Глава VII. Критика оснований дарвинова учения (Окончание) (стр.448)

Борьба за существование и наследственность.Общее заключение критики оснований Дарвинова учения

1. Борьба за существование. Достаточно ли утверждена интенсивность ее геометрической прогрессией размножения организмов? Примеры устойчивости планетной системы, солености воды Каспийского моря (стр.449)

Из изложения Дарвинова учения в первой главе, и нескольких слов, сказанных об этом предмете во второй, мы видели, что для того чтобы борьба за существование могла заместить собой у организмов дикой природы роль, принадлежащую человеку в искусственном подборе среди мира домашних животных и растений, Дарвин считает вполне достаточным, чтобы борьба эта была крайне напряженной. Но это, по его взгляду, составляет уже необходимую принадлежность этой борьбы, ввиду геометрической прогрессии размножения организмов, даже наименее плодовитых. Смотря на предмет с такой общей точки зрения, действительно кажется, что недостатка в этой крайней напряженности борьбы никоим образом оказаться не может. Но так ли это в действительности, в отдельных случаях, представляемых нам жизненными явлениями? Нет ли каких условий, которые не дозволяли бы борьбе между органическими существами достигать необходимой для теории степени интенсивности? Такие условия, противодействующие общему, и, по-видимому, необходимому, ходу вещей нередко встречаются в игре природных сил, не только всегда ведущих к общей гармонии и равновесию, но даже к устойчивости таких явлений, которые, по-видимому, должны бы быть преходящими и непрерывно изменяющимися в известном смысле, т.е. постоянно возрастать или ослабевать. Самый общий пример может нам представить равновесие солнечной системы. Как известно, планетные возмущения привели даже Ньютона к сомнению, не нарушат ли они, наконец, общей гармонии, постоянно накопляясь в одном известном направлении. Но вычисления Лапласа показали, что все эти уклонения от типа, — даже и те, которые считались вековыми, — в сущности, также периодичны, т.е. бесконечно накопляться не могут, а, возрастая, хотя бы в течение долгого времени, начинают, однако снова уменьшаться и наоборот. Вот еще пример такого же рода. Моря солены, очевидно, потому, что растворимые соединения постепенно скопляются в морях, приносясь туда реками, причем вода, испаряясь, вступает в непрерывный круговорот, а приносимые ею все вновь и вновь соляные частицы остаются в море и, наконец, накопляются. В малом виде тоже происходит и в Каспийском море, где результат этого накопления солей должен бы обнаружиться гораздо быстрее, потому что `воды его не сливаются с водами других морей и соленость их не приводится этим к общему среднему уровню. Но между тем, поверхность его составляет менее 1/1000 общего пространства морей, бассейн же, с которого стекают впадающие в него реки, непрерывно его выщелачивая, никак не менее 1/60 объема поверхности суши. Сверх сего бассейн этот отчасти наполнен громадными залежами соли. Из этих данных, по-видимому, совершенно неопровержимо выводили, что соленость Каспийского моря должна неизбежно возрастать. Но Бэр в своих Kaspische Studien показал, что результат этот вовсе не необходим, и что в действительности, может быть, имеет место явление совершенно противоположное, что море это постепенно рассаливается. Это производится тем, что от него отделяется на восток ряд заливов, как Мертвый Култук, Карабугаз, и проч., куда вода из моря непрерывно стремится, как-то заметно в проливе, соединяющем этот последний с морем, где течение столь сильно, что оно передвигает мелкие камешки на дне. Заливы эти, окруженные сухим степным воздухом, представляют чрезвычайно сильное испарение, и вода в них значительно солонее не только воды Каспийского моря (14 на 1000), но и океанов, и содержит более 5% соли. Это так сказать образующиеся соленые озера, которые беспрестанно рассаливают море, поглощая значительную часть его солей. Так как точную статистику этого прихода и расхода соли сделать очень трудно, то остаются возможными все три отношения между ними, т. е. море может действительно солонеть; но оно может также точно и рассаливаться, и, наконец, содержание соли может оставаться в нем неизменным и постоянным.

Этот пример наглядно показывает, что одни арифметические выводы из размножения в геометрической прогрессии еще ничего сами по себе не доказывают, или лучше сказать, что доказательная сила их только условна, т.е. что можно сказать только: геометрическая прогрессия размножения организмов непременно повела бы к самой интенсивной борьбе между ними, если бы не существовало никаких обстоятельств ей противодействующих и потому могущих очень часто до нее и не допускать на деле. Это конечно можно сказать, но никак не более этого. Посмотрим, не найдем ли мы каких-либо противодействующих обстоятельств этой крайней интенсивности борьбы за существование, не встретятся ли нам и здесь противоборствующие ей процессы, хотя временно устраняющие ее и лишающие свойств, необходимых для подбирающего начала.

1.1. О напряженности борьбы вообще (стр.452)

1) Напряженность борьбы вообще. Предварительно надо убедиться в безотложной необходимости этой крайней напряженности, крайней интенсивности борьбы, для произведения приписываемых ей Дарвином результатов, как деятелю подбора, дабы потом проверять, действительно ли она постоянно и повсеместно существует в природе. Затем надо разобрать, достаточно ли одной этой крайней интенсивности борьбы в ее общем значении для одарения ее качествами, необходимыми подбирающему началу.

Пусть в каком-нибудь селении, расположенном в степи, находится только один фонтан или источник, из которого жители могли бы добывать воду, и пусть случится сильная засуха, значительно уменьшившая вытекающее из него количество воды. Жители могут тогда только по очереди наполнять ей свои сосуды. Всякий будет стремиться попасть первым к источнику, будут толкать, не допускать друг друга, и если, со всем тем, не хватит времени в течение суток, чтобы все попали в очередь; если у жителей селения нет никакой дисциплины, никакого нравственного чувства; то конечно семейства, состоящие из стариков, малолетних, слабых, больных, увечных не дождутся этой очереди, будут часто без возможности утолять свою жажду и удовлетворять другим потребностям в воде. Если засуха продолжится, и вода все будет уменьшаться и уменьшаться, многие из них должны будут погибнуть. Тоже самое случится на парусном судне, при продолжительном безветрии или других препятствиях, длящих плавание долее, чем предполагалось, при заготовлении запаса пресной воды. Если на этом корабле тоже нет дисциплины и нравственного чувства, начнется между матросами и пассажирами борьба за воду. Сильнейшие присвоят себе львиную долю, слабейшие умрут от жажды; останутся в живых или только эти сильнейшие и хитрейшие, или еще и те, которые по особенностям своей природы, способные долее выносить жажду, и могут довольствоваться гораздо меньшим количеством влаги, чем остальные находящиеся на корабле лица. Предположим далее, что оставшиеся в живых, возвратившись домой, женятся, что дети их также станут моряками, что в течение их плаваний будут повторяться те же случаи продолжительного недостатка воды, с теми же проистекающими из сего следствиями: гибелью слабых и сохранением сильных или способных долго переносить жажду. При этих предположениях мы можем согласиться, что этим путем, через длинный промежуток времени, нарастет наконец поколение очень сильное и в сильнейшей степени переносящее жажду, чем это обыкновенно бывает между людьми.

Но ничего подобного не будет в селении, расположенном на берегу большой реки, хотя бы оно лежало на высоком и крутом берегу. Хотя с большой потерей времени, с большими относительными усилиями, но и старые, и малые, и недужные, и хромые, — все добудут необходимое им количество воды. То же самое будет при замене парусных судов пароходами, особенно пароходами, приспособленными к опреснению морской воды. Ни у тех, ни у других уже никакой борьбы из-за воды не будет, а потому упразднятся и проистекающие из нее последствия.

Не случается ли чего-либо подобного и в природе, т.е. не встречаются ли случаи, где, вопреки теоретической по-видимому необходимости крайнего напряжения борьбы, факты показывают, что органические формы почему-то не достигают того предела плотности и густоты населения, при которых должна начаться эта интенсивная борьба: внешняя с другими органическими формами, или междоусобная между индивидуумами того же вида? В одном месте Дарвин говорит: «Такие не могут птицы, хотя и имеют преизобилие (superabundance) в корме в это время года (летом), численно возрастать пропорционально запасу семян, так как численность их ограничивается (are cheked) в течение зимы».¹ Но ведь это справедливо только относительно тех из них, которые остаются у нас зимовать, а не тех, которые улетают в более теплые страны, где они также должны встречать тоже преизобилие корма, ради чего многие птицы и совершают свои перелеты, хотя бы собственно и могли отлично перенести зимний холод. Надо, следовательно, для объяснения, почему число их не достигает предела, назначенного для них запасом пищи, прибегнуть к другим обстоятельствам, как например: к уничтожению их хищными животными, к гибели при перелете и т. п. Но это последнее обстоятельство собственно не может служить в свою очередь условием, ведущим к борьбе другого рода и другим оружием, а напротив того должно считаться обстоятельством, предотвращающим борьбу. В самом деле, если многие птицы погибают при перелете от истощения, или от того что, обессилев, падают и утопают в море, то число их может до того уменьшиться, что, несмотря на более или менее значительное число выведенных ими детенышей из яиц, порода будет держаться все в той же числительной силе, которая не достигает предела, допускаемого кормовыми средствами. Если возразят, что самый перелет может составлять содержание для борьбы тем, что лучшие летуны будут переживать худших, и таким образом, наконец, образуется порода или вид птиц превосходно летающих и без значительных потерь переносящихся через моря; то, во всяком случае, пока этого не случится, у других видов борьбы отнимается почва, т. е. птиц при перелете будет гибнуть столько, что остальные могут преспокойно жить в мире без всякой компетиции; что всем хватит пищи, и лучше, и хуже умеющим ее добывать — точно также как в примере нашего села, расположенного у большой реки. Когда же это случится, т. е. когда образуется хорошая порода летунов, то перелет уже нельзя продолжать считать в числе причин, ограничивающих численность этих птиц, и надо будет искать опять другие причины, например уничтожение их хищными животными. Но к некоторым случаям и это не применимо. Возьмем для примера аистов. Эта птица питается таким кормом, который во всех странах, где он водится, находится в преизобилии — superabundance, как говорит Дарвин; это — разные ящерицы, змеи, лягушки, черви, насекомые. Когда с наступлением зимы корм этот временно исчезает, становится для аистов недоступным, они улетают в теплые страны: в Египет, Африку, Индию, где всего этого корма еще больше. В обоих ее отечествах люди считают эту птицу полезной и даже священной, и нигде ее не трогают, принимая за знак благодати свыше поселение ее на кровле дома. В древней Фессалии полагалась даже смертная казнь за убийство аиста. Уход его за детьми самый тщательный и нежный. Известен пример аиста, сгоревшего в пожаре города Дельфта в Голландии, потому что не мог спасти, но не хотел покинуть своих птенцов. Даже, `что у животных редко бывает, он, подобно некоторым тюленям, охраняет старых, оказывает им некоторое попечение. У греков был закон, названный в честь аиста именем этой птицы, обязывавший детей давать пропитание родителям, если они впадут в бедность. Наконец птица эта вьет свои гнезда в таких трудно доступных местах, на высоких деревьях, крышах домов, вершинах утесов, и притом так осторожна, что хищным млекопитающим невозможно до нее добраться, и она так велика и сильна, что не под силу большей части хищных птиц. Летает аист столь хорошо, что и в перелетах не может гибнуть во сколько-нибудь значительном числе. Что же удерживает численность его в довольно тесных пределах — во всяком случае, в таких, что для него долго не наступит ни необходимости, ни даже повода к борьбе за существование, ни по одному из перечисленных нами отношений?

