь, по Бэрову закону, к своему правому берегу, если направление их течения следует меридианам, совершенно по тем же причинам, по которым пассаты принимают восточное, а антипассаты западное направление. В таковом их непрерывном стремлении подрывать свои правые берега, и делать их крутыми и обрывистыми, окончив размыв песчаников или глин, реки доходят до известняков и наоборот, без всяких существенных перемен в топографии страны, а главное без всяких промежутков времени в образовании осадков### моря, в которое впадают ре

«Мы можем», — продолжает Дарвин, — и здесь-то мы доходим до главного его объяснения, — «видеть, почему геологические формации каждой страны почти неизменно перемежаются, т.е. почему не следовали они одна за другой в тесной последовательности»… Приводя пример западных берегов Южной Америки, он продолжает: «Немного размышления объяснит нам, почему вдоль поднимающегося берега не будет находимо обширных формаций с новыми или третичными остатками, хотя приток материала для осадков должен был быть велик, судя по сильному разрушению прибрежных скал и по множеству мутных потоков, впадающих в море. Объяснение состоит, без сомнения, в том, что прибрежные и ближайшие к ним (sublittoral) осадки непрерывно уносятся, по мере того, как они подпадают размывающему действию бурунов и прибрежных волн, при медленном и постепенном поднятии почвы».

«Мы можем, думаю я, вывести то заключение, что осадки должны быть накоплены в чрезвычайно толстые, твердые или обширные массы, дабы противостоять непрерывному действию волн, после своего первого поднятия и в течение последовательных колебаний уровня, а равно и последующему разрушительному действию воздушных агентов. Такие толстые и обширные накопления осадков могут образоваться двумя путями: или в больших глубинах моря, в каковом случае дно не будет обитаемо столькими и столь же разнообразными формами живых существ, как более мелкие моря, и поднявшаяся масса даст нам несовершенное свидетельство об организмах, которые жили по соседству в период ее накопления; или остатки могут отлагаться до любой толщины и обширности на мелкое дно, если оно продолжает медленно опускаться. В этом последнем случае, так сказать, опускание и снабжение осадочным материалом — приблизительно уравновешивают друг друга; море будет оставаться мелким и благоприятным для многочисленных и разнообразных форм, и таким образом может произойти богатая ископаемыми формация, достаточно толстая для того, чтобы, будучи поднимаема, противостоять сильному оголению».

«Я убежден, что почти все наши древние формации, которые во всю толщину свою богаты ископаемыми, произошли таким образом во время опускания. После обнародования моих взглядов касательно этого предмета в 1845 году, я следил за успехами геологии и был удивлен, заметив, что автор за автором, рассуждая о той или другой большой формации, приходит к заключению, что они образовались во время опускания… Все геологические факты говорят нам ясно, что каждая страна подвергалась многочисленным, медленным колебаниям уровня, и по-видимому, колебания эти простирались на большие пространства. Следовательно, формации, богатые ископаемыми и достаточно толстые, чтобы противостоять последующим разрушениям, образовывались на больших пространствах в течение периодов опускания; но только там, где доставка материалов осаждения была достаточна, чтобы поддерживать мелкость моря и чтобы обволакивать и сохранять остатки, прежде чем они успеют распасться. С другой стороны, пока дно моря остается неподвижным, толстые осадки не могли накопляться в мелких частях, которые наиболее благоприятны для жизни. Еще менее могло это случиться в течение перемежающихся периодов поднятия, или, говоря точнее, слои, которые при этом накопляются, будут вообще разрушаться тем, что поднимаются и приводятся в пределы берегового действия».

«Эти замечания прилагаются главным образом к прибрежным и около-прибрежным (littoral and sublittoral) осадкам. В случае обширного и мелкого моря, как то, которое простирается на `большую часть Малайского архипелага, где глубина изменяется от 30 или 40 до 60 сажень (морских 6-футовых вероятно, т.е. от 180, 240 до 300 футов), занимающая обширное пространство формация могла бы образоваться и в период поднятия, и однако же не слишком много подвергаться оголению в течение медленного ее подъема. Но толщина формации не могла бы быть велика, ибо от поднимающего движения она была бы менее той глубины, на которой образовалась; также и осадки не могли бы ни очень отвердеть, ни быть прикрытыми сверху лежащими формациями, так что они подвергались бы многим шансам быть снесенными атмосферными деятелями разрушения и действием моря при последующих колебаниях уровня. Но, однако же, было замечено Гопкинсом, что ежели часть площади после поднятия и прежде оголения снова стала бы опускаться, то осадки, образовавшиеся в течение поднятия, хотя и не толстые, могли бы быть в последствии прикрыты свежими накоплениями осадков, и таким образом сохраниться на долгий период».

Упомянем еще об одной общей причине уничтожения органических остатков, относящейся одинаково к осадкам, происходящим как во время поднятия, так и во время опускания. Это то, что ежели даже раковины — после кораллов, наиболее твердые из животных остатков — не будут вскоре после их смерти облечены осадком, то oни разрушаются. Вообще это справедливо, но однако же и из этого есть значительные исключения, например породы новейших Понтийских формаций часто состоят из одних только раковин, без какого-либо вещества (глины, песку или извести), их обволакивающего и скрепляющего; цемент их — те же измельченные в кусочки, а иногда и в песок, раковины. Таков камень, употребляемый на постройки в Одессе и так называемый керченский. Однако же и в нем раковины достаточно сохранились, так что их можно определить. Также по берегам Сиваша, Азовского и Каспийского морей во многих местах лежат огромные валы раковин преимущественно из рода Cardium. Хотя они лежат многие тысячелетия, будучи подвержены разрушительному действию атмосферы, можно утвердительно сказать, что сравнительно с геологическими периодами и это время не велико, и что они не пролежат такого долгого периода, не разрушившись. Но если paнее этого времени наступило бы опускание почвы, вследствие которого эти валы, став дном моря, стали бы прикрываться осадками, то, хотя бы они сами в отдельности и не были обволокнуты осадком, весь слой их покрылся бы им, и этого было бы достаточно для его сохранения. — Подобные условия могли, конечно, случиться и в прежнее время.

Я привел вполне все рассуждения Дарвина об этом предмете; из них неоспоримо оказывается, что формации поднятия, и именно прибрежные, имеют менее шансов сохраниться, чем формации опускания, но и из этого так много исключений, что все же многие и из формаций поднятия должны были сохраниться и подлежать исследованиям геологов, а главное, что при этом нет необходимости признавать непременной перемежаемости слоев, сохранившихся и исчезнувших, что ежели это и случалось часто в той же местности, т.е. в том же вертикальном направлении, то часто не должно было случаться в соседних местах по горизонтальному протяжению формации, где фауна должна была быть одинаковой или очень схожей.

Перечислим все эти исключения:

1) Упомянутое самим Дарвином пространство обширного мелкого моря, усеянного островами, в роде теперешнего Малайского архипелага, то есть именно такой формации, которая имеет все данные, нужные для погребения в недрах своих и сохранения самой многочисленной и разнообразной фауны.

2) Случай, приведенный Гопкинсом, который так важен, что его стоит несколько развить. Допустим, что какая-нибудь береговая полоса, например, в 100 верст шириной по направлению от берега в море, с дном, состоящим из некоей формации А — поднимается, и в это время отлагается на нее формация В. Через некоторое продолжительное время дно моря поднимется, положим, до половины ширины всей полосы, т.е. на 50 верст, куда и будет отнесен берег на всем этом пространстве, вновь образовавшиеся в период поднятия осадки В будут смыты, а далее в глубь сохранятся. Пусть последует за сим опять опускание — (в существовании таких многочисленных колебаний уровня удостоверяет нас геология, как это говорит сам Дарвин) — до прежнего уровня, и в это время пусть происходит осаждение формации или этажа С, и после некоторого времени пусть наступит снова поднятие уже на все протяжение полосы в 100 верст, которое из дна морского обратится в сушу. В это время формация С размоется на всем этом протяжении, но на протяжении последних 50 верст формация В сохранится, предохраненная насадившимися на нее слоями С, и геологу представится формация А на 50 верст в ширину, ничем не прикрытая, а затем на пространстве тоже 50 верст формация В, налегшая на А и тоже литоральная. Следовательно, обе формации, непосредственно друг за другом следовавшие, А и В будут налицо, если следить за ними в горизонтальном направлении поперек полосы поднятия, `что имело бы совершенно одинаковые палеонтологические результаты, как если бы они налегали друг на друга в том же вертикальном направлении. То же самое случилось бы и с формацией С при продолжении того же колебательного процесса, и никакого перерыва в формациях не было бы. Такой случай мог бы, например, представить ряд силурийских форм Канады и Североамериканских Штатов, простирающихся более 3,000 верст в длину и более 2,000 в ширину и представляющих ряд из 13 этажей от Потсдамского песчаника до слоев, налегающих на Онондагскую группу, — ряд, о котором мы вкратце упоминали выше, говоря о трилобитах.