Замеченное об аистах относится вполне и к большим млекопитающим, каковы: слон, носорог, про которых и Дарвин говорит, что они безопасны от нападения хищников, а между тем число их, очевидно, не достигает того предела, который мог бы быть им указан количеством пищи. Также и крупные акулы могли бы быть гораздо многочисленнее, и по простору, в котором живут, и по запасу их корма, и по безопасности от нападения сильнейших врагов. Значит, есть какие-нибудь условия, удерживающие их породы приблизительно в одной и той же численности и гораздо ниже предела, за которым могла бы уже последовать борьба за существование — условия, выгораживающие их из этой борьбы.

Посмотрим еще на пчел. Эти удивительные насекомые строят, как известно, свои соты из двух слоев шестигранных призматических ячеек, имеющих общее основание и обращенных отверстиями в противоположные стороны. Но основание это не составляет плоскости; ребра призм попеременно короче и длиннее, и к ним прилажены по три ромбика, приходящихся тупым углом к короткому ребру, а другим тупым углом сходящееся в вершинку, так что дно ячейки есть как бы трехгранная пирамидка. В противоположном ряду стенки призм не составляют продолжения стенок первого ряда, а расположены так: ось каждой из призм, т. е. перпендикуляр, восстановленный из вершины пирамидки, образующей их дно, есть продолжение одного из коротких ребер ячейки другого ряда, а основанием стенок их призм служат сходящиеся в пирамидальную вершинку стороны ромбиков другого ряда. Углы, по которым сходятся эти ромбы, расположены так, чтобы, при наивозможно меньшей поверхности плоскости (и, следовательно, при наивозможно меньшем количестве материала — воска, служащего для их образования) представлять наивозможно большую вместимость ячейки. Это так математически точно построено, что послужило поводом к следующему известному характеристическому анекдоту, рассказанному, помнится, у Брема. Один математик вычислял идеальную форму ячейки, которая удовлетворяла бы условно наименьшей поверхности их стенок, при наибольшей вместимости, и нашел, что пчелы ошиблись лишь на самое ничтожное количество, на угловую минуту, что ли, в наклонении ромбических плоскостей, составляющих дно ячеек. По прошествии многих лет, другой математик вздумал проверить это вычисление, потому что, с одной стороны он не мог предположить ошибки в вычислении отличного первого математика, а с другой — затруднился предположить таковую же ошибку в действиях природы, уже достигшей столь высокого приближения к математическому идеалу. И действительно, оба предположения его оправдались: — ошибки не было ни со стороны пчел, ни со стороны математика, его предшественника. Она оказалась совершенно в ином, именно в опечатке таблицы логарифмов, при помощи которой было сделано первое вычисление. Опечатка была открыта этим странным образом и исправлена. Чтобы объяснить эту строго математическую правильность и разумность архитектуры сотов, Дарвин, в духе своей теории, предполагает, что такое совершенство было достигнуто не разом, а постепенными приближениями. Отдельные сферические или цилиндрические ячейки сближались до соприкосновения, и этим обращались в призматические, причем каждая стенка призмы оставалась общей для двух ячеек; возведением этих ячеек в два слоя та же выгода получалась и для их дна, так как каждый ромб пирамидки становился общим для ячеек двух слоев. Но если бы в обоих слоях постройки (сначала выдалбливаемой) начиналась как раз ячейка против ячейки, то дно получилось бы плоское, что уменьшило бы их вместимость, поэтому было выгодно, чтобы ячейка не противостояла ячейке и, наконец, чтобы наклон ромбов, зависящий, в свою очередь, от отношения между длиной длинных и коротких ребер призмы, получился как раз таким, как того требует математический идеал наибольшей вместимости. Происходящее от сего уменьшение в количестве употребляемого воска имеет для пчел огромную важность, потому что воск для них вещество весьма дорогостоящее, которое, если можно так выразиться, они покупают очень дорогой ценой: — от 12 до 15 раз `большим количеством, меда (нектара цветов), которое они должны употребить, да еще значительным прогулом в работе, потому что, наевшись меду, пчеле нужно много времени оставаться в праздности, пока мед не переделается в ее организме в воск. А между тем, пчелам необходимо собирать большое количество меду про запас на зиму, и, очевидно, им гораздо выгоднее иметь возможность увеличивать этот запас пищи, вместо того чтобы употреблять излишнее количество для постройки закромов, в которых эта пища хранится, при менее экономической форме этих закромов. Те потомки пчел, бывших прежде менее экономичными архитекторами, которые подверглись счастливому индивидуальному изменению, поведшему к такому усовершенствованному инстинкту, должны были получить перевес в борьбе за существование, одержать над менее совершенными предками победу и постепенно вытеснять их с поля битвы, т. е. из природы.

Все это очень остроумно, но для того чтобы стало не только вероятным, но даже возможным, необходимо еще одно предположение. Необходимо, чтобы во время первоначального зарождения этого усовершенствованного инстинкта и во все время борьбы, длившейся, по принятому Дарвином и с его точки зрения совершенно верному масштабу — десятки или сотни тысячелетий, пчелы эти находились как раз в том положении, как жители нашего степного села, принужденные добывать воду из одного фонтана во время засухи. Необходимо, чтобы медоносных цветов было как раз в обрез для доставления им необходимого количества меда; иначе более экономические постройки не доставляли бы существенной выгоды прародителям нашей теперешней усовершенствованной в архитектурном инстинкте пчелы. Иначе и те и другие, и менее усовершенствованные предки, и улучшенные потомки находились бы в сущности в совершенно одинаковом положении с жителями села при большой реке: и на тех и на других хватило бы меда и воска, и не было бы достаточно напряженной борьбы для того, чтобы она могла обратиться в деятеля подбора.

Но как решить этот вопрос? Вероятно ли, чтобы пчелы находились в таком стесненном положении? На общих теоретических основаниях, выведенных из геометрической прогрессии размножения — конечно не только вероятно, но даже необходимо. Однако уже сам Дарвин совершенно основательно заметил: «Конечно, успех каждого вида пчел может зависеть от числа их паразитов, или других врагов, или от совершенно различных причин, и быть, таким образом, совершенно независимым от количества меда, которое они могли бы собирать».² Но через это подбор перестал бы действовать в направлении усовершенствования архитектурного инстинкта, а мы скоро увидим необходимость непрерывности в напряженности борьбы и в постоянстве ее направления. Но пока ограничимся лишь определением вероятности условий такой крайне напряженной борьбы. Конечно, это не поддается строгому определению, но есть вопросы, для которых мы не имеем никаких точных числовых данных, и которые, однако же, могут быть решены совершенно безошибочно приближениями. Например, на странный, по-видимому, вопрос: есть ли деревья с одинаковым числом листьев, мы можем с полной уверенностью отвечать, не пересчитывая их, что есть непременно и очень много, сообразив, что ведь на самом густолиственном дереве не может быть столько листьев, сколько деревьев даже в одном обширном лесу.

Представим же себе необитаемую страну, в которой много водится диких пчел в дуплах деревьев и других природных углублениях, могущих служить им ульями. Пусть заселится эта страна людьми, и они займутся пчеловодством. Возможно ли сомневаться, чтобы они не могли завести многих тысяч ульев, не прибегая к посеву медоносных растений, и без того чтобы уничтожалось соответствующее число ульев диких пчел? А если это так, значит борьба между дикими пчелами не могла происходить в такой напряженности, чтобы, сравнительно, все же небольшая экономия в воске доставляла постоянно победу в борьбе индивидуальным изменениям с несколько более усовершенствованным архитектурным инстинктом, и все так в течение тысячелетий до тех пор, пока совершенно не развилась наша теперешняя пчела, усовершенствоваться которой уже более некуда в архитектурном отношении, так как она уже достигла математически идеального предела. `Что удерживало диких пчел предположенной нами страны так сказать от насыщения ими ее медоносной производительности? Другие ли условия борьбы: паразиты, враги, или иные какие причины, — для нашей цели это безразлично, так как усовершенствование архитектурного инстинкта могло происходить, по Дарвинову учению, только борьбой из-за нектара цветов, при оружии — более экономического его употребления.

Вот еще пример. Испанцы завезли несколько штук лошадей и рогатого скота в Прилаплатские страны; некоторые из них убежали и одичали в травянистых степях этой части южной Америки и размножились до нескольких миллионов особей. Неужели для того, чтобы мочь так размножиться, им было необходимо вытеснить соответственное число диких травоядных животных, пасшихся в пампасах до захвата ими этих великолепных пастбищ? Едва ли кто станет это утверждать. Да некоторые факты, которые приводит сам Дарвин в своем путешествии на Бигле, показывают, что и теперь некоторых, по крайней мере, таких животных там еще великое множество. У подошвы Сьерры Таналгуэн сообщили ему следующий факт, которому, говорит он, «я бы не поверил, если бы не имел отчасти очевидных доказательств. Прошедшей ночью упал град величиной с маленькое яблоко и чрезвычайно твердый, с такой силой, что убил множество диких животных. Один из людей нашел тринадцать оленей (Cervus campestris), лежавших мертвыми, и я видел их свежие кожи; другой, несколько минут после моего приезда, привез еще семь. Эти люди полагали, что видели около пятнадцати мертвых страусов. Но буря разразилась на небольшом лишь пространстве».³ Если на небольшом сравнительно пространстве два человека, которые ведь не искали же их встретить, случайно нашли 20 убитых оленей, то, какое должно было быть их множество в стране? Но в таком случае, борьба за существование между травоядными млекопитающими этой части Америки была очень слаба, далеко не напряженная, когда такое огромное место в природе оставалось не занятым, хотя и было, кому его занять. Но скажут, зачем понимать борьбу в столь узком смысле? Если лошади и рогатый скот, размножившиеся в пампасах, и не вытеснили соответственного числа других млекопитающих, — они могли вести борьбу с другими соперниками из органического мира, например с растениями, которые они стали поедать. Но в этом отношении они явились скорее союзниками растений, чем воюющей с ними стороной. Известно, что старые прошлогодние листья мешают успешно расти новым. Чтобы помогать новой растительности, во многих странах выжигают даже луга осенью или ранней весной, или, например старый тростник в Астраханской губернии, чтобы лучше рос молодой. Лошади и рогатый скот отчасти исполняют здесь роль огня. Старые листья медленно высыхают, отпадая, превращаются в порошок и увеличивают питательный материал для новых растений. Но животные помогают этому процессу, ускоряют его, оставляя свой помет там, где пасутся. Следовательно, мы видим, что эти лошади и рогатый скот никого собой не вытеснили (по крайней мере, не вытеснили в степени соответственной их размножению) и размножились вовсе ни на чей-либо счет, а на счет свободного запаса природы. Они сделали собственно тоже, что делает и человек, размножаясь в известной стране и добывая себе пропитание и вообще средства к жизни не на счет друг друга, или людей других стран, а развитием промышленности, ускорением оборота капитала, что ведь, в конце концов, приводится к ускорению кругообращения вещества. Это-то кругообращение вещества ускорили в пампасах и поселившиеся там на праве диких животных лошади и рогатый скот, никого не вытеснив, не ограбив, или сделав это лишь в самых небольших размерах, далеко не соответствующих умножившемуся их числу. Это ускорение круговращения материала, именно вследствие появления новых форм, или переселении их из страны в страну, возможно еще в очень обширных неисчислимых размерах, и, следовательно, количество жизни на земле может возрастать не относительно только, заменой старых форм новыми, `большим числом видов, но зато с уменьшением особей; — а и абсолютно — увеличением численности одного вида без уменьшения ее в других. А это удаляет пределы насыщения природы организмами и может доставлять разным существам ее долговременный мир или, по крайней мере, ослаблять напряженность борьбы.

Из этих соображений вытекает, что необходимость крайне напряженной борьбы за существование, как неизбежный результат возрастания в геометрической прогрессии численности каждого вида, есть только требование теоретическое. В общем среднем результате оно и осуществляется, как осуществляется всякая теория, но на деле, на практике, осуществление этого теоретического требования никогда не бывает повсеместным, повсевременным. Всегда, то для одних существ, то для других, открываются обширные пробелы, так сказать пустоты, которые разные животные и растения могут наполнить в течение долгого времени, вне всякой борьбы за существование. Одним словом, если и должно принять, что вообще все организмы стремятся к переполнению отмежеванного им природой, по необходимости ограниченного места, и, следовательно, находится в постоянном стремлении вступить в самую ожесточенную напряженную борьбу, т.е. постоянно находятся на пути к этой войне; то с другой стороны разные условия приводят к тому, что стремление это или не осуществляется, или и, осуществляясь на некоторое время в известной местности, то там, то здесь, скоро прекращается, потому что прекращается то тесное прикосновение, которое необходимо для напряженности борьбы. Борьба, следовательно, может происходить только урывками, то там, то здесь, то для одних, то для других существ, то в одно, то в другое время, так что происходит не всеобщая и непрерывная война, а только частные временные и местные войны, которые прерываются частыми промежутками мира.

Война эта не имеет двух свойств: непрерывности крайнего напряжения и единства направления в течение очень долгого времени, — двух свойств, которые однако же составляют необходимое условие, чтобы процесс этой борьбы мог заменить собой подбор, чтобы результатом борьбы было переживание пригоднейших, как мы это сейчас докажем.

1.2. Отсутствие непрерывности крайней напряженности борьбы (стр.461)

2) Необходимость непрерывности крайнее напряженной борьбы. Дарвин во многих местах своего сочинения прямо отрицает необходимость этого условия, так например он говорит: «Я полагаю, что естественный подбор (т.е. в сущности борьба за существование, производящая его) будет всегда действовать очень медленно, часто только через долгие промежутки времени». . . . и «я далее полагаю, что это весьма медленное перемежающееся (intermittentl) действие естественного подбора вполне согласуется с тем, что говорит нам геология о способе и ходе, коими изменялись обитатели нашего мира».⁴ Но если таков характер борьбы, то ведь надо, чтобы именно в то время, когда она происходит, случилось и подходящее выгодное изменение, `что уже одно чрезвычайно уменьшает шансы успешного хода процесса: то борьба временно не действует, хотя годные для подбора изменения и налицо; то борьба достигает должной напряженности, дабы действовать подбирательно, но подходящих изменений нет. Таким образом, выходит, что слова Дарвина: «Естественный подбор, как мы после увидим, есть сила непрерывно готовая к действию»,<sup>5</sup> именно тем, `что мы увидели после, и опровергается. Но выставленное здесь обстоятельство указывает только на то, что при отсутствии непрерывности в борьбе, подбор становится очень мало вероятным; сейчас мы докажем, что оно делает его совершенно невозможным. Но вместо теоретических рассуждений об этом предмете, я предпочитаю представить читателям самый ход моих мыслей о нем, как он возник из частного примера.

В садах южного берега Крыма есть очень красивое декоративное растение, называемое Gynerium argenteum; это злак, или то, `что мы обыкновенно называем травой в тесном смысле этого слова. Огромные пучки длинных, узких линейных листьев вырастают из самого основания. Поднявшись на полтора, на два и более аршина, они ниспадают в виде снопа или лучше сказать в виде широкого фонтана. Из середины куста поднимаются несколько прямых стволов, оканчивающихся большими метелками серебристых цветов в отдельности невзрачных, но чрезвычайно эффектных в совокупности. Эта трава родом из пампасов Южной Америки и называется поэтому пампасовой травой. Читая в Дарвиновом путешествии на Бигле, которое я считаю лучшим и интереснейшим путешествием какое мне когда-либо случалось прочесть, о чрезвычайном размножении лошадей и рогатого скота в этих южно-американских степях, мне вздумалось, нельзя ли эту красивую траву употребить как кормовое растение, которое давало бы очень много сена. Но ни лошади, ни коровы, которым я давал листья гинерия для пробы, не хотели их есть; — ели их с большой охотой только ослы. Не хотели есть ее лошади и коровы без сомнения потому, что трава эта очень жесткая и края ее режут, как бритва. Для ослов это не беда, они едят и не такие жесткие, а даже колючие растения, как разные осоты и чертополохи. Мне вошло в голову, что нечто подобное должно происходить и в пампасах, что одичавшие там лошади, быки и коровы предпочитают другие травы или только очень молодой гинерий; но что могли родиться лошади с таким счастливым для них изменением, что внутренние оболочки их рта и губ получили в некоторой слабой степени ту твердость, которой они отличаются у ослов; что такие особи не имели бы надобности питаться, выбирая более нежные травы, а могли бы есть все сплошь и в изобилии растущий гинерий в том числе. Следовательно пропитание их было бы более обеспечено; не порезывали бы они себе губ и языка, не болели бы от этого и таким образом получили бы в свою пользу некоторый шанс в борьбе за существование. Но, однако, эта выгодная особенность их организации в начале не могла бы доставлять им какого-нибудь перевеса, именно до тех пор, пока одичавших лошадей было еще так мало, что напряженной борьбы, между обыкновенными лошадьми и этими предполагаемыми счастливыми выродками, еще не могло завязаться. В то время и обыкновенные лошади, не прикасаясь к гинерию, находили бы себе достаточно и даже в преизобилии другие более подходящие им травы. Однако, пока не проистекало бы преимущества от изменения, не было и подбора и характер не мог фиксироваться. Но за размножением дело ведь не стоит, и как только оно достигло достаточных размеров, чтобы лошади с ослоподобным ртом получили некоторый перевес над прочими, их особенность непременно стала бы фиксироваться, и через нарождавшихся от времени до времени особей с этим полезным признаком, несколько усиленным, произошла бы наконец разновидность, которую для краткости назовем хоть varietas gyneriophaga (гинериеядная). При помощи соответственной изменчивости могли бы возникнуть и некоторые другие совершенно непредвиденные особенности, которые могли ведь отразиться каким-нибудь образом и в наружном складе и, одним словом, получилась бы новая разновидность совершенно правильным Дарвиновым путем. Но в тех же пампасах есть и другие условия, тоже могущие дать повод к подбору и дальнейшему изменению накоплением мелких индивидуальных особенностей. Например, читаем мы в том же путешествии: «в тех же Прилаплатских странах стал распространяться, завезенный испанцами же конечно, дикий артишок — кардон (Cynara Cardunculus) до такой степени, что большие пространства становятся непроходимыми». Они и лошадям и скоту должны драть кожу своими колючками. Следовательно, некоторое отвердение этой кожи было бы для них не бесполезным. Обстоятельство это могло бы опять послужить зачатком для длинного процесса борьбы и подбора. Результатом его могло бы явиться образование у той же гинериеядной разновидности лошадей (которая, при усилении приобретенного ею уже свойства, могла бы даже перейти от питания гинерием к безвредному поеданию и этих кардонов) — некоторого легкого панцирного защищения от его колючек. Ведь есть же в Америке небольшое животное, покрытое таким панцирем, которого нет у других американских неполнозубых. Эту совсем изменившуюся породу, сделавшуюся уже особым видом, а не то, пожалуй, уже и родом, могли бы мы назвать — Dasypo-equus cardunculophagus, коне-армадилом, по примеру древних, назвавших жирафов, по совершенно не существенным свойствам, — Cameleo-pardalis, т.е. верблюдо-барсом.

Вот куда увлекла меня фантазия, строящая впрочем свои воздушные замки на фундаменте борьбы за существование и подбора? Да и совершенно ли воздушные? Если обратиться за примером к наиболее смелому из последователей Дарвина, то можно найти ведь замки весьма на это похожие. Было время, когда изумлялись смелости Кювье, замыслившего реставрировать целых животных по небольшой части их скелета, `что вдохновило даже одного из наших поэтов (Д. П. Ознобишина) сказать:

Он мир прозрел, но чуждый нам и дальний,

Где мамонт жил, дракон и кракен злой,

В столетьях бурь, где каменели пальмы

И человек над всем царил главой.

Созданий всех пред ним мелькнули тени,

Забытые в преданьях на земле,

И он прошел подземные ступени,

Не утомясь и с думой на челе.

Но теперь это, пожалуй, можно счесть, по немецкому выражению, за ein uberwundener Standpunct. Г.Геккель не нуждается уже ни в каком, даже самомалейшем остатке исчезнувших животных, чтобы создавать их в своем воображении de toute piece, да не только создавать животных, но и самые местожительства их. Мы имеем например Меловую формацию, — г. Геккель сверх ее придумал еще Предмеловую; мы имеем Юрскую, он находит в своем воображении Предъюрскую; но, как места все еще не хватает для его созданий, в древнейшей Силурийской, разделенной на три самостоятельные формации: собственно Силурийскую, Кембрийскую и Лаврентийскую, он интерпонирует еще между ними Досилурийскую, Докембрийскую, и всем им заставляет предшествовать Долаврентийскую и помещает в них зачатки органических форм, имевших развиться впоследствии. Если таким образом сочиняется и гипотетическая зоология и геология, то почему бы не сочинить зоологии, а также и ботаники, или общей биологии пророческой — Biologia prophetica? Это было бы, поистине, необычайное торжество — ни с чем не сравнимый прогресс науки!