3) Самим Дарвином допускаемый случай сохранения формаций поднятия, образовавшихся на больших глубинах. Правда, что тут будет отсутствовать литоральная фауна, дающая нам наибольшее число форм морских животных, но ведь есть и такие животные, каковыми, например, вероятно были трилобиты и многие рыбы, которые живут не на дне, но, умирая, падают все-таки на дно и, следовательно, сохраняются в последовательном ряду формаций, а пример какой-нибудь одной значительной группы животных, сохранившейся во всех, предполагаемых Дарвиновым учением переходах, был бы уже значительным фактическим подкреплением этого учения.

4) Поднятие формации, осаждающейся на большой глубине, может остановиться в то время, когда значительная доля ее протяжения приняла литоральный (береговой) характер, который и сохранится в течение всего времени наступившего покоя или медленного опускания, в течение которого будет продолжаться старая формация или начнется новая и произойдет толстая формация опускания. При последующем поднятии она предохранит от размыва лежащую под ней формацию поднятия и литоральную фауну, и мы опять будем иметь последовательный ряд формаций с формацией поднятия внизу, — следовательно, могущей сохранить в себе корни видов, появившихся в формации опускания — если только они там были. Это тот же случай, что и 2-й, только на большой глубине.

5) Образование формации поднятия могло происходить в бухте, предохраненной своим положением от сильного размывания действием морских течений и волн.

Поднятие могло происходить не равномерно и раньше начаться или быстрее происходить в некотором расстоянии от берега, и возвышение дна могло, дойдя до уровня моря или остановившись немного не доходя до него, образовать предохранительный вал, защищающий от размыва осадки, впоследствии поднявшиеся между ними и берегом.

Такой защитительный вал может образоваться и при медленном опускании дна, в некотором расстоянии от берега, возводимым тут коралловым рифом.

Остатки животных прибрежной полосы моря могут быть охватываемы таким веществом, которое быстро и крепко цементирует их, так что и не толстая формация предохранится своей твердостью от размыва при поднятии.

Море не везде размывает берег или поднимающееся дно, постепенно становящееся берегом, но также делает и наносы. Пусть какое-нибудь протяжение дна вдоль берега поднимается, а где-нибудь вправо, вследствие направления течений, происходит размыв и нанос, отлагаемый влево на это протяжение поднимающегося дна; тогда эта последняя часть дна будет мелеть и подниматься вследствие двух причин, и вследствие общего поднятия, и вследствие наноса, и этот последний при дальнейшем поднятии будет защищать лежащую под ним формацию от размыва бурунами; она успеет раньше подняться и выйти из-под их влияния, чем оголится, и даже часть самого наноса может при этом сохраниться.

Если море настолько мелко и дно его почти горизонтально на большое протяжение, так что может служить местообитанием для богатой фауны (как, например, в так называемом Саргассовом море Атлантического океана), и если поднятие происходит почти равномерно на всем этом пространстве, то оно все будет мелеть разом, берегового действия не произойдет и значительного размыва вовсе не будет. Этот случай, впрочем, мало отличается от 1-го, признанного Дарвином, с той лишь разницей, что тут нет надобности во вспомогательном действии многочисленных островов.

Если после значительного промежутка покоя, в течение коего могла образоваться литоральная или вообще мелководная формация в несколько десятков или в полсотни сажень толщиной, скорость поднятия будет значительно превосходить скорость размывания, то, конечно, большая часть ее избежит размыва.

Вот, следовательно, сколько возможных случаев сохранения формаций поднятия, т.е. сохранения промежуточных членов в последовательном ряду формаций опускания, которые то там, то здесь должны бы нам представить сохраненные в них корни видов, если бы они в них находились. И я спрашиваю всякого беспристрастного человека, `что представляет больше вероятия: — то ли, что вследствие неполноты палеонтологических доказательств исчезли все бесчисленные переходные и промежуточные звенья, коими вид происходит от вида, как это принимает Дарвин; или то, что во многих случаях должны бы были сохраниться многие формации поднятия, даже и с литоральной фауной, чего Дарвин не хочет признавать? Конечно, говоря вообще, шансы сохранения формаций опускания в довольно значительной мере превосходят шансы сохранения формаций поднятия, ну, например, как 5:1, если угодно, как 10:1 или 20:1 что ли; но шанс не сохранения переходных и промежуточных органических форм, при громадности их количества, от отрывочности палеонтологических документов, равняется почти 1:∞ (единице к бесконечности), и, однако, эту полнейшую невероятность Дарвин предпочитает и принимает, а ту сравнительно незначительную невероятность отвергает. Странная логическая непоследовательность, в которой очень часто провиняется Дарвин, как я уже на это указывал.

Но, скажут, я не принимаю во внимание еще дальнейших шансов уничтожения более или менее тонких формаций от атмосферических причин разрушения, уже после их поднятия. Признаюсь, я не думаю, чтобы такое действие когда-нибудь могло совершенно снести целую формацию на всем ее горизонтальном протяжении. Например, наши понтийские и каспийские новейшие слои, конечно, не толсты, и притом совершенно рыхлы, но, вероятно, уже десятки, если не около сотни тысяч лет сохраняются, а размыты в них лишь овраги, заключающие ничтожную долю общего их протяжения; а они суть, без сомнения, формации поднятия или, `что по отношению к размывательному прибрежному действию все равно, формации, образовавшиеся от опускания морского уровня вследствие высыхания или стока. Растительный покров почвы, в особенности в лесах, в значительной степени предохраняет почву от изрытия и уноса и, следовательно, оголения. Еще менее может оно иметь место в небольших пологих впадинах, занятых неглубокими озерами, лиманами и болотами, из коих последние, в особенности своим толстым растительным покровом, в очень большой степени предохраняют почву от размытия и оголения атмосферическими влияниями, ниспадающими дождями и тающими снегами.

В заключение всего этого рассуждения можно сказать, что хотя действительно формации опускания должны были сохраниться в `большем числе и на `большем протяжении, чем формации поднятия, однако и этих последних должно было сохраниться в достаточном числе для доставления нам множества примеров происхождения видов путем Дарвинова учения рядом постепенных оттенков строения, если бы они действительно таким образом происходили. Сверх сего, нет никаких оснований утверждать периодичность сохранения и разрушения формаций: 1) потому что нет причины, по которой периоды опускания и периоды поднятия соответствовали бы образованию различных формаций, из коих одни через это бы сохранялись, а другие попеременно с ними разрушались. Ничто не препятствует, насколько мы можем об этом судить, чтобы длинный период опускания мог соответствовать нескольким последовательным формациям, и также тому, чтобы этот период опускания мог чередоваться и с периодами спокойствия и поднятия, без того чтобы этот последний был непременно столь продолжителен, чтобы осушить морское дно и подвергнуть образовавшиеся в течение их формации размыву на значительном протяжении и на значительную толщину. 2) За периодом поднятия, оголившим лишь часть формации или и вовсе до оголения ее не доведшим, мог последовать период опускания, даже и при совпадении чередования этих периодов с чередованием формаций, и тогда в формации поднятия, лежащей под формацией опускания, мы имели бы непосредственно предшествовавший ей член геологического ряда.

Но и в этом еще не главная сущность дела — она заключается в удовлетворении четвертому из наших условий, необходимых для того, чтобы перемежаемость периодического чередования формаций, если бы она и действительно существовала, могла объяснить или даже сделать только сколько-нибудь вероятным исчезновение следов — или, как я выражаюсь, корней палеонтологических видов. Для этого представим себе последствия, которые должны бы были произвести, с одной стороны, опускание, а с другой поднятие какой-либо страны в очертании моря и суши и в характере моря и его дна. Но предпошлем этому одно общее соображение.

Часто случается слышать о подводных хребтах гор, долинах и т.п. Если принять в расчет лишь крайнюю глубину моря с одной стороны, и остров или материк, выступающие из-под поверхности океана с другой, то разности эти будут очень велики, даже больше существующих на поверхности суши. Так, в Атлантическом океане под 36° 49′ южн. шир. и под 39° 26′ зап. долготы от Ферро была найдена глубина в 43,380 парижских футов, `что равняется 46,233 рус. фут. или 13 верстам 104 саж. и 5 фут., `что с лишком в 1.5 раза превосходит высоту Хаурисанхара, высочайшей горы в мире. И в северной части Атлантического океана на параллели Бермудских островов под 61° 3′ зап. долготы получена очень значительная глубина в 32,086 париж. фут. На протяжении от залива Валенции у юго-западной оконечности Ирландии до Ньюфаундленда, где проложен подводный телеграфный канат на 2,863 верстах расстояния, найдено 11,653 фута глубины. В Тихом океане глубина гораздо меньше, именно у Курильских островов она доходит до 16,200 фут. и под 63°47′ южн. шир. и 151°31′ зап. долготы до 9,570 фут., а во всех внутренних морях она уже гораздо меньше этого. Но все возвышения и понижения, за самыми небольшими исключениями, идут гораздо положе, чем на суше; все сливается между собой незаметными кривизнами; и дно океанов и морей в целом представляет равнину с изменениями уровня, которые были бы неприметны для глаз, если бы со дна морского снять водяной покров. Известно, что при рельефных картах, дабы дозволить глазу схватить разности уровня даже гористой страны, увеличивают масштаб вертикальных размеров в 10 раз против масштаба размеров горизонтальных Если бы столь же наглядно захотели мы представить рельеф морского дна, то принуждены были бы увеличить вертикальный масштаб, может быть, во сто раз против горизонтального. -Чтобы убедиться в пологости морского дна, стоит сравнить хорошую морскую карту, где ближайшие к берегу рельефы дна обозначаются линиями равной глубины в футах, а далее в глубь в морских (6-футовых) саженях, — с такой же картой прибрежной части материка, в особенности, если она несколько гориста, на которой, по новейшему способу, высоты означены не тушевкой условными штрихами, а также линиями равной высоты, идущими от ста до ста фут, или с `большими еще промежутками. Мы увидали бы, что саженные изменения в глубине на первой далее отстоят друг от друга, чем стофутовые изменения в высоте на второй. Это и понятно. — Вода составляет столь плотную среду, что она дает возможность осадкам оседать медленно по их относительному весу и укладываться горизонтальными слоями, постепенно наполняющими и скрывающими все неровности дна; а на неглубоких местах, где движение волн дает себя чувствовать до дна, смывает все возвышающееся (если это не утес, не твердый коралловый риф и т.п.) и, смывши, отлагает во впадинах.