Но все мои зоологические фантазии рухнули по прочтении следующего места из того же путешествия на Бигле: «Во время путешествия по стране мне передали несколько живых описаний действия последней великой засухи… Период, заключающийся между 1827 и 1830 годами, называется gran seco, т. е. великая засуха. В это время пало так мало дождя, что растительность, частью даже чертополох и репейники (thisttes), пропала, ручьи пересохли, и вся страна получила вид пыльной большой дороги. В особенности имело это место в северной части провинции Буэнос-Айрес и в южной провинции Санта-Фе. Большое количество птиц, диких зверей, скота, лошадей погибло от недостатка корма и воды. Один человек рассказывал мне, что олени стали приходить в его двор к источнику, который он принужден был запрудить для снабжения водой своего семейства, и что куропатки едва имели столько силы, чтобы улетать, когда их преследовали. По самой низкой оценке, потеря скота в одной лишь Буэнос-Айресской провинции принималась в миллион голов… Один хозяин в Сан-Педро имел до этого года 20,000 штук скота, к концу его не осталось ни одной… Мне очевидец рассказывал, что скот стадами в тысячи голов бросался в Парану и, будучи истощен голодом, не в силах был выбраться на топкий берег и таким образом утопал. Рукав реки, протекающей у Сан-Педро, был так наполнен гниющими трупами, что, как некто рассказывал мне, вонь делала его совершенно непроходимым. Без сомнения несколько сотен тысяч животных погибло в реке. Сгнившие трупы сносились вниз по течению и отлагались в устьях Лаплаты. Все мелкие речки сделались сильно солеными и это причиняло смерть большому числу животных в отдельных местностях, потому что ежели животное напивалось такой воды — оно уже не поправлялось».⁶ И так, от этой засухи погибли во всей стране миллионы голов лошадей и скота, не говоря о диких животных. Засуха прошла, пампасы снова покрылись травой; но начинавшаяся было борьба между нашей предположенной разновидностью гинериеядной лошади и обыкновенными лошадьми тем самым прекратилась: места и корма, всякого рода трав стало вновь достаточно. При отсутствии борьбы, начавший образовываться признак, перестав приносить преимущественную пользу, из выгодного и полезного для животного стал безразличным, а, следовательно, перестал сохраняться и фиксироваться. Но ведь борьба за существование не то что война, разделяющая воюющих на враждебные лагери; это — соперничество, компетиции, состязание в роде того, которое происходит между купцами и промышленниками, которые, несмотря на свое стремление захватить в запуски перед товарищами публику для сбыта своих товаров, нанять предпочтительно перед другими рабочих, скупить сырые материалы, остаются в дружеских между собой отношениях, взаимно женятся на дочерях и сестрах своих соперников. Так поступают и наши лошади, оставшиеся в живых после засухи, и простые и гинериеядные. Они смешиваются между собой и начавшийся было образовываться характеристический отличительный признак исчезает в скрещиваниях. Пройдут годы, десятки лет, прежде чем животные настолько размножатся, что им снова станет тесно, и снова окажется какая-нибудь выгода на стороне тех, которые, как в нашем примере, могут удобнее, с меньшим вредом для себя (от порезов рта и губ), питаться листьями гинерия, одним словом пройдет много времени, прежде чем может возобновиться между ними борьба за существование. Но к этому времени бороться уже будет некому. Соответствующих изменений уже нет более в наличности, они поглотились скрещиванием, расплылись в общей массе. Нужно ждать, чтобы они вновь народились, а это ведь дело случая, который не всегда налицо для надобностей теории. Все дело приходится начинать сызнова. Но если бы такой случаи был чем-нибудь редким, исключительным, то можно бы еще допустить, что в промежутках между ними порода успела бы уже достаточно охарактеризоваться и получить некоторую устойчивость; но и на это рассчитывать нельзя. Вот читаем далее на той же странице: «Азара описывает бешенство диких лошадей, в подобном случае бросающихся в болота или мочевины: прибывшие первыми затаптываются и раздавливаются следующими за ними. Он прибавляет, что не один раз видел более тысячи трупов диких лошадей, таким образом погибших… Я замечал, что дно мелких рек пампасов было устлано как мостовая (paved) костяной брекчией, но это было скорее последствием постепенного накопления, чем результатом одновременной гибели». Значит, подобные засухи повторяются в этой стране довольно часто и таким же точно образом все прерывают и прерывают начавшуюся борьбу за существование в каком-либо направлении.

Этими частью действительными, частью гипотетическими примерами я хотел показать, что борьба за существование есть меч обоюдоострый, что, между тем как в этом отношении она, сообразно с Дарвиновыми идеями, может служить причиной, определяющей начинающийся подбор; с другой стороны, действуя как сила высшего порядка, как, force majeure, она уничтожает начавшееся было действие, потому что перед такой force majeure вновь приобретенные слабые, и даже сильные преимущества совершенно уравниваются с прежними недостатками. От засухи одинаково гибнут и те и другие лошади. Но ведь случаи засухи не какая-либо особенность пампасов — засуха столь же губительная случается и в других местах и губит не одних лошадей и скот. О таковой же засухе Дарвин рассказывает, основываясь на повествовании капитана Овена, что в Бенгуэле, на Гвинейском берегу Африки, массы слонов иногда входили в город, чтобы завладеть источником, не имея возможности добыть воды в стране. Это доходило до ожесточенных битв, оканчивавшихся совершенным поражением вторгшихся слонов, которые, однако же, убили одного человека и ранили нескольких, а в городе было до трех тысяч жителей. Доктор Малькольмсон сообщает, что во время большой засухи в Индии, дикие животные входили в палатки отряда войск в Эллоре и что один заяц пил воду из сосуда, предложенного ему полковым адъютантом.⁷ Да одни ли засухи так действуют? То же делают и наводнения, и землетрясения, и извержения вулканов, как например ужасное на Яве в 1883 году, и ураганы и пожары в степи, и эпидемии и необычайные морозы, в особенности поздние весенние, — ведь падают же в сильные морозы даже галки и вороны мертвыми. Очень снежная зима с 1879 на 1880 год погубила в Крыму множество дроф; они прилетали из степной части Крыма на южный берег истощенные, исхудалые, но и здесь не находили себе пищи, так как снег тоже лежал глубоким слоем. Каждое из этих бедствий уничтожает огромное количество животных, а иногда и растений без всякого отношения к приобретенным, или, лучше сказать, к начинающим приобретаться полезным изменениям, вследствие борьбы в каком-либо направлении, и тем самым прекращает эту борьбу на более или менее продолжительное время. В этот промежуток приобретения исчезают, как вследствие отсутствия причины их фиксирующей, так еще более вследствие скрещивания, и всему процессу приходится начинаться сызнова; а полезные изменения не всегда к услугам для такого начала — в сущности, как мы впрочем, видели, и бесполезного, потому что борьба не бывает и не может быть непрерывной.

В особенности часто случаются такие перерывы в напряженности борьбы — среди водяных животных, населяющих реки, озера и внутренние моря, сильная размножаемость которых должна бы, по-видимому, вести к борьбе самой напряженной и непрерывной. Сильные волнения выбрасывают огромное количество выметанной икры на берег, где она высыхает и погибает. `Большая часть рыб мечет икру в затонах, заливных местах, так называемых ильменях и лиманах. Если в это время случится сильный дождь, от которого втекает много мутной воды в эти водовместилища, икринки покрываются осаждающимся слоем мути и становятся неспособными к развитию. Наступают засухи — лиманы и ильмени в значительной степени высыхают и молодой приплод гибнет. И без большой засухи, если перед наступлением осени, когда более быстрое охлаждение таких мелких бассейнов, побуждает молодую рыбу уходить в реку, вода в ней не поднимется на столько, чтобы каналы, соединяющие эти ильмени и лиманы с рекой, наполнились; молодой приплод остается в этих мелких бассейнах; наступает зима, ильмени покрываются толстым слоем льда и вся рыба в них задыхается. Таким образом, приплод целого года остается напрасным, почти не содействуя размножению многих пород. Во время каспийской экспедиции покойного Академика Бэра, мы видели на персидском берегу, близь Энзели, весь берег покрытым на протяжении многих верст, как отдельными трупами, так и целыми кучами — точно копнами — мертвых сомов. Влияние всех этих причин столь велико, что при одинаковой степени напряженности лова результаты улова бывают чрезвычайно различны и не в одной какой-либо из рек впадающих в море, или в какой-либо части внутреннего моря, каковы: Каспийское, Азовское, а часто на всем пространстве их. За годами чрезвычайных уловов следует продолжительный ряд годов безрыбья, которое по большей части является не результатом излишнего лова (обнаруживающего свое влияние лишь весьма постепенно и медленно), а только что поименованных мной явлений. Очевидно, что в эти годы море и реки его далеки от насыщения их пространства рыбой. Бэр весьма основательно вывел, что, при плодородности рыб, в каждом сколько-нибудь значительном, замкнутом бассейне должно ее быть столько, сколько это допускается заключающимися в них питательными веществами, если не поставляют ее непреодолимых препятствий к достижению мест метания икры. Но и это справедливо только в общем среднем результате, потому что в отдельные годы, как мы виддели, почти весь результат метания икры может быть уничтожаем разными неблагоприятными случайностями, так что не человек только, но и сама природа, если и не поставляет рыбам препятствий к достижению мест удобных для метания икры, то уничтожает его результаты, `что совершенно равносильно. В такие годы, следовательно, борьба за существование прекращается между этими столь быстро размножающимися животными, и не только по отношению к добыванию пищи, но и в других отношениях, например по отношению к избеганию врагов, когда эпидемия или другая невзгода значительно уменьшает численность какой-нибудь хищной породы. А неизбежные следствия такого временного ослабления напряженности борьбы я показал выше. Но и в открытых морях, в океанах могут случаться и случаются такие гибельные обстоятельства. В прошедшем столетии около Богуслени в Швеции происходил громадный лов сельдей, доставлявший сотни миллионов этих рыб. Но он в нынешнем столетии совершенно оскудел. Сделанные исследования показали, что одной из главных причин этого оскудения был способ лова большими неводами, нижняя тетива которых, идя по дну, вырывала водоросли, и таким образом рыбы лишались удобного места для метания икры, да и самые икринки уничтожались. Это же уничтожало огромное количество мелких животных, которыми сельди питались. Это делал человек. Но очевидно, что и многие естественные процессы должны иметь то же или подобное действие.

Таким образом, эти от времени до времени случающиеся, бедствия, которые по отношению к страдающим от них организмам, составляют причины высшего порядка (causes majeures, перед которыми уравниваются все преимущества, которые они могли бы приобрести, при обыкновенном ходе вещей, путем естественного подбора), объясняют нам, что несмотря на теоретические требования крайне напряженной повсеместной и повсевременной борьбы за существование, она в действительности только редко достигает того предела, при котором можно, с некоторой вероятностью, приписать ей подбирающие свойства. Если этот предел напряженности иногда и достигается, то только на время; а борьба, напряженность которой прерывается промежутками совершенного мира или даже только значительно ослабляется, как мы видели, совершенно недействительна, как средство подбора.

На крайнюю важность условия непрерывности напряжения борьбы за существование сам Дарвин обратил внимание в последних изданиях своего главного сочинения, и следующим образом обсуждает и старается отразить возникающие затруднения для его теории из очевидного отсутствия этого условия в большинстве, и даже можно смело сказать — во всех случаях. «Хорошо будет здесь заметить, что для всех существ должно происходить много случайных уничтожений, которые могут иметь лишь небольшое влияние, или вовсе не могут иметь влияния на ход естественного подбора. Например, большое количество семян и яиц ежедневно поедается… но многие из этих яиц или семян, ежели бы не были уничтожены, могли бы, может быть, дать особи, лучше приноровленные к их жизненным условиям, чем какая-либо из тех, которым удастся остаться живыми». (Я вполне согласен, что это обстоятельство действительно не важно). «Также опять большое число взрослых животных или растений, все равно будут ли они из числа наилучше приноровленных к их условиям, или нет, должны ежегодно уничтожаться случайными причинами, которые не будут ни в малейшей степени ослаблены некоторыми изменениями строения или конституции, которые в других отношениях были бы благоприятны для вида. Но пусть уничтожение взрослых будет самое сильное, если только число тех, которые могут жить в известной области, не будет доведено до совершенного ничтожества такими причинами, — и опять, пусть уничтожение семян и яиц будет так велико, что только сотая или тысячная доля их разовьется» (тут дело не в сотой и не в тысячной части, а в том, что может развиться их так мало, что вид заметно ослабеет, в своей числительной силе), «но из тех, которые останутся в живых, лучше примененные особи, предполагая, что существует какая-либо изменчивость в благоприятном направлении, будут стремиться размножить свою породу в большем числе, чем хуже приноровленные». Заключение очевидно неверное — «лучше примененные особи»! — да в том то и дело, что через значительное уменьшение общего числа особей лучшие применения потеряли свою силу и значение, перестали доставлять свойственные им выгоды; изменение осталось, но пользы от него уже нет. Одним словом они перестали быть лучше примененными. Каким-нибудь карасям, или Порто-Сантским кроликам, благодаря благоприятному изменению их строения, начала было идти впрок такая пища, которая другим не пригодна, отчего эти и перестали голодать подобно прочим и претерпевать другие невыгодные влияния от недостатка корма. Но появившиеся щуки или хищные птицы до того уменьшили общее число карасей или кроликов, что и прежней пищи стало с избытком доставать для всех. Междоусобная война относительно добывания корма прекратилась, и вместе с ней прекратилось и все преимущество измененных карасей и кроликов. Изменение осталось пока за ними, но оно перестало их лучше приноравливать к среде. По какому же резону им размножаться в сильнейшей прогрессии, чем остальным? А коль скоро изменение перестало быть выгодным, оно перестает и фиксироваться, и, следовательно, должно исчезнуть. Дарвин продолжает: «Если численность будет доведена до совершенного ничтожества (be wholly kept down) причинами сейчас указанными, как то часто должно случаться, — естественный подбор станет бессильным в некоторых благоприятных направлениях». Значит и Дарвин это признает — вопрос весь в степени численного ничтожества, в том, когда численность эта станет «wholly kept down» и «not wholly kept down» т.е. доведена до совершенного ничтожества или не доведена до него? Что же должно разуметь под этим крайним ослаблением численности? Другого решения этому вопросу кажется нельзя дать, как то, что численность эта должна считаться достаточно ослабленной, когда борьба потеряет свою напряженность, как мы это видели в представленных выше примерах, и этим сознанием Дарвина мы могли бы удовольствоваться. Но, как обыкновенно, все возражения против теории самые очевидные, самые неопровержимые как бы признаются им; на них делаются ничего не доказывающие опровержения и все остается по старому: — так и тут: «Но это возражение, — продолжает Дарвин, — не имеет силы (no valid objection) против его (т. е. естественного подбора) действительности в другие времена и в других направлениях (in other ways), потому что мы весьма далеки от того, чтобы иметь причины предполагать, чтобы многие виды когда-либо подвергались изменениям и улучшениям в то же самое время и в той же самой области (area)».⁸ Да не в этом совсем дело, и нет надобности этого предполагать для полной силы возражения. Дли этого необходимо только, чтобы для каждого вида борьба прерывалась на некоторое время, через известные промежутки, хотя бы во сто лет, или даже в несколько столетий — раз. Я показал, что в этих случаях, благодаря именно медленности хода изменений, на которой сам Дарвин всегда настаивает, они не в состоянии ни окрепнуть, ни распространиться на большое число особей, и что поэтому все приобретенное должно исчезнуть даже без скрещивания, единственно от невозможности фиксироваться без борьбы, а при неизбежном скрещивании еще и гораздо скорее. Поэтому-то всякий раз приходится изменчивости начинать сначала и подбору сначала же вновь накапливать. Это относится к действительности подбора в другое время, после известного промежутка в напряженности борьбы; — относительно же действительности его в другом направлении тоже ясно, что и борьба в каждом направлении таким же образом в свою очередь прерывается, и что тут всякий раз приходится также начинать сначала. Но об этом сейчас подробнее.

1.3. Изменчивость направлений борьбы (стр.472)

3) Изменчивость в направлении борьбы. Другая причина, делающая подбор через борьбу за существование совершенно невозможным, — это изменчивость в направлении характера борьбы. Чтобы яснее выставить последствия такой изменчивости, я прибегну опять к гипотетическому примеру. Пусть в какой-нибудь заволжской деревне крестьяне, занимавшиеся исключительно обработкой земли, которую пахали, как, почти везде, дрянными лошаденками, — с увеличением производства хлеба в заволжских степях и с усилением торговли им, — найдут выгодным заняться, в свободное от хлебопашества время, подвозом хлеба к пристаням. Для этого начнут они заводить сильных возовых лошадей. Если таковая у них родится, ее станут сохранять; другие продадут ту, другую клячу и купят извозную лошадь. Правда содержать ее дороже, но она окупит излишне идущий на нее корм, и доставить еще барыш.

Но вот, по соседству прошла железная дорога, извоз перестал быть выгодным, дороговизна содержания хороших лошадей тяготит мужиков, и они не обращают уже более на них внимания; если могут выгодно продать, то продают. Правда, что такая лошадь пашет и глубже и лучше прежней клячи, но этого крестьяне не ценят, ввиду обильных урожаев плодородной степи, даже при обычном царапаньи земли, а дороговизной содержания тяготятся. Однако после проведения железной дороги в окрестности нашей деревни стали стекаться больные к минеральным водам, или для пользования хорошим воздухом в предгорьях Урала. Известно, куда стекаются больные, приезжает еще более здоровых для развлечения. Начинаются, конечно, parties de plaisir — между прочим, частые кавалькады. Лошадей нанимают у соседних крестьян и конечно ценят хороших, быстрых бегунов, не тряских на рыси, и платят за них хорошие деньги. Мужики постараются ими раздобыться, будут сохранять и холить своих случайно родившихся быстрых и сносных под верхом лошадей, которых прежде в грош не ставили. Только что стала было такая порода бегунов распространяться, происходит новая перемена обстоятельств. Отменяются прежние стеснения заграничных поездок, и железнодорожная сеть расширяется, доходит до Крыма и Кавказа, где или воды целительнее, или воздух и климат еще здоровее и приятнее. Толпы действительно и мнимо больных отправляются в Германию, на южный берег Крыма, на Кавказские воды. Кавалькады прекращаются, хорошие бегуны, по-прежнему, теряют всякую цену в глазах их хозяев. Но вместе с этим, являются люди на лечение кумысом, приезжают уже действительно больные — со слабой грудью, которым не до скачек и кавалькад; но они хорошо платят за кобылье молоко в брожении — кумыс, и крестьяне стараются добыть хороших молочных кобыл. Если это последнее лечение сохранит свою славу на долгое время, то мало помалу молочные лошади разведутся в деревне и заменят всех остальных; но если и этого не случится, если и на кумыс пройдет мода, то ни одна из постепенно заводившихся пород возовых, скаковых и молочных лошадей в деревне не утвердится и снова возобладает прежняя кляча, как более дешевая содержанием, и дело свое, т.е. пахоту, по мнению крестьянина, достаточно хорошо исполняющая. Очевидно, что еще менее произойдет что-нибудь подобное в природе, т. е. образование определенной породы, где получаются поочередно не готовые уже породы, а где они должны только еще постепенно образовываться из мелких индивидуальных различий подбором, направляющей и накопляющей борьбой за существование, которая, при перемене условий, ничего ни направлять, ни накоплять не может. Взглянем на это с более общей точки зрения.

Мы можем довольно наглядно и верно изобразить отношение какого-либо органического существа к окружающей, ограничивающей и определяющей его среде — в виде двух замкнутых неправильных, кривых линий, включенных одна в другую, причем внутренняя изобразит нам какое-либо животное или растение со всеми сторонами, которыми оно относится к внешнему миру; а наружная — эту совокупность внешних влияний, среду, которая по Дарвинову учению заставляет организм к себе прилаживаться и непосредственно в слабой степени, и главным образом через посредство подбора. Хотя по причине размножения, происходящего в геометрической прогрессии, казалось бы, что внутренняя кривая — организм — должна почти всегда совпадать с наружной, т. е. наполнять ее своим содержанием, как пластическое вещество свою форму; но не трудно убедиться, что это не только не необходимо, но даже почти невозможно. Подобно тому, как величина поверхности какого-нибудь озера определяется с одной стороны количеством вливаемой в него воды реками, речками, потоками и непосредственно дождем, с другой же — количеством воды, испаряющейся и вытекающей реками, для которых оно служит истоком, а не крутыми, обрывистыми, высокими берегами, которые могут окружать бассейн в значительном отдалении от действительного уровня его вод: также точно и численность вида определяется с одной стороны его размножаемостью, а с другой различными причинами смертности, только в редких случаях естественной. Если внутренняя замкнутая кривая линия, изображающая собой какой-нибудь вид, приходит в соприкосновение с наружной, то тут так сказать открывается достаточно широкий исток, чтобы его числительной силой не наполнилось все пространство до его берегов, обозначенных нашей наружной кривой.