Напротив того, на суше, если все атмосферные влияния: выветривание, дожди, потоки, ледники, говоря вообще, тоже стремятся все уравнять, то делают это, смотря по твердости пород и по наклонам, весьма неравномерным образом: — вырывают глубокие долины, оставляют зубцы, пики, обрывы и тем увеличивают разнообразие и разность в уровнях рельефа на близких расстояниях. Если мы даже обратим внимание на вид страны вообще равниной, какова, например, Европейская Россия, то увидим, что и тут разности в уровнях довольно значительны на близких расстояниях: ложбины рек и балки гораздо ниже разделяющих их возвышенностей, уровень которых и составляет, собственно, уровень осадков, как они вышли из-под лона вод.

Возьмем теперь какую-нибудь страну для наглядного примера — хоть Крым, и преимущественно южный его берег, как находящийся у меня перед глазами и как ставший в последнее время хорошо известным очень большому числу людей в России. Пусть Крым и дно омывающей его части Черного моря начнут опускаться до высоты нескольких сот футов. Какое изменение произойдет от сего в очертании суши и моря? Прежде всего, Крым обратится из полуострова в остров со многими вдающимися в него заливами; Керченский полуостров станет особым островом, отдаленным от прочего Крыма вдоль низменности, простирающейся от Феодосийского залива к Арабатской стрелке; но и этот остров разделится на целый архипелаг мелких островов. Таманский полуостров также сделается островом, отделившись от материка у Бугасского гирла Кубани, впадающего в Черное море, по направлению долины этой реки и также подразделится на архипелаг небольших островов. В частности гористая часть Крыма претерпит следующие главные перемены. Севастопольская бухта далеко углубится внутрь страны; между Инкерманскими высотами по долине Черной речки и выше разделится она на две узкие и длинные бухты, из коих одна направится по долине Черной речки, а другая по впадающей в нее долине Сухой речки, вытекающей из Байдарской долины. Обе эти глубоко вдающиеся бухты будут разделены узким и длинным мысом или возвышенным полуостровом, состоящим из высот, через которые нужно перевалить, чтобы с Севастопольского шоссе близь станции Четалъ-Каи переехать на проселочную дорогу, ведущую в Бахчисарай через Чоргун. Навстречу этой Байдарской бухте вдается Балаклавская. Сначала, при малом еще опускании, будут они отделены друг от друга узким перешейком, соединяющим южнобережные высоты с высотами Севастопольскими, Сапун-горой, -перешейком, который теперь как бы широким валом или плотиной разделяет две долины, — валом, на котором стояли турецкие редуты, взятые русскими в день Балаклавского сражения. При дальнейшем опускании Балаклавская бухта соединилась бы с Байдарским отрогом Севастопольской, и весь Херсонский полуостров обратился бы в настоящий остров, отделенный от остального Крыма проливом, местами в несколько верст шириной. Конечно, и теперешние долины Бельбека, Качи и Альмы, а также и Салгирская, составили бы более или менее глубокие бухты, хотя нижние их части вошли бы в общий состав увеличившегося на счет Крыма моря. Ялта тоже залилась бы водой, и, начиная от общего устья, вновь образовавшаяся бухта разделилась бы на два главных разветвления, из коих одно пошло бы вдоль долины, где расположен сад Мордвинова, по ущелью, с правого бока которого лежат деревни Ай-Василь и Дерикой. Эта ветвь дала бы влево от себя еще отросток по ущелью между высотой, по которой идет шоссе к Aй-Данилю и главным горным кряжем. Другой отрог занял бы Ауткинскую долину, и внутренний угол или кут этого залива был бы так хорошо отделен от моря, что его оттуда вовсе даже не было бы видно, как теперь в узкой Балаклавской бухте. Между этими двумя бухтами Аутской и Ай-Васильской, как мыс, вдавалась бы высокая местность, где теперь расположено имение Г. Галахова. Алуштинская долина составила бы тоже глубокую бухту, среди которой, как мыс, или как остров, возвышался бы отрог, который теперь делит нижнюю часть этой долины на две части. Судацкая долина представила бы тоже самое; горы Кастель, Аю-Даг, также возвышенность, разделяющая Симеиз от Лимены, вдались бы в море, не тупыми широко соединенными с материком мысами, а очень характерными полуостровами, соединенными лишь узкими перешейками с твердой землей, или и совершенными островами, смотря по### значительности опускан

Но пусть произойдет противоположный этому процесс поднятия. Вокруг всего полуострова образуется припай — широкая, очень пологая прибрежная полоса, которая отделит море от гор многоверстным расстоянием. Эта полоса выровняла бы все мелкие бухты, вдающаяся в южный берег. Балаклавская и Севастопольская бухты из частей моря обратились бы в долины с сухим дном, по последней из коих извивалась бы Черная речка. Все очертания приняли бы формы слабоизогнутой выпуклой линии, и даже полуостровной характер Крыма исчез бы, ибо не только Сиваш и Азовское моря обратились бы в равнины, но и весь сравнительно мелкий Керкенитский залив, отделяющий Крым от материковой части Таврической губернии, — (Днепровского уезда), — обратились бы в обширную равнину, и, конечно, от высот Добруджи до Кавказа у Новороссийска весь берег принял бы однообразное очертание, на котором бывший Крымский полуостров обозначился бы лишь волнистой, слабой и пологой выпуклостью. При опускании же Кавказ представил бы еще более сильное и резкое расчленение островов, полуостровов, заливов, бухт, проливов, нежели Крым.

Возьмем другой пример — страны негористой: теперешнее Белое море и вообще весь берег Северного океана в пределах Архангельской губернии. Пусть местность эта стала бы опускаться: по направлению, где лежит озеро Имандра, Кандалакская губа получила бы соединение с Кольской губой, и восточная Лапландия обратилась бы в остров. Все заливы, принимающие большие реки, вдались бы глубже в землю, особенно велик был бы залив Печорский, и в море вдавался бы тут, как длинный и узкий остров или полуостров, кряж Тиманского хребта; берега Кандалакского залива изрезались бы фиордами, начало которым и теперь как бы положено. Некоторые отдельные высокие пункты увеличили бы число нынешних островов.

Напротив того, при поднятии этой местности, вся южная и восточная часть Белого моря с заливами: Онежским, Двинским и Мезенским иссякли бы, и от этого внутреннего моря осталась бы лишь часть к северу от так называемого горла (в 40 с небольшим верст шириной) и острова Сосновца в виде, пологой дугой вдающегося, залива океана, и еще Кандалакский залив (глубина которого превосходит 160 сажень, около 960 футов). Этот отделенный от моря залив должен бы обратиться, смотря по количеству вносимой в него реками воды, или в маленькое, замкнутое, внутреннее море — вроде Аральского, или в большое соленое озеро, в роде Вана и Урмии, причем приток воды уравновешивался бы испарением; или же — в пресноводное озеро. Общим истоком для всех рек, впадающих в него, служила бы новая река, которая проложила бы себе русло через равнину, занятую теперь горлом Белого моря, как Нева для Ладожского озера, Онежского и Ильмeня со всеми впадающими в них реками. (См. Приложение XIV).

Из всего этого выходит то важное для нас следствие, что при опускании берегов и дна, формы прибрежных частей моря расчленяются; тут образуются архипелаги островов, вдающиеся в море полуострова и перешейки, множество проливов, заливов и бухт, одним словом, то тесное, взаимное, так сказать, проникновение суши и моря, которое всего более благоприятствует развитию подводной органической жизни. Тут происходят всевозможные топографические различия, определяющие собой различия в жизненных условиях морских организмов. — Если море имеет приливы и отливы, тут будут такие берега, где эти периодические понижения и возвышения морского уровня происходят в их нормальных размерах, и такие, где они достигают самых больших крайностей в уровнях, как например, теперь в Мезенском заливе, где разница уровня, при приливе и отливе, доходит до 22 фут, или как в С. Мало, где она доходит даже до 10 сажень; но будут и такие закрытые, и лишь узкими проливами соединенные с открытым морем, бухты или внутренние пространства, где они и вовсе не будут чувствоваться. Если в такое море впадает значительная река, оно будет разниться и в солености воды. Части этого расчлененного моря будут иметь все разнообразнейшие переходы от сильных морских волнений до мест совершенно тихих и спокойных; будут на близком расстоянии различные глубины, пока все не покроется толстыми слоями осадков; будут места теплые, сильно прогреваемые солнцем, и места сравнительно холодные, получающие приток холодной воды из глубины при известных ветрах и сильных волнениях. Так, например, у открытых Крымских берегов, в июне и в июле температура моря возвышается до 22° Р. и в несколько часов падает до 10°, когда подует сильный западный или юго-западный ветер; но ни в Севастопольской, ни в Балаклавской бухте таких резких перемен не бывает. Наконец, так как затопленная часть берега в течение долгого времени, до покрытия ее волнами моря, подвергалась атмосферическим влияниям, то в ней оголились многие породы, и дно моря, в особенности покатости его, будут представлять весьма различный минеральный состав. Так, например, южный берег Крыма, не отличающийся большим разнообразием пород, все-таки представляет и диорит, и твердый мраморовидный известняк, и глинистый сланец, и плотную глину. При опускании, дно морское и подводные склоны берегов представили бы все эти минералогические различия.

Напротив того, при поднятии, мы получили бы диаметрально противоположные сему явления: острова, полуострова, выдающиеся мысы, проливы, заливы, бухты иссякли бы, и мы получили бы самые простые очертания берегов, самые однообразные во всех отношениях условия для жизни морских организмов.

Но что же значит разнообразие жизненных условий, получаемое при опускании берегов, если применить к ним Дарвиново учение о происхождении видов? Это значит, что в природе открылось бы чрезвычайно много мест, так сказать, много новых вакаций, которые и старались бы занять непрерывно изменяющиеся существа, выделяющие от себя разные индивидуальные изменения. Для этих изменений, так сказать, было бы приготовлено множество выигрышных билетов в жизненной лотерее. Индивидуальные изменения всегда происходят, но при установившемся порядке вещей они имеют мало шансов напасть на более выгодное приноровление, чем то, к которому уже пришли старые формы; тут же для каждого представляется не то, так другое новое приноровление, которыми, продолжая изменяться в должном направлении, они гораздо лучше и совершеннее могут воспользоваться, чем старые формы. К этому не должно забыть прибавить дальнейшее, еще более важное в Дарвиновом духе, условие. Если разнообразие в условиях морской жизни произведет путем подбора разнообразие в жизненных формах, то это последнее воздействует еще в сильнейшей степени на увеличение мест в природе, на усложнение борьбы за существование и, следовательно, послужит поводом к происхождению и установлению все `большего и `большего разнообразия органических форм. Обратное всему этому будет происходить при поднятии дна и берегов. Упрощение жизненных условий произведет многочисленные вымирания форм, приноровившихся к тем особенностям условий, которые с поднятием исчезли, новых же форм не получится, или только весьма редко.

Следовательно, если сохранились по преимуществу формации опускания, то, значит, сохранились именно те, которые всего явственнее, всего громче должны бы свидетельствовать об истине Дарвиновой теории. Тут бы именно и должна она была находить свое подтверждение, и жалеть ей об уничтожении большей части формации поднятая нечего: они, по самой сущности дела, ничего в пользу Дарвина свидетельствовать бы не могли. Итак, если сохранившиеся формации опускания говорят против Дарвина, то формации поднятия и подавно говорили бы против него, и Дарвиново предположение о перемежаемости, о периодическом чередовании формаций опускания и поднятия, принимая его даже за вполне доказанное и достоверное, нисколько не объясняет нам исчезновения следов процесса образования видов, следов, которые, по его собственному сознанию, должны бы нам представить палеонтологические документы, если бы сему не препятствовала перемежаемость в сохранении и разрушении формаций; не объясняет потому, что Дарвиново предположение совершенно не удовлетворяет четвертому, главному из постановленных выше условий, хотя бы оно и удовлетворяло трем остальным.

Для дополнения хода моих доказательств прибавлю здесь, что Дарвиново предположение не удовлетворяет и третьему условию, потому что для объяснения происхождения очень отличительных групп, т.е. особых семейств или отрядов, требуется исчезновение нескольких формаций сряду; а так как вся вероятность в пользу того, что в числе их должны находиться и формации опускания, и так как совокупность нескольких формаций должна представить слой очень толстый, то исчезновение целого ряда формаций становится совершенно немыслимым.

Если обратимся теперь к действительности, и сопоставим характер береговых очертаний, как они должны произойти при опускании и при поднятии, с действительным очертанием различных материков, то мне кажется, можно заключить с некоторой достоверностью, что такие формы береговой линии, как представляемые Африкой, Южной Америкой (за исключением самой южной оконечности) и Австралией, должны были произойти в общем и целом через поднятие, а расчлененные формы Европы, С. Америки, центральной Америки с Антильским морем, юго-восточной Азии — через опускание. Это, однако же, должно понимать не в том смысле, чтобы и в настоящее время первые должны были непременно подниматься, а вторые опускаться; а только в том, что таковы были общие и наиболее продолжительные условия при образование теперешней их формы в целом. Например, известно, что берега Норвегии поднимаются, а между тем они изрезаны фиордами и окружены почти непрерывными группами островов. Но это доказывает только, что поднятие не успело еще изгладить следов того опускания, которое ему предшествовало, и залило водой долины, вероятно, проборожденные ледниками. Также точно, если предположить, что мелкость Малайского моря доказывает его поднятие, то это значило бы только, что и оно не успело загладить следов бывшего опускания. Если бы оно еще продолжалось, и возвышение дна простерлось еще сажень на 50 или 60, то все бы слилось в сушу, в одну континентальную массу с гораздо менее расчлененным очертанием. И наоборот, если бы берег очень сплошной формы, как например Африки, теперь и опускался, то сохранение им его закругленных форм доказывало бы только, что следы прежнего поднятия не успели еще вполне изгладиться. Может быть, это и происходит или происходило в Новой Голландии, берега которой, при общей округленности очертаний, изрезаны множеством мелких выемок, `что значительно увеличивает ее контурную линию; но общее очертание еще не изменилось, `что случилось бы непременно, если бы опускание продолжалось в течение долгого периода времени.

Я с намерением изложил все мои доводы о влиянии опускания и поднятия на очертания берегов, на их расчлененность или сплошность, на воздействия, которые эти формы берега и дна должны иметь на увеличение или уменьшение разнообразия форм живых существ, — прежде чем привести небольшое замечанием Дарвина, диаметрально противоположное моим выводам. Теперь привожу его с моими междустрочными возражениями, дабы читатель мог судить, с полным знанием дела, кто из нас прав. Слова Дарвина подчеркнуты.