Возьмем для примера обыкновенного зайца. Численность этого вида определяется количеством пищи предлагаемой ему природой, за исключением того, `что поедается другими животными, питающимися тем же кормом; различными свойственными ему эпидемическими, паразитными и другими болезнями; преследующими его врагами; случайными холодами и другими климатическими изменениями, уничтожающими его приплод, или даже и взрослых неделимых и т. д. Но, если взятый нами в пример заяц ограничивается в своей численности в данной местности охотящимися на него волками, лисицами и другими хищными зверями, то нет надобности, чтобы он сверх того в то же время ограничивался еще и недостатком корма, эпидемическими болезнями и т. п., то есть одной этой причины уже достаточно, чтобы заячье население не превосходило известного предела, который мог бы быть перейден значительно, если бы не эти хищные враги. Действительно, обыкновенно этого и не бывает. Заяц питается довольно безразлично разными растительными веществами, травой, листьями, кореньями, корой молодых деревьев, и все эти предметы ежегодно возобновляются. Питаясь ими, зайцы не уничтожают окончательно источника своего питания, вновь и вновь происходящего. Даже обглодав кору, он не огрызает ее систематически кругом ствола, рана часто зарастает, и то же дерево может вновь дать ему новую кору для питания через несколько лет. Очевидно, что и та доля, которая оставалась бы зайцам, как остаток от поедаемого другими животными и иным образом уничтожаемого, была бы достаточна для прокормления гораздо `большего их числа в самой изобильной зайцами стране. И так борьба, по крайней мере борьба, могущая вести к целям подбора, происходит собственно на одном только пункте соприкосновения между нашими внутренней и внешней кривыми; в прочих же частях обыкновенно соприкосновения между ними далеко не бывает. Пусть в данное время этой точкой соприкосновения обеих кривых, т. е. поводом к борьбе, служит соперничество между зайцами во избежание поедания их волками. Все, `что увеличит быстроту их бега, т. е. всякое способствующее сему индивидуальное изменение организма, или все, `что дает им возможность лучше укрываться от этих врагов, будет фиксироваться и накопляться подбором. Но что-нибудь случилось с волками, какая-нибудь легче добываемая, или более крупная добыча, например распространение оленей, направляет их внимание в другую сторону; или какая-нибудь эпидемия, хоть трихины, например, от зайцев же приобретеннае, произведет между волками мор. Зайцы станут усиленно размножаться; но взамен волков увеличится число лисиц, или хоть та доля зайцев, которая прежде перехватывалась у лисиц волками, сделалась теперь их достоянием. Для спасения от лисиц — увеличившаяся быстрота бега не в помощь; и обыкновенные зайцы, а не только разновидность, начавшая было образовываться посредством улучшения по поводу борьбы с волками, обладают ею для этой цели в избытке. Также и несколько усовершенствованная способность к укрывательству от волков, хоть например перемена в цвете шерсти — не в помощь перед таким хитрым зверем, как лиса. Следовательно, эти начавшиеся было приобретаться качества, перестают подбираться, более не фиксируются, потому что уже пользы от них нет никакой; а через скрещивание (на скрещивание мы здесь только намекаем, а разберем это обстоятельство подробно в следующей главе) совершенно расплываются в общей массе обыкновенных зайцев. Чтобы глупому зайцу успешно укрываться от хитрой лисицы, надо какое-нибудь усовершенствование его инстинкта, при помощи которого он мог бы или обманывать ее и уходить, или поселяться в каких-нибудь недоступных для нее местах, например, перейти к рытью нор, как делают близкие ему кролики. Но и господству лисиц наступит почему-либо конец. Зайцы начнут действительно размножаться так, что уже начнет не хватать корму для всех. Борьба получает новый оборот. Победу доставит теперь всякое целесообразное изменение пищу добывающих, принимающих и переваривающих органов. Если они начнут изменяться так, что из данного количества пищи смогут извлечь более питательных веществ, `что достигается, например удлинением кишечного канала; если зубы их приобретут `большую крепость, длину и т. п., — и они, при соответствующих изменениях в пищеварительных органах, будут с пользой для себя грызть и старую огрубевшую кору, или скорее наедаться и тем предвосхищать корм у прочих зайцев: все это станет подбираться и накопляться. Но вот наступает период особенно холодных зим, поздних и сильных весенних или ранних осенних морозов. Ранние молодые весенние выводки и поздние осенние станут погибать. Количество зайцев опять уменьшится, между тем все, чем они питаются, подрастет, деревья дадут новые корневые отпрыски и т. д., пищи опять будет хватать на всех, и на начавших было изменяться в предшествующий период, и на оставшихся без изменений; все начавшее прогрессировать в этом направлении опять сгладится, перевес получат зайцы с более густым мехом или те, которые начнут позже зайчиться и у которых начнет сокращаться период беременности, так что если бы эта способность развилась далее, они могли бы большее число раз выводить детенышей в течение теплого безморозного времени года. (Заметим здесь мимоходом, что пока это сокращение не достигнет нескольких дней оно будет совершенно бесполезным, а ведь дело идет медленно). Но только что стали было появляться изменения в этом направлении, как несвоевременные холода прекращаются, а на зайцев нападает эпидемия. Все изменения, появившиеся в предыдущие периоды и исчезающие в каждый последующий, одинаково бессильны перед эпидемией. Тут ни большая быстрота бега, ни усовершенствование инстинкта, ни изменения в добывающих, принимающих и переваривающих пищу органах, ни сгущение меха, ни перемены в периодах беременности и времени метания детенышей — ровно ни к чему не послужат. Важной становится большая устойчивость против болезни, для которой мы не знаем, какие изменения организма должны считаться полезными. Из всего, однако же, очевидно, что и наши зайцы останутся, в сущности, в том же неизменном состоянии, в котором остались клячи нашей заволжской деревни и по той же самой причине, потому что условия, которые могли бы повести к образованию новой породы, посредством накопляющего подбора, постоянно менялись. Но наша общая формула двух замкнутых, и включенных одна в другую кривых, всегда соприкасающихся только в одной или немногих точках одновременно, так, однако же, что эти точки соприкосновения часто меняют свое положение, относится не к одним зайцам, а ко всякому почти организму. Если бы эти перемены в условиях и направлениях борьбы случались только очень редко, после очень длинных промежутков времени, то некоторые перемены могли бы все-таки произойти, именно: могла бы получиться таким путем разновидность или даже вид, (смотря по тому конечно, какую амплитуду колебаний мы признaем возможной для отклонений организмов от их типов, но так как мы с этой точки зрения не оспариваем теперь Дарвинова учения, то и допускаем изменчивость неограниченную, как теория того требует), которые, мало разнясь от прародительского в каждом отдельном признаке, значительно бы от него отличались по совокупности признаков, чему мы имеем много примеров в обоих царствах природы. Так, если бы те усовершенствования, которые приобрелись по поводу борьбы с волками, достаточно укрепились и охватили собой, если не все, то значительное большинство заячьего населения, то, и при перемене условий борьбы, они все-таки некоторое время могли бы сохраняться, пока вновь стали бы подбираться и фиксироваться при возобновлении борьбы в том же направлении. К этому изменению, при борьбе с лисицей, прибавилось бы усовершенствование инстинкта, при борьбе из-за недостатка корма, — улучшение пищеприемной и пищеварительной системы и т. д. Все вместе это составило бы довольно значительную сумму отличий, которую можно бы признать за характеристику особой категории систематического деления (например, вида), не опасаясь упрека в несоблюдении линнеевского правила, character non facit genus. Но ведь по собственному мнению Дарвина, для получения сколько-нибудь заметного разновидностного отличия, нужно тысячу, а вернее десять тысяч поколений, следовательно, почти столько же тысяч лет, а указанные нами изменения в характере и направлении борьбы случаются иногда через несколько лет и только в редких исключительных случаях могут длиться много если сотню или даже и полсотни лет. Следовательно, и этого результата получиться не может.

Нельзя сказать, чтобы Дарвин не предвидел и этого возражения но, по обыкновению, он не оценил всей его силы. Вместо того чтобы видеть в нем скалу, о которую вся его теория разбивается, он употребляет его только, как объяснительное средство для истолкования, почему не происходит известного результата, которого, по-видимому, мы вправе бы были ожидать от его теории. Так он говорит: «Если даже пригодные (для какой-нибудь цели) изменения и появляются, из этого еще не следует, чтобы естественный подбор был способен на них действовать и производить строение, которое было бы благоприятно для вида. Например, если число особей, существующее в стране, определяется главнейше уничтожением их хищными животными, внешними или внутренними паразитами и пр., как, по-видимому, это часто случается, тогда естественный подбор может лишь мало сделать или будет очень замедлен в изменении какой-либо особенности строения для добывания корма. Наконец, естественный подбор есть медленный процесс и тоже благоприятное условие должно долго длиться, чтобы какой-нибудь заметный результат был бы таким образом произведен».⁹ Это, говорит он, как увидим ниже, в опровержение Миворта, спрашивавшего: если длинная шея есть выгода для животного, то почему длинношеих жирафов нигде не произошло кроме Африки? Но если принять в соображение только что сказанное нами об этом предмете, то мне кажется, не трудно убедиться, что требуемая Дарвином очень продолжительная борьба в одном и том же направлении и в достаточной напряженности есть условие невообразимое, несогласное с естественным ходом вещей. Притом Дарвин не принимает в расчет еще влияние скрещивания, которое уничтожает результаты подбора, если они не успели разом достигнуть значительной степени, и вместе с тем не распространились и на очень значительное число особей, на что никогда не может хватить времени. Через несколько страниц далее, Дарвин еще яснее выражает ту же мысль: «Многие виды не могли быть допущены (have been prevented) до размножения их числа — такими разрушительными деятелями, которые не находились ни в каком соотношении к некоторым чертам строения, о которых мы полагали, что они могли бы быть приобретены посредством естественного подбора от того, что они кажутся полезными для вида. В таких случаях, так как борьба за существование независима от таких черт строения, то они и не могли быть приобретены естественным подбором».¹⁰ Все это совершенно справедливо и нам более ничего не нужно, ибо так как это должно было случиться с каждым видом, и, насколько мы знаем, действительно и случается (мор на рыб, гибель от засухи, уничтожение целых лесов некоторыми насекомыми, необычайными морозами и пр.), то для каждого борьба прекращалась в данном направлении и ни у одного вида подбор не мог ничего сделать. «Во многих случаях, — продолжает Дарвин, — сложные и долго остающиеся неизменными условия, часто совершенно особенного характера (of a peculiar nature), необходимы для развития какого-либо строения, и требуемые условия могли только редко случаться».¹¹ Эти условия, прибавим мы, всегда сложны, — простых вовсе в природе и не бывает, и всегда должны длиться очень долго, без перерыва и действовать все в том же направлении, как я это только что доказал, и потому требуемые условия не только редко могут случаться, но никогда не могут случиться, т. е. совпасть и продолжать оставаться в таком совпадении.

Уже некоторые частные условия, не позволяющие приписывать борьбе за существование свойство подбора, приведенные доселе соображения: многообразие условий борьбы за существование, перерывы ее напряженности чрезвычайными случаями, каковы засуха, ураганы, землетрясения, эпидемии, наводнения, сильные и несвоевременные холода и т.п., перемены в направлении борьбы, которые если не прерывают ее напряженности вообще, то прерывают ее в данном направлении и позволяют ей проявляться только в другом, так что результатом может быть только равновесие в числительной силе видов, — все эти соображения, говорю я, ведут уже к тому заключению, что борьба за существование есть скорее условие сохраняющее, чем изменяющее, консервативное скорее, чем прогрессивное. С гораздо большей ясностью покажем мы это на разборе одного приводимого Дарвином примера, именно на изменениях, которым подвергались Порто-Сантские кролики.

Эти кролики произошли от оставленной на острове Порто-Санто, близь Мадеры, самки с ее детенышами, вероятно обыкновенной прирученной породы, в 1418 или 1419 году; там они размножились до того, что вредом ими причиняемым заставили тамошних поселенцев удалиться. Впрочем, впоследствии негры опять-таки заселили этот остров, несмотря на кроликов. Так жили они на свободе в течение 450 лет, до того времени, когда Дарвин их исследовал. Что же произошло с ними в течение этого времени?

1) Они изменились в цвете шерсти, но изменение это составляло, очевидно, последствие непосредственного влияния местных условий, так как те самые экземпляры, которые были привезены в Англию возвратились к своему естественному цвету менее чем в 4 года. Очевидно, что это дело неважное и ничего общего ни с подбором, ни с производящей его борьбой за существование не имеет.