«Одно замечание достойно здесь упоминовения» (я полагал бы, что в нем-то и вся сущность дела, и что его-то и следовало бы развить во всей подробности). «В течение периодов поднятия площадь суши и прилегающих мелких частей моря будет возрастать» (площадь суши конечно; но не об ней идет речь; площадь же мелкого моря лишь на столько увеличится, на сколько и уменьшится, именно через обращение неглубоких частей моря в сушу) и «часто будут происходить новые обиталища» (stations). (В гораздо большем числе будут они уничтожаться поднятием, а вновь открывающиеся, находясь у округленных берегов, далеко не будут равняться разнообразием своим с теми, которые обращены поднятием в сушу. Пусть, например, будут подниматься дно и берега Малайского архипелага: — разрезная лопастная форма Целебеса и Жилоло будет постепенно принимать округленную форму Борнео; острова будут срастаться, заливы, губы, проливы исчезать, а поднимаемое взамен их дно морское с внешней стороны моря представлять берег с все более и более простыми очертаниями, а море с все более и более равномерной глубиной) «все обстоятельства благоприятные, как прежде было изъяснено, для образования новых разновидностей и видов». (Обстоятельства эти, конечно, были бы благоприятны, если виды так образуются; но в том-то и дело, что эти обстоятельства и будут все более и более пропадать с поднятием, и заменяться условиями простыми, неблагоприятными). «Но в течение таких периодов и будут вообще пробелы в геологических свидетельствах» (пробелы, о которых с Дарвиновой точки зрения на происхождение видов именно и жалеть нечего, ибо никаких важных в его смысле документов тут быть не могло; — утратились, и то далеко не вполне, самые ничтожные, маловажные части архива). «С другой стороны, во время опускания обитаемая площадь и число обитателей будет уменьшаться» (на сколько уменьшится обитаемая площадь через увеличение неблагоприятной вообще для морских существ глубины, на столько прибавится новых мест прогрессивным затоплением суши. Не надо еще забывать и того, что и те места, которые опусканием становились бы слишком глубокими, весьма часто возвышаются, т.е. поддерживаются на приблизительно той же мелкости, продолжающимся накоплением осадков; между тем как при поднятии обмеление, и без того достаточное, только усиливается этим осаждением. К тому же новые обиталища будут гораздо разнообразнее во всех отношениях, а потому и лучше старых. Форма Борнео будет переходить в форму Целебеса. Если весь Малайский архипелаг опустится, так что все места теперешнего его дна станут необитаемыми или слабо обитаемыми по излишней глубине, то теперешние береговые хребты и отдельные горы составят еще более многочисленный архипелаг островов, и по склонам, по залитым ущельям и долинам образуется множество мелководных и разнообразнейших во всех отношениях обиталищ; но в дополнение к этому из теперешнего Загангского полуострова Индии и из южного Китая образуется новая Полинезия). «За исключением берегов континента, на первых порах разбиваемых в архипелаг» (не одних берегов, а целых континентов, ибо возвышенности и горные хребты наполняют и внутренности их, и вообще местность внутрь материков возвышается, следовательно, процесс разбития берегов на архипелаги будет, говоря вообще, постоянно продолжаться; и так как это происходит постепенно, то виды из старых обиталищ, ставших негодными по увеличению на них глубины, всегда будут иметь время расселяться по новым, в одних случаях столь же, а в других более удобным: более удобным в том случае, если опускается континент вроде Африки или Южной Америки с округленными### формами береговой линии, столь же удобных при опускании континентов, уже расчлененных, вроде Европы. Такие новые обиталища будут вообще гораздо благоприятнее для разнообразия жизненных условий, чем поднятие со дна океана какой-нибудь отмели или банка, с их почти однообразной поверхностью. «И, следовательно, во время опусканий, хотя и будет много вымираний, мало будет образовываться новых разновидностей или видов» (и, следовательно, скажу я, будет как раз наоборот: при поднятии будет много вымираний, Я рассмотрел теперь с достаточной подробностью вопрос о недостатке свидетельств в пользу Дарвинова учения, как по данным, доставляемым нам теперешними зоологией и ботаникой, так и по тем, которые доставляет палеонтология, причем все объяснения Дарвина о причинах такого недостатка оказались не выдерживающими серьезной и беспристрастной критики. — Все эти объяснения суть не более как поверхностные и пустые отговорки. Другие вопросы, связанные с палеонтологией и геологией, как например порядок появления живых существ на земле, я должен оставить до следующих томов, но не могу, однако же, оставить настоящего предмета, не обратив внимания на уверения, что будто бы новейшие геологические и палеонтологические исследования начинают давать в их совершеннейших и последних результатах свидетельства в пользу Дарвинова учен
Как на сильнейшее доказательство в этом роде указывают на те изменения в систематическом расположении копытных млекопитающих, которые должны были сделать зоологи по мере открытия разных ископаемых животных, принадлежащих к этому отделу. Обыкновенно их разделяли на толстокожих (Pachydermala) или многокопытных; однокопытных (Solidungula, т.е. лошадей) и на двукопытных, отрыгивающих жвачку (Ruminantia или Bisulca), которые в живой фауне действительно представляются хорошо и резко отграниченными между собой, причем однокопытные лошади составляют совершенно уединенную от всех прочих группу. Но многочисленные ископаемые животные, открытые, начиная со времени Кювье, привели к тому заключению, что их гораздо естественнее разделить на парнопалых и непарнопалых, потому что устройство конечностей — передних и задних ног (по сравнению с костями других животных — их ладоней и ступней) у каждого из этих двух отделов совершенно сходственно. При этом, разделенные широким расстоянием группы соединились промежуточными звеньями. Всего полнее вышел этот ряд — эта лестница, или цепь сродства, — для лошадей, как это в особенности показал наш русский ученый В. Ковалевский. Эта цепь или лестница состоит главнейше из следующих звеньев или ступеней сродства:

В начале третичной эпохи, в так называемый эоценовый период ее, жило животное, названное Кювье Палеотериумом (по-русски древлезверем). Кювье причислил его к толстокожим. На ногах было у него по три пальца, одетых копытами, из коих средний был самый большой, вдвое больше боковых, но всеми тремя ступало оно на землю. Зубы его выражались следующей формулой: (3.1.4+3)/(3.1.4+4) `что означает, что у него было с каждой стороны 3 верхних и 3 нижних резца или передних зуба, по 1 клыку, по 4 промежуточных или ложных коренных зубов и по 3 настоящих — всего 44 зуба. Клыки его были довольно большие, конические, верхние с одним, а нижние с двумя продольными (вертикальными) ребрами, и с малым промежутком между ними и передними корневыми. Палеотериумов было не один, а несколько видов, весьма различной величины, от величины свиньи до величины рослой лошади. При более подробном исследовании этих видов, выделили в особый род животное, названное Plagiolophus, которое имело только 40 зубов, т.е. с каждой стороны внизу и вверху одним передним коренным зубом меньше — совершенно как у теперешних лошадей. Но в этом направлении приближение форм этим и оканчивалось. Но еще другой палеотерий был отделен в особый род по более важным признакам и назван Anchiterium, который ступал на землю только одним копытом, два же боковые пальца, имевшие и свои кости пястья и плюсны, были маленькие, помещались выше и до земли при хождении не касались; но формула их зубов была та же, `что и у палеотериев. Эмалевые складки коронки корневых зубов верхних и нижних были приблизительно одинаковой формы. Эти складки составляют очень важный зоологический признак, и даже, за неимением других признаков, служат к определенно родов, так как наблюдения показали, что этому всегда соответствуют и другие различия в организации, достаточно важные для отделения родов. Анхитерий жил одновременно с другими палеотериями. В более близкое к нам время, в так называемый миоценовый период третичной эпохи, жило животное, еще гораздо более похожее на наших лошадей и прежде с ними смешиваемое, но еще в 1832 году от них отличенное и названное во Франции гиппарионом, в Германии гиппотерием (конезверем). Оно подобно анхитерию, касалось земли только одним копытом, соответствовавшим среднему пальцу, как и все виды нынешних лошадей, но подобно ему имело по два боковых добавочных копытца и соответствующие им кости пястья и плюсны по сторонам больших костей, соответствующих среднему большому ступательному копыту. Эти кости были толще у основания (при сочленении с костями запястья и пятки) и внизу (при сочленении с добавочными копытцами), или пальцами, в середине же были тоньше. Наконец, у теперешних лошадей, т.е. у рода Equus, к которому принадлежат наша домашняя лошадь, осел, джигитай (Е. hemionus), южноафриканский зебр, квага и бурхелиева или горная лошадь (Е. Burchelii, E. montanus), не только доходит до земли только один палец, но боковые копытца совершенно пропадают, и от боковых костей пясти и плюсны, которые должны бы их поддерживать, остаются только тонкие стилетовидные или грифелевидные отростки, доходящие только до двух третей длины большой кости, носящей копыто, а к низу оканчивающиеся некоторым надутием. И в зубах замечается то отличие, что эмалевые складки нижних коренных зубов упростились — они образуют две полулунки, но не имеют так называемых эмалевых островков, т.е. особого кольцеобразного эмалевого ободка, совершенно отдельного от прочих складок, `что замечается на зубах гиппариона. Сверх сего у лошадей очертание эмалевых полулунных складок простое, а у гиппарионов оно было еще### волнистое и зигзагообразно складчатое, `что, впрочем, отчасти сохранилось у одного вида ископаемых лошадей, по этому признаку названной Equus plicidens (складчатозуба
Но в ископаемых остатках лошадеобразных животных Южной Америки можно найти еще промежуточную ступень. Некоторые из них, и в том числе полный скелет, хранящийся в Буэнос-Айресском музее, были отнесены Бурмейстром к особому роду Hyppidium с двумя видами. Он представляет, между прочим, следующие отличия. У лошадей вообще не только из костей, пястья и плюсны сохранились лишь одна полная кость и два зачатка, но и кости предплечья и голени (от локтя или колена до ручной кисти или ступни) претерпели соответствующие изменения. Из двух костей предплечья: лучевой и локтевой, осталась вполне развитой лишь первая, от локтевой же сохранилась одна верхняя часть с локтевым отростком (olecranon); до низу же, т.е. до сочленения с костями запястья, она точно также не доходит, как боковые грифелевидные кости плюсны и пясти. Но у гиппидиума следы этой кости доходят до костей запястья в виде сросшегося с лучевой костью тонкого ребра, отделенного от нее боковыми бороздками. Хотя местами это ребро иногда и прерывается по середине, но к нижнему концу оно утолщается и расширяется и, оставаясь сросшимся, образует, однако же, наружную головку сочленения с третьей костью запястья верхнего ряда, тогда как у настоящих лошадей — в роде Equus, эта головка принадлежит уже самой лучевой кости, т.е. здесь исчезновение нижней части локтевой кости уже полное. У гиппариона или гиппотерия, именно у найденного Фалконером Hipparion Antilopinum близь подошвы Гималаев в Сиваликских холмах, разделение этих сочленений также совершенно ясно. Наконец, и между видами теперешних лошадей можно видеть некоторую градацию все по этому же признаку боковых добавочных копытец. Именно, у домашней лошади на том месте, где следовало бы быть этим копытцам, находятся роговые бородавочки на обеих парах ног; у прочих же лошадей, у джигитая, зебры, кваги и бурхелиевой лошади, они остались только на передних ногах, на задних же исчезли, а у джигитая, сверх сего, замечается еще и отсутствие клыков у обоих полов, тогда как у лошади они отсутствуют обыкновенно только у кобыл.

Таким образом, мы видим более или менее полный ряд изменений и в направлении образования ног, и в направлении образования зубов между древними палеотериями и теперешними лошадьми. Но доказывает ли это происхождение этих форм друг от друга предположенным Дарвином путем? Что такое эти формы? Частью отдельные роды, как Palacotherium, Anchitherium, Hipparion, Hippidium и Equus (лошадь), отчасти виды, как разные формы ископаемых палеотериев, гиппарионов, так и некоторых ископаемых лошадей, например Е. plicidens. Что же были остальные многочисленные формы лошадей, найденных в Европе, Азии, Северной Америке? Доселе палеонтология не могла решить -принадлежат ли многочисленные найденные зубы и кости — нашей обыкновенной лошади или совершенно особым самостоятельным видам; именно для лошадей это представляет особые трудности. Виды этого рода, столь хорошо и легко отличаемые в живом состоянии, как например лошадь и осел, составляющие вполне определенные виды, не только по их морфологическим признакам, но и по физиологическим основаниям, так как опыты, повторявшиеся бесчисленное число раз у разных народов в течение тысячелетий, несомненно утвердили факт, что от скрещиваний их происходят только неплодородные потомки; — виды эти почти не отличимы в ископаемом состоянии, если не найдены полные скелеты, что бывает лишь чрезвычайно редко. Так первый сравнительный анатом в мире, Кювье, говорит об остатках ископаемых лошадей, сопровождающих кости слонов и тигров: «Лошади, которые доставили эти остатки, походили ли во всем на наших теперешних лошадей? Я признаюсь, что сравнительная анатомия весьма мало может ответить на этот вопрос. Я тщательно сравнивал скелеты многих разновидностей лошадей со скелетами мулов, ослов, зебр и кваг, но не мог найти признаков достаточно постоянных, чтобы осмелиться рискнуть произнести мнение о каком-либо из них на основании отдельной кости. Самый рост доставляет только недостаточное средство различения. Лошади и ослы много изменяются в этом отношении… Различие их в этом отношении может доходить почти до двойного. И хотя я еще не мог добыть скелета джигитая, я не сомневаюсь, что и он столько же походит на все прочие виды, как они между собой. Тоже сходство существует, по-видимому, между видом ископаемым и ныне живущим».²⁹

Знаток лошадей и вообще домашних пород скота, профессор Сансон говорит об этом же предмете так: «что касается до отдельных коренных зубов, частей нижней челюсти с передними зубами, и до костей ног сломанных или цельных, происходящих из четверичных почв, мне кажется невозможным, обладая лишь этого рода костями, пойти далее родового диагноза, — отличить, например, осла, жившего в южной Европе в четверичную эпоху, от какой бы то ни было породы настоящей лошади (Е. caballus). Из этого я заключаю, что должно оставаться в сомнении относительно вида четверичных лошадей, от коих имеются только зубы, части челюстей или кости ног, и не относить их всех, как это делалось доселе, решительно к настоящей лошади, не получив данных более полных».³⁰ Того же мнения и американский палеонтолог Лейди. Рассуждая по случаю остатков, найденных в южной Каролине и отнесенных к схожему с нашими лошадьми виду — Equus fraternus (лошадь братственная), — и, выписав выше приведенное место из Кювье, он прибавляет: «в подтверждение замечания Кювье Гензель говорит: — я не мог уловить в верхних коренных зубах точных различительных признаков видов, хотя и имел возможность сравнивать их всех, за исключением бурхелиевой лошади. — Это замечание имеет тем большую важность, что вымершие виды лошадей были преимущественно различаемы по различиям, представляемым их верхними коренными зубами».³¹

Я привел эти выписки из старых и новых палеонтологов, дабы показать, что все формы ископаемых лошадей, представляющие какие-либо небольшие отличия, могли принадлежать к различными видам или к одному и тому же виду. Но и виды, а не только роды, сколь бы они ни представлялись промежуточными, никаких доказательств для генеалогического перехода формы в форму не представляют, — как в этом легко убедиться из следующих соображений.

Предположим, что все зоологи и ботаники новейших времен должны бы были ограничиваться в своих наблюдениях и исследованиях только пределами Европы и прибрежными частями омывающих ее морей, как древние Греки и Римляне. Если бы они хорошо воспользовались своим материалом, то могли бы построить ту естественную систему животных и растений, которую мы и теперь имеем, в ее главных очертаниях. Они могли бы установить все пять типов животного и столько же растительного царства, если главным делениям этого последнего — водорослям, грибам, мхам, сосудистым тайнобрачным (папоротникам, хвощам, плаунам) и явнобрачным растениям приписывать, как мне кажется и должно, это значение типов. Они имели бы представителей и всех классов животных без исключения, а в растительном не имели бы лишь одного — именно голосемянных односеменодольных (дикасов, замий энцефаларктусов и проч. известных декоративных оранжерейных растений). Но многих отрядов им бы уже недоставало; так из млекопитающих: неполнозубых, двуутробчатых, однодырчатых (monotremata), хоботных (слонов). Из птиц и пресмыкающихся были бы все, из амфибий — не доставало бы змеевидных (caecilia), из рыб — настоящих ганоидных (Lepisosteus, Amia), двоякодышащих (Dipnoa, т.е. лепидосиренов и протоптеров), из ракообразных — мечехвостых (xiphosura), из головоногих — четырехжаберных (nautilus). Об отрядах растений не говорю, ибо у них группы отрядовые и семействовые не хорошо и не точно еще разграничены между собой; но из семейств не доставало бы десятков, а может и сотни, также как и у животных, а родов недоставало бы тысячами, видов же десятками и сотнями тысяч. Сверх сего, многие типы считались бы совершенно уединенными, например, гибралтарская обезьяна составляла бы единственного представителя отряда четырехруких и была бы совершенно уединенной формой, как родовая форма лошади в ныне живущей фауне. Такую же уединенную группу папоротников составляли бы роды Trichomanes и Hymenophylleae, изредка встречаемые в Ирландии, Коривалисе, Валисе, западной Шотландии, Бретани и Нормандии, группу, в большом числе родов и видов растущую в тропических странах. Такую же уединенную, странную, чуждую по своему характеру форму представляла бы и единственная в Европе пальма Chamerops humilis и даже настоящая акация (Acacia Julibrissin), если к местностям, подлежащим следованию наших предполагаемых ботаников, причислить и берега Каспийского моря. И столь известное в домашнем и диком состоянии животное, как свинья, было бы также таким уединенным типом. — Но, с расширением области исследования в пространстве на прочие части света, моря и океаны, спрашивается, `что должно бы неизбежно случиться, если бы только система была правильно построена? (А мы видели, что в главных существенных частях своих она могла бы быть так построена на основании материала, представляемого одной Европой). Да непременно одно из двух: или вновь находимые формы нашли бы себе место уже в существующих группах, и тогда: если бы это были виды известного уже рода, то эти виды пришли бы в более близкое соотношение, ибо между какими-нибудь из них они должны же бы были поместиться; если бы это были формы, долженствующие составить особый род, они стали бы между родами известного уже семейства и, следовательно, опять-таки составили бы какую-нибудь ступень в этой лестнице, в которой много ступеней казались сломанными, недостающими и т.д.; или же они не могли бы поместиться в систему, т.е. никакого промежутка в ней бы не заняли, а составили бы, так сказать, параллельную главной, особую лестницу или цепь до поры до времени. Но, очевидно, чем система была бы### законченнее в своих очертаниях, тем это последнее реже могло бы случаться. Так действительно мы видим, что в нашей системе европейских животных классы были бы уже все представлены и никакого нового класса и еще менее типа животных в прочих странах и океанах не нашлось бы. Но внутри классов какой-нибудь отряд мог бы таким образом поместиться, ничем с другими не связанный; таков был бы, например, отряд мечехвостых раков. Все это само собой разумеется и необходимо вытекает из самого понятия о системЕсли теперь мы таким же образом распространим наши наблюдения и исследования не в пространстве только, но и во времени, то должно случиться то же самое, т.е. что вновь находимые формы или займут промежутки между старыми, уже известными, и этим пополнят систему и теснее свяжут между собой части ее, и тем в `большей степени, чем развитее и обширнее уже система; или же доставят собой новых членов системы, т.е. расширят, раздвинут ее пределы, `что может часто происходить только при начале построения системы, и все реже и реже по мере расширения ее. И действительно, этот случай очень редок, и в строгом смысле мне известно таких только один, именно представляемый двустворчатыми раковинами, известными под именем гиппуритов или рудистов. Эти группы животных не могли быть вставлены ни как отряды между другими отрядами их классов, ни как отряды, соединяющие два различных между собой класса. Они просто расширили бы систему, так сказать, в наружную сторону, в ту сторону, куда она была еще свободна. В менее строгом смысле могут быть причислены к этим формам, расширяющим систему наружу, а не пополняющим ее внутри, и трилобиты. Они также не связывают никаких групп класса ракообразных между собой, ни целого класса с другими классами членистоногих;³² но, по крайней мере, они стоят в некоторой близости, в некотором сродстве к листоногим и мечехвостым ракам. К случаю пополнения системы относится и тот, когда какой-нибудь уединенный тип обогащается новыми формами; при этом неизбежно, что, став из простого, округленного — расчлененным, многогранным, он каким-нибудь из своих расчленений или граней входит в связь с другими формами, уже прежде известными и казавшимися от него далекими.