2) Они уменьшились в росте средним числом в отношении 17.375 : 14.75, или как 100 : 85. Но и это дело совершенно естественное и необходимое. На острове, говорит Дарвин, «совершенно не встречается хищных птиц или сухопутных млекопитающих»¹² и по расспросам Дарвина оказалось, что и теперь их никто не преследует, ни люди, ни животные.¹³ При этом размножении с ними произошло то же самое, что всегда бывает с карасями в сажалках и в прудах, где их не вылавливают от времени до времени и где нет никаких хищных рыб, которые бы их преследовали и ими питались, как мы видели. Караси тогда чрезвычайно мельчают, потому что существующий в этих сажалках запас пищи должен распределяться на слишком большое число карасей, которые, питаясь недостаточно, не могут достигать своего обыкновенного роста. В таких случаях прибегают к тому, что пускают в сажалку одну или несколько щук, и по прошествии некоторого времени караси крупнеют, получают свой настоящий рост. Таким образом, внешняя борьба за существование является консервативным деятелем, не допускающим породу мельчать вследствие борьбы междоусобной, внутренней, из-за пищи. Если бы и на Порто-Санто пустить несколько хищных животных, то и кролики, по всем вероятиям, подобно карасям, возвратились бы к своему нормальному росту, так как каждому неделимому доставало бы пищи в требуемом количестве.

3) Длина черепа уменьшилась в несколько меньшей пропорции, чем длина тела, именно вместо 2,67 дюймов, как бы следовало по этому отношению, имела 2,88 дюйма. Но это опять так и должно быть, — у молодых и меньших ростом животных того же вида голова всегда бывает относительно больше и потому это особой черты в изменчивости не составляет.

4) Вместимость черепа уменьшилась в еще меньшей пропорции, чем длина черепа. По таблице Дарвина в двух случаях это выходит наоборот, и только в одном, — аномальном, эта вместимость оказывается несколько большей, чем выходит по пропорциональному расчету. Но это оттого, что отношение выведено им неправильно. В самом деле, он относит вместимость черепа прямо к длине его, между тем как она очевидно должна быть относима, за неимением размеров ширины и высоты, к кубической степени длины, и тогда мы получим, что вместимость в действительности значительнее, чем должна бы быть по пропорциональному вычислению, т. е. другими словами оказывается, что прочие диаметры черепа уменьшились еще в меньшей пропорции, чем длина его. Но этого и следовало ожидать, потому что животное в диком состоянии должно было пускать в ход деятельность мозга в сильной степени, а влияние употребления и неупотребления органов в известной мере неоспоримо и давно уже фактически доказано; вопрос может быть только в мере этого влияния. У двух из измеренных Дарвином кроликов этот излишек вместимости против вычисления почти совершенно одинаков, но у третьего, как и при Дарвиновом способе вычисления, оказывается значительное отклонение, которое и он не берется объяснить. Но при нашем способе вычисления и эта аномалия ослабляется тем, что она оказывается в том же направлении, как и у прочих двух кроликов, т. е. представляет излишек вместимости, но сравнительно с остальными очень большой, тогда как по Дарвину оказывается у этих последних уменьшение вместимости действительной против вычисленной. Так как причина этого неизвестна и составляет единственное исключение, то мы должны оставить его в стороне. Может быть, это какое-нибудь уродство, или болезненное развитие. Представим все это, для наглядности, в виде таблицы: как у Дарвина и как выходит по моему вычислению.

№ Дарвиновой табл.¹⁴
Таблица I

Кролики, одичавшие в Порто-Санто, жили, таким образом, вне условий внешней борьбы за существование, не преследовались никакими врагами; но именно вследствие этого жизненная гармония их с условиями среды, по отношению к самому важному условию органической жизни, питанию, — была нарушена. Они должны были вступить в самую напряженную, так сказать междоусобную, войну, или правильнее — компетицию, соперничество, состязание. Это повлияло на них только тем, что рост их вообще уменьшился, но не повело ни к каким существенным изменениям в их строении, не произвело никакой особенности, никакой разновидности, победа которой в этой борьбе была бы сколько-нибудь обеспечена. Если бы было что-нибудь подобное, то нам должно бы было представиться следующее явление. В начале чрезмерного размножения кроликов должна бы появиться в небольшом числе особей какая-нибудь привилегированная особенность. Эти особи должны бы размножаться сильнее прочих и вытеснять их постепенно; в то же время эти их счастливые особенности должны бы были усиливаться накопляющим подбором, происходящим вследствие крайне усилившейся внутренней междоусобной борьбы за существование; так что, наконец, эта улучшенная разновидность должна бы возобладать, а обыкновенные, мало измененные кролики — исчезать. Ничего подобного найдено не было. Против этого можно совершенно победоносно возразить, что четыре с половиной столетия — промежуток времени очень малый; что ничего подобного еще и ожидать нельзя было; что кролики эти все еще находятся в первом, так сказать, фазисе того процесса, который ведет к образованию более приспособленных разновидностей, а потом и видов, — в том фазисе, при котором борьба успела лишь выразить свою крайнюю напряженность общим уменьшением роста всех кроликов, вследствие недостаточности питания.

Возражение это совершенно основательно, и я ничего не могу против него сказать; но вовсе и не то заключение хотел я вывести из своих посылок. Я хотел только показать, что разносторонняя борьба, как она происходит на больших пространствах моря или суши, — самым этим разнообразием борющихся элементов, производит то, что ни один из них не приобретает перевеса на долгое время, и, следовательно, не может обусловливать собой процесса прилаживания к нему организмов. Напряженность борьбы прерывается или получает другое направление, а это, как мы видели, сохраняет существующие формы, не позволяет образовываться сколько-нибудь охарактеризованной разновидности, и при самом происхождении, так сказать, растворяет, распускает, ее в старые формы. Но совершенно иное должно происходить в таких ограниченных местностях, где по самой своей односторонности, недостаточно разнообразные элементы борьбы не уравновешиваются. Там одно условие приобретает преобладание постоянное, и по отношению к нему начинается процесс междоусобной борьбы — компетиции, т. е. именно тот вид борьбы, который и должен бы нести к накоплению благоприятных изменений — к подбору, к фиксации их, сначала в определенные разновидности, а потом в виды и еще высшие категории систематической группировки. При такой односторонности условий борьбы, главное и существеннейшее из них — состязание к добывании корма, как на острове Порто-Санто для кроликов, получает неоспоримое преобладание.

Может, конечно, с первого взгляда показаться, что такая односторонность борьбы не может быть причиной большого изменения в формах — большого их разнообразия, крупных отличий. Но не трудно убедиться, что это не так. Какому-нибудь млекопитающему недостает корма. Сколько самых важных изменений может возникнуть из этого в организме, которые поведут к легчайшему добыванию корма, к избавлению изменившегося существа от голодания. Оно питалось травой — возникает особенность в строении, и за ним длинный ряд таковых же в определенном направлении, делающих его способным лазить по деревьям, и таким образом получать доступ к огромному запасу пищи — в листьях, прежде ему почти недоступных. Оно жило на поверхности почвы, — может постепенно сделаться роющим, чтобы добывать пищу, находящуюся под землей; может несколько изменить материал своего питания, сделаться отчасти, а потом и вполне насекомоядным. Переход с дерева на дерево затруднителен, — может образоваться перепонка, дающая возможность животному перепрыгивать с одного дерева на другое, как у летучих белок, у галеопитеков, у драконов между ящерицами, и затем, все постепенно и постепенно изменяясь, оно может получить, наконец, крылья, как у летучих мышей; может переменить сухопутный образ жизни на отчасти водяной, как водяной дрозд или выдра, а, наконец, и вполне водяной, как морской бобр, или даже тюлень. При всем этом изменится строение конечностей, зубов, пищеприемного канала, и все это будет обусловлено подбором, основанным единственно на борьбе из-за добычи пищи; а это суть изменения не только видового, родового, но даже семейственного и отрядового порядка. Я не говорю о различиях классового порядка — эти действительно трудно поддаются даже таким смелым, полуфантастическим выводам их форм из приспособления к жизненным условиям. Почти каждый класс представляет приспособления к самым разнообразным условиям жизни. Есть млекопитающие: бегающие, роющие, лазающие, летающие, сухопутные, пресноводные, морские; также точно есть и птицы с подобными же применениями к тем же жизненным условиям; тоже найдем и в пресмыкающихся; даже столь исключительно для ведения водяной жизни организованный класс, как рыбы, представляет редкие исключения выходящих на сушу и влезающих даже на деревья (Anabas). Также есть пресноводные и на суше живущие ракообразные (некоторые крабы, мокрицы) и даже целый отряд брюхоногих слизней, дышащих упругим воздухом и постоянно живущих на суше, как наши улитки. Характеры классов не имеют в себе почти ничего приноровительного, их различия структуральные — чисто морфологические, это так сказать способы осуществления различных типов строения, по выражению Агасиса. Но для нас довольно в настоящем случае и отрядовых различий.

Где борьба менее уравновешивается сталкивающимися противоположностями, там должна она быть интенсивнее и сильнее сохранять единство направления, и поэтому должна она там лучше и скорее подбирать и накоплять встречающиеся полезные отклонения; там, следовательно, и быстрее должно идти образование новых органических форм: видовых, родовых, семейственных и даже отрядовых. Но что же говорит Дарвин: «Хотя я и не сомневаюсь, что отъединение имеет большую важность в произведении новых видов, вообще я склонен думать, что обширность площади имеет более важности… На протяжении большой открытой площади не только встречаются лучшие шансы благоприятных изменений, происходящие от большого числа особей тех же видов» (это справедливо — таких шансов будет больше, но ведь главное дело не в случающихся изменениях — в них собственно недостатка, по мнению самого же Дарвина не бывает, а в их подборе и накоплении), «но и условия жизни бесконечно сложнее от большого числа существующих уже видов» (это-то и хуже, ибо они должны взаимно нейтрализоваться: где в самом деле больше оригиналов — в больших ли городах, уравновешивающих все или и провинциальной глуши? В отъединенной от материка Англии, или при быстро распространяющихся модах и вообще условиях жизни континентальной Европы?) «и если некоторые из этих многих видов изменятся и улучшатся» (да, если — но на это-то и мало шансов, как мы видели) «и другие должны усовершенствоваться в соответственной степени, или они будут уничтожены» (да, при непрерывности и продолжительной одинаковости направления борьбы, чего почти не может быть). «В конце концов, я заключаю, что, хотя малые уединенные площади и были, вероятно, в некоторых отношениях в высокой степени благоприятны произведению новых видов, но что ход изменчивости был вообще быстрее на обширных пространствах» (именно ход-то изменчивости должен был идти быстрее там, где борьба была суровее и имела большее единство в направлении, т. е. в небольших уединенных странах). И далее: «На малом острове борьба за существование будет менее строга и будет меньше изменений и уничтожений» (я показал, что наоборот). «Все пресноводные бассейны, взятые в совокупности, составляют небольшую площадь сравнительно с морем и с сушей, и, следовательно, борьба между пресноводными произведениями была менее строга, чем где-либо в другом месте» (мы видели на примере карасей и кроликов, что как раз наоборот, и что по этой именно причине она должна была быть тут гораздо строже, напряженнее, действительнее в смысле подбора). «Новые формы образовывались медленнее, а старые формы медленнее уничтожались» (так оно было бы, если принять Дарвиново учение о происхождении видов, но на основании его же теории должно бы быть наоборот). «И именно в пресной воде находим мы семь родов ганоидных рыб — остатков от некогда преобладавшего отряда, в пресных водах также встречаем мы некоторые из наиболее аномальных форм, известных в мире как утконоса и лепидосирена, которые, подобно ископаемым, сродственны некоторым обширным отрядам, ныне далеко отстоящим друг от друга в естественной лестнице существ. Эти аномальные формы почти могут быть названы живыми ископаемыми; они прожили до настоящего дня, потому что обитали в уединенной, ограниченной площади и были, таким образом, подвержены менее суровой компетиции».¹⁵ Эта же мысль повторяется и в другом месте, «Немногие из страдальцев (т. е. существ вытесняемых в борьбе за существование) часто могут сохраняться в течение долгого времени, или потому, что приноровлены к какому-либо особенному направлению жизни, или оттого, что обитают в какой-нибудь отдаленной и уединенной местности. Например, некоторые виды Trigonia, большого рода раковин вторичной формации, до сих пор живут в австралийских морях» (не понятно, почему австралийские моря — отдаленная и уединенная местность? — это еще можно сказать про австралийский континент, но никак не про омывающее его море), «а немногие члены большой, почти исчезнувшей, группы ганоидных рыб доселе живут в пресных водах».¹⁶

Эти факты, представляемые пресными водами и другими уединенными не слишком обширными местностями, не суть подтверждение, а напротив того опровержение подбирающих качеств борьбы за существование. На больших континентах и в больших океанах число органических форм — видов, должно быть, конечно, больше, но из свойств борьбы, очевидно более напряженной и суровой в ограниченных не слишком обширных местностях, никак не вытекает, чтобы органические формы, их населяющие, отставали в своем развитии, носили на себе архаический характер. Свойство борьбы в этих местностях, если она создает подбором виды, роды, семейства, отряды, требует напротив того более быстрых смен одних форм другими, следственно не отсталости, а прогресса.¹⁷ Замечу при этом однако же, что это не препятствует согласиться с другим выводом Дарвина, связанным с этим, именно, что растения и животные, образовавшиеся в обширных открытых материках и океанах, будучи наиболее способны к широкому распространению, окажутся победоноснее в борьбе за существование, и что поэтому, например: «произведения небольшого австралийского континента уступили, а, по-видимому, и теперь уступают перед произведениями более обширного азиатско-европейского материка».¹⁸

Но не только фауны отдельных стран обнаруживают в только что изложенном отношении их к напряженности борьбы за существование, несогласно с требованиями теории; его можно усмотреть и в отдельных группах животных. По Дарвину борьба за существование, происходящая вследствие геометрической прогрессии размножения организмов, лишь в слабой степени обусловливается более или менее сильным ходом размножения того или другого вида, потому что и самая слабая размножаемость приводила бы в не очень длинный период, к переполнению ими суши или моря, если бы борьба за существование не ограничивала их размножения. Со всем тем, однако же, я полагаю, что численные условия размножения, обширность пространства, занимаемого видом, запас пригодных для него питательных веществ, существование многочисленных и сильных врагов, или напротив того отсутствие их нельзя считать за обстоятельства совершенно безразличные, при определении степени напряженности борьбы для различных видов или иных групп обоих царств природы. Значение этих условий выкажется во всей своей силе, если мы обратим внимание на перерывы, как в напряженности этой борьбы вообще, так и на перемены в ее направлении. В самом деле, если произойдет такая пауза в этой борьбе; от огромного уничтожения неделимых слабо размножающегося вида, то должно пройти много времени, пока он снова размножится до той степени, чтобы борьба вообще, или в известном определенном направлении, могла получить должную напряженность для доставления ей подбирательной силы; напротив того, при сильной размножаемости, пауза эта будет гораздо короче. Из этого следует, что средняя напряженность борьбы не может быть одинакова для различных видов. Между тем изменчивость действует совершенно независимо от свойств борьбы, и производит одинаково свои индивидуальные отклонения от существующего в данный момент типа, все равно усиливается ли, ослабевает ли, или временно и совершенно прекращается борьба. Но так как, далее, напряженность борьбы есть единственное условие, которое накопляет, фиксирует и заставляет расходиться (diverge) происходящие изменения, то там, где напряженность борьбы сильнее, — формы должны быть резче отделены друг от друга, лучше характеризованы, менее соединены промежуточными связующими звеньями; а, наоборот, там, где борьба эта слабее, должны происходить обратные явления: формы должны быть слабо отличны одна от другой, переходить друг в друга незаметными переходами, и систематики, занимающиеся разработкой этих последних, должны приходить в отчаяние от невозможности провести резких между ними границ. Смотря по их субъективному взгляду на значение видов одни должны бы безмерно их увеличивать, другие — приводить все к немногим видам, раздробленным на очень большое число разновидностей. Примеры этих последних видит и Дарвин в так называемых полиморфных видах. «Есть один пункт, — говорит он, — связанный с индивидуальными различиями, который кажется мне чрезвычайно затруднительным (perplexing): я разумею те роды, которые были иногда называемы протейными или полиморфными, в которых виды представляют необычайно большую сумму изменчивости, и едва ли два естествоиспытателя соглашаются в том, какие формы считать за виды и какие за разновидности. Мы можем представить в пример Rubus (ежевика), Rosa и Hieracium между растениями, некоторые роды насекомых и некоторые роды руконогих (Brachiopoda) раковин. В большинстве полиморфных родов некоторые виды имеют твердый и определенный характер» например в роде Rubus обыкновенная малина (R. Idaeus), морошка (R. Chamaemorus), поляника (R. articus), костяника (R. saxatilis). «Роды полиморфные в одной стране, за небольшими исключениями, полиморфны и в других странах, а также, судя по руконогим раковинам, и в прежние периоды времени. Эти факты кажутся весьма затруднительными потому что, по-видимому, этот род изменчивости не зависел от условий жизни». Объяснение ему находит Дарвин лишь в том, что он «склонен подозревать, что мы видим во всех этих полиморфных родах изменения в таких сторонах строения, которые не составляют ни пользы, ни вреда для видов, и которые, следовательно, не были захвачены и сделаны определенными естественным подбором».¹⁹

Но это объяснение уже потому недостаточно, что слишком обще, так что должно бы распространиться на гораздо более обширную сферу явлений, чем та, к которой Дарвин его здесь применяет, и, однако же, к ней не приложимо. Мы увидим, что бесполезных признаков и в животных, а еще более в растениях, столько же, по крайней мере, как и полезных, и что признаки самые существенные решительно не поддаются объяснению происхождения их путем накопления вследствие их полезности. Это было замечено Бронном, известным ботаником, Негели, Брока и самим Дарвином признано справедливым. «Есть большая сила в вышеприведенном возражении»,²⁰ — говорит он. Разбирать это затруднение я теперь не буду, — ему я посвящу особую главу, здесь же замечу только, что ежели вообще какие-нибудь признаки растений могут считаться полезными в том или другом отношении, т. е. вообще могут быть причислены к так называемым, адаптативным, т. е. применительным признакам, то и те признаки, которые так необычайно варьируют в ежевиках (Rubus fruticosus) и сродных видах (которых в Англии Бабингтон насчитывает до 36, и в которых прежние ботаники, например автор известной Германской флоры, Кох, отличали только 2 видовых формы: собственно ежевику Rubus fruticosus и куманику Rubus caesius), должны быть без сомнения присоединены именно к их числу. В самом деле: стебли прямые не укореняющиеся, стебли дугообразно загнутые и укореняющиеся и вновь пускающие отпрыски, так что захватывают собой обширные пространства, или стебли лежачие, ползучие и также укореняющиеся, — имеют ли влияние и на способность растения распространяться, и на защиту от врагов, образуя непроходимые и непроницаемые чащи, и на заглушение и вытеснение других растений, или нет? Не таков ли же точно характер и следующих признаков, степень и род полезности которых очень легко усмотреть: ствол в различной степени покрытый или не покрытый волосками, щетинками, звездчатым пухом, железками? Ствол покрытый тонкими слабыми колючками, или крепкими прямыми, или крючком загнутыми, редкими или частыми, рассеянными по всей его поверхности или расположенными вдоль его ребер?

Листья с обеих или с одной стороны зеленые, блестящие, или покрытые редкими волосками или густым пухом?

Разветвления цветочной метелки также в различной степени гладкости и пушистости?

Листочки чашечки, отвороченные и оставляющие цвет и плод совершенно открытым, или прямо стоящие, или совершенно обхватывающие плод? Разве все это не может быть истолковано с точки зрения выгодности этих особенностей строений? Дарвин и его последователи не затрудняются истолковывать в этом смысле признаки, несравненно менее поддающиеся утилитарному объяснению.

Обращу внимание лишь на покрытие стволов и листьев в различной степени и различных свойств волосками и пухом. Кроме важности этих признаков по отношению к температуре, к влажности воздуха, к росе и дождю, значение их весьма велико по отношению к насекомым. Ведь приводит же Дарвин, что в Северной Америке долгоносик, заклятый враг многих плодов, «нападает преимущественно на плоды, отличающееся мягкостью кожи и отсутствием на ней пушка, и что земледелец часто с прискорбием видит, как большая часть или все плоды отпадают с дерева только наполовину, на две трети созревшими». Могу засвидетельствовать, что то же самое бывает и на южном берегу Крыма, где по причине нападения слоников Rhynchites Baccus L. и Rhynchites cupreus L. урожаи слив, несмотря на обильное цветение и завязывание плодов, случается разве раз лет в шесть, семь, между тем как персики урождаются почти ежегодно. Тоже влияние может иметь и пушистость листьев, по отношению к другим насекомым.

Конечно, в вариациях ежевики участвуют и чисто морфологические признаки, пользу или вред которых, невозможно усмотреть. Но едва ли можно представить пример такого же числа близких растительных форм (видов или разновидностей), в характеристике которых участвовало бы `большее число адаптивных, применительных признаков: и со всем тем однако же подбор ничего не мог сделать, не мог фиксировать форм, когда имел все нужные для того приценки. Следовательно, не в этом и дело. Гораздо удобнее прибегнуть, — все продолжая рассуждать с Дарвиновой точки зрения, к другому способу объяснения — к тому, что борьба, в этом случае, конечно по причинам, усмотреть которые невозможно, почему-либо не достигла должной напряженности, или часто прерывалась, или меняла направление, так, что не могла действовать подбирательно. Но есть другие случаи, где можно с достаточной вероятностью показать, что борьба не могла быть столь интенсивна, как в других, и где между тем результаты, которые должен бы дать подбор, прямо противоречат требованиям теории.

Для этого посмотрим с одной стороны на крупных китообразных животных и на больших акул. Во-первых, пространство, где они живут, — океаны и моря, — громадно и в особенности для акул увеличивается тем, что оно измеряется не квадратными единицами меры, как для всех растений и животных, живущих лишь на одной поверхности, а кубическими мерами, ибо если и не вся глубь морей представляет удобное для них местожительство, то все же слой этот довольно толст. Во-вторых, эти животные сравнительно с прочими, к их классам принадлежащими, размножаются очень медленно. В-третьих, запас пищи, предлагаемый им морями, неизмерим. В-четвертых, они мало страдают от нападения