Следовательно, если животные и растения в самой природе расчленены и сгруппированы по степеням их сходства, обнимающим все их строение, т.е. если они представляют собой естественную систему органических форм; то всякие новые открытия как ныне живущих, так и вымерших уже форм должны в огромном большинстве случаев пополнять эту систему, т.е. не могут не связать тех или других ее членов новыми узами сродства или, другими словами, не могут не уменьшить существующих (казавшихся нам существующими) между ними расстояний. Так точно на одного Нептуна, расширившего нашу солнечную систему в наружную сторону, открыты сотни планет между Марсом и Юпитером и некоторые спутники, пополнившие эту систему. Таким образом, всякие формы, будут ли они иметь отрядовое значение, как, например, двоякодышащие рыбы — лепидосирены или археоптериксы, ставшие в промежуток между классами: первые рыб и амфибий, а вторые пресмыкающихся и птиц, и тем связавшие их; будут ли то особые семейства, становящиеся в промежутки отрядов, или и самих семейств того же отряда; будут ли то роды, ставшие в промежутки семейств или родов же, как Anchiterium и гиппарион между лошадьми и палеотериями; будут ли то, наконец, виды, каковы, например, гиппидиумы, или виды, отнесенные американскими зоологами к родам Protohippus и Meryhippus, но другими за особые роды от Equus не почитаемые — все эти звенья, имеющие неизбежно, по самому смыслу естественной системы, характер промежуточный и соединительный — говорят не более в пользу Дарвинизма или даже вообще какой бы то ни было трансформационной теории, чем сам факт существования естественной системы вообще. Но естественная система есть именно та задача, та, так сказать, теорема, которую предлежит объяснить и доказать трансформационной гипотезой. Очевидно, что сама система таким доказательством служить не может — иначе бы значило, что она не теорема, не задача, а аксиома, т.е. нечто само по себе очевидное и доказательства не требующее. Но очевидно, что это не так, ибо самые светлые, многообъемлющие, опытные умы, при громадных сведениях, принимали и даже установили своими трудами естественную систему, но не были при этом ни дарвинистами, ни трансформистами вообще. Да и сам Дарвин и последователи его одного факта существования системы не приняли уже ipso facto за доказательство ее генеалогического значения, а выводили и доказывали это из других начал, соображений, фактов, и аналогий.

Это странное смешение доказываемого с доказательством, однако же, действительно существует у всех дарвинистов. Приведу слова, сказанные знаменитым Агасисом по поводу этой непростительной логической ошибки. «Сродство, как зоологи его признают и определяют, т.е. та более или менее глубокая степень сходства, которую открывает сравнительная анатомия и изучение общих подобий у животных, различающихся по форме, строению и проч., одним словом, все эти черты, которые рассматривают как точки сближения, на коих и основывают классификацию, становятся результатом и доказательством общности происхождения. Таким образом, оказывается, что все эти сходства, все эти сродства существуют именно и единственно потому, что животные, между коими они устанавливают какое-либо сближение, вышли из общего тождественного корня. Но это и составляет именно то, `что следовало бы доказать и чего нельзя доказать. Вместо того, чтобы поставить вопрос в его настоящих истинных терминах, Дарвинисты овладевают всеми работами новейшей зоологии, коими пришли к познанию ощутительных очевидных степеней и родов сродства различных животных, и обращают их в столько же доказательств генеалогической филиации, и представляют после этого это мнимое сцепление существ, кои предполагаются восходящими к общему корню, как следствие фактов, установленных в наше время зоологией и сравнительной анатомией. То есть Дарвинизм, вместо того чтобы привести как доказательства некоторые данные, из коих учение непосредственно и прямо бы вытекало — переворачивает в свою пользу факты, добытые следуя истинной методе».³³

Очевидно, что для доказательства Дарвинова учения или даже только для доказательства постепенности переходов одних форм в другие, мы должны требовать от геологии и палеонтологии совершенно иного; мы должны требовать, чтобы они показали нам действительные звенья, коими совершался переход от одного вида к другому, — звенья, которые могут нам представить только ряды многочисленных разновидностей, очень мало отличающихся между собой, но между которыми можно бы было выбрать ведущие от одной видовой формы к другой, которые без этих промежуточных разновидностей казались бы нам резкими, определенными, хорошо очерченными видами. Очевидно, что остатки млекопитающих, и в особенности лошадей, ничего подобного даже и представить нам не могут. Я говорю в особенности остатки лошадей, потому что у этих животных весьма заметные и характерные видовые отличия, как те, которые существуют между ныне живущими видами этого рода, — лишь в очень слабой степени отражаются на их скелетах, если от них сохранились только отдельные кости и зубы.

С этой точки зрения гораздо большее значение и важность получают опять-таки раковины, у которых хотя семейства и даже роды характеризуются различными формами мягкого тела самого животного, — видовые различия определяются собственно только формами их раковин. Чтобы удовлетворить этому требованию, дарвинисты также указывают на некоторые примеры. Таков, например, вид руконогих моллюсков — Terebratula biplicata, про который Бронн говорит: «Наибольшие затруднения представляет Terebratula biplicata верхней меловой формации» (ceonomien d’Orbigny — верхний зеленый песчаник) «тем, что уже в средней юрской формации» (в нижнем Оксфордском ярусе юрской формации, Gallovien д’Орбиньи) «появляются формы» (которые продолжаются через прочие ярусы юрской формации, но в нижнем мелу отсутствуют), «которые хотя и имеют в каждой другой формации и несколько иной наружный вид (habitus), различие коих, однако же, едва ли может быть выражено словами; но сопровождаются и такими отдельными формами, которые друга от друга и от самого названного вида» (т.е. от типичной Terebratula biplicata) «отличаются только ярусом своего нахождения. Отсюда могла бы почерпнуть Дарвинова теория образования видов доказательства в свою пользу».³⁴ В этом примере, собственно, недостает только одной черты, чтобы представить полный образец того, как должен происходить вид по Дарвинову учению сообразно с начертанной им диаграммой в его таблице расхождения видов — именно недостает того родоначальпаго вида А его таблицы, который ведет к новообразовавшемуся виду а14, которым была бы в настоящем случае Terebratula biplicata из цеономийскаго яруса верхней меловой формации, ступенями к которому а2… а3.. а10 и проч. были бы те, имеющие несколько иной наружный вид формы, которые встречаются в верхних Юрских слоях. Но допустим, что и такая родоначальная форма двухскладчатой теребратулы была бы найдена, и пусть нашлось бы еще несколько подобных отдельных примеров; велика ли была бы их доказательная сила? Не обинуясь отвечу, что и в этом, заметим, предполагаемом, а не действительном случае, она была бы совершенно ничтожна. Совершенно ничтожна по тому очевидному логическому закону, столь часто, однако же, нарушаемому, что если какое-нибудь явление или факт подлежат одинаково двум разным объяснениям или, другими словами, могут быть с одинаковым правом отнесены к двум разным причинам, то этого факта или этого явления нельзя принимать за доказательство какой-либо одной из этих причин. Конечно, такая возможность двух, по видимому одинаково удовлетворительных объяснений одного и того же факта, указывает на то, что факт или явление нам не вполне известны, но по этому самому, для выяснения вопроса, и должно обратиться к каким-либо иным соображениям. Так и Terebratula biplicata могла бы быть не более, как одним из так называемых многоформенных видов, примеры которых, как мы видели выше, можно найти и между ныне живущими животными и растениями. Но для объяснения полиморфности видов не предстоит еще никакой надобности прибегать к Дарвинизму или вообще к какому-либо трансформистскому учению. Для этого достаточно признать, что вид этот обладает очень гибкой природой, чувствительной к внешним влияниям, а таких имеем мы не мало и в диком, и в домашнем состоянии. Именно это обстоятельство, как было доказано выше (Гл. III) в противность мнению Дарвина, и было одной из обусловливающих причин избрания животных и растений для приручения и культуры. Сверх сего остается еще признать, что этот вид подвергался большим различиям в жизненных условиях, как, например, горные виды и те, которые Брандт называет### поликлиническими,³⁵ разнообразное влияние которых он мог выносить, не погибая, именно по гибкости своей природы, но потому же и разбился на множество разновидностей. Отличить такие многоформенные виды, от видов, действительно происшедших рядом ступеней от другого родительского вида (буде это вообще возможно), отличить от видов, которые я для краткости, не имея другого выражения, назову Дарвинскими видами, — очевидно невозможно морфологическим путем; — для сего необходимо бы было подвергнуть их физиолоНа это мне, конечно, возразят, что я ставлю геологические данные в такие условия, при которых они никогда никакой доказательной силы в пользу Дарвинова учения и иметь не могут; т.е., что я делаю ту же самую ошибку, в которой упрекал Дарвина при обсуждении вопроса об одичании домашних организмов за то именно, что он ставит такие требования для отождествления форм одичавших, с формами нормально дикими, которые на деле никогда выполнены быть не могут. Но такое возражение было бы несправедливо, потому что Дарвин действительно ставит совершенно произвольные условия при решении вопроса об одичании, я же вывожу мои требования из самой сущности дела и сейчас покажу те условия, при которых геологические и палеонтологические факты имели бы эту специальную им доказательную силу. Я утверждаю, что сколько бы ни было найдено таких форм, как археоптериксы, лепидосирены, птеродактили, орниторнихи, соединяющие классы, или как Cheiromys, Serpentarius,³⁶ соединяющие отряды животных, или как гиппарионы, соединяющие роды, или даже как виды, сближающие между собой подроды или вообще видовые формы, и обозначаемые обыкновенно систематическими названиями intermedius, hybridus, все равно, будут ли они найдены между ныне живущими или между уже исчезнувшими организмами, — они не имеют никакой доказательной силы в пользу Дарвинова учения, потому что эти соединительные формы суть необходимое требование и необходимое условие естественной системы, составляющей именно ту задачу или ту теорему, которая и подлежит решению или доказательству, но сама этого решения или этого доказательства в себе еще не заключает. В противном случае она и не была бы задачей или теоремой, а аксиомой, ясной и очевидной сама по себе, так что естественная система и система генеалогическая были бы синонимами; — но это и есть именно то, `что требуется доказать. Следовательно то, `что ведет к построению естественной системы, но ведет еще ipso facto к построению системы генеалогической, для сего последнего требуется еще нечто иное.

Что и отдельные очень малочисленные примеры в роде двухскладчатой теребратулы тоже доказательной силы не имеют, потому что могут считаться не более, как многоформенными видами.

Что если бы и были находимы в живой природе примеры, показывающие, что многоформенные виды могут иногда быть видами дарвинскими, то и тогда нахождение изредка таковых многоформенных видов между ископаемыми не представляло бы особенного специально геологического или палеонтологического доказательства, потому что вся сила его опиралась бы единственно на опытах, произведенных над живыми организмами. За таковое специально палеонтологическое или геологическое доказательство можно бы было считать только то, если бы

Число таких многоформенных ископаемых видов было очень значительно, составляло бы приблизительно около трети всех палеонтологических видов. Мы видели, что для живых организмов,³⁷ мы действительно не могли бы заключить о виде, что он произошел трансформацией от другого вида, если бы застали этот процесс во время, близкое к его окончанию, то есть приближающимся к XIV горизонтальной черте Дарвиновой диаграммы, потому что в этой стадии процесса мы не нашли бы хаоса форм, приходящего уже к своему концу, к своему прояснению и упорядочению. Также точно мы не заметили бы этого трансформационного процесса и в начале, когда он еще немного удалился от I горизонтальной черты диаграммы, ибо хаос еще бы только начинался, не успев еще всего спутать и затуманить; но мы не могли бы не заметить этого хаоса и ничего более, кроме этого нераспутываемого хаоса форм, в середине процесса в организмах, стоящих на промежуточных линиях диаграммы, ибо тогда хаос был бы в полном разгаре. Очевидно того же, и еще с большим правом и в большем нераспутываемом смешении форм, должны бы мы ожидать от видов ископаемых, находящихся в этом среднем фазисе процесса. Если бы документы нашего геологического музея или архива были полны, мы должны бы иметь возможность проследить каждый вид от его возникновения до его окончательного установления и опять до полного его разложения на новые виды; но хотя документы отрывочны и неполны, мы все же должны бы найти следы процесса приблизительно и весьма приблизительно в одинаковой пропорции для всех трех главных стадий образования видов (окончательной, начальной и промежуточной), предполагая, что сохранилось одинаковое число документов из каждой из этих трех стадий, как этого требуют и правила вероятностей, и простой здравый смысл. Это предположение равночисленности документов из всех трех стадий могло бы быть неверным в том лишь случае, если бы для какой-либо из этих стадий существовала причина преимущественного уничтожения в значительно большей против других пропорций. Но мы видели, что, совершенно наоборот, те именно формации должны были преимущественно сохраниться, в коих процесс трансформации должен бы всего сильнее происходить. Мы и в этом случае, имея перед глазами множество форм, которые не могли бы сгруппировать под видовые рубрики, имея дело с высшей степени многоформенными видами, конечно не знали бы, имеем ли перед собой только многоформенные или же настоящие Дарвинские, как я назвал их, виды; но могли бы и должны бы были рассуждать таким образом: Виды ныне живущих животных представляются нам вообще определенными, резко и хорошо отграниченными, и в видах ископаемых замечаем мы то же самое, если обращаем внимание на одни крайние формы; но здесь, в слоях наших формаций, эти крайние формы соединены в очень большом числе случаев, приблизительно в целой трети их, постепенными переходами, — чему же приписать такое различие между живым и ископаемым миром? Конечно, виды палеонтологические суть по необходимости только морфологические виды, к коим нельзя приложить физиологической пробы; но таково же, в сущности, и огромное большинство видов живой фауны; почему же одни типически раздельны, а другие хаотически многоформенны? Причину этого всего проще, легче и естественнее было бы искать именно в указанном Дарвином обстоятельстве, что в природе есть стремление исключать из числа живых и устранять промежуточные формы, которых мы и не видим, если рассматриваем организмы ныне живущие или вообще организмы одного какого-либо геологического горизонта; но коль скоро мы рассматриваем эти формы в совокупности всех или нескольких последовательных геологических горизонтов, то должны оказаться эти промежуточные формы — следы прошедших трансформаций. Вот это было бы действительно геологическое доказательство, но только оно одно и могло бы таковым почитаться. Но его то именно и недостает по свидетельству всех палеонтолог.

Итак, можно считать доказанным, что геология настолько противоречит Дарвину, насколько это возможно, и что его оправдание отрывочностью и бедностью геологических документов не имеет никакого значения, что оно противоречит теории вероятностей, закону больших чисел и простому здравому смыслу, требующих, чтобы во всяком смешении разнородных предметов, пропорциональное отношение в долях их было приблизительно тоже самое, как и в целом, если нет специальной причины для неравенства этих отношений. Если, например, мы смешаем в известной пропорции крупинки золота, песок и илистую муть и дадим им время осесть в толстом слое воды, то, конечно, вверху будет только ил, за ним песок, а в самом низу золото. Но это ведь потому, что относительный вес их различен; а мы видели, что никакой специфической сохраняемостью не обладают определенные видовые формы сравнительно с формами переходными и промежуточными. Мы видели даже совершенно наоборот, что преимущественной сохраняемостью обладают, по совершенно справедливому мнению Дарвина, формации опускания, которые, однако же, уже совершенно вопреки ему должны заключать в себе самые положительные и очевидные следы трансмутационного процесса видов, перехода старых видовых форм в новые.

Не могу лучше окончить настоящей главы, как приведя следующие слова из малакологической части превосходного сочинения Бронна «Klassen und Ordnungen des Thierreichs», составленной одним из продолжателей этого громадного труда, отличным знатоком моллюсков, гетингенским профессором Кеферштейном: «я не буду представлять здесь дальнейших доказательств в опровержение этого взгляда (Дарвинова и вообще трансформистов); но должен выставить на вид то, что из всей сокровищницы геологических наблюдений ровно ничто не говорит за них, но напротив того, все против них… Если бы эти превращения происходили, то очевидно, что по всем вероятностям животные должны бы находиться гораздо чаще в неопределенных стадиях, чем с определившимися различиями. Конечно, есть много животных, описанных как виды, которые представляют все переходы между собой; но они-то именно и не составляют настоящих различных видов, а только вариации одного и того же вида» (т.е. многоформенные виды), «но подавляющая ( ubergrosse) масса и ископаемых остатков» (как и живых существ) «после каждого критического разбора (Diskussion) остаются резко очерченными видами».³⁸ — Я цитирую это мнение малаколога потому, что, и по сущности дела, и по общему признанию, — раковины имеют в этом палеонтологическом вопросе решающее значение. Впрочем, мы видели, что тоже самое громко провозглашают и ракообразные животные — трилобиты; тоже говорят иглокожие и кораллы, — одним словом, все те животные, твердые и характерные части которых имеют наиболее шансов сохраниться в осадочных слоях. Но и другие животные ничего не говорят в противном смысле; везде, где могут подать голос, провозглашают и они тоже самое; только часто принуждены они молчать, и тогда, конечно, можно влагать им в уста какие угодно речи, и молчание их перетолковывать в свою пользу, хотя бы только как свидетельство неполноты геологических документов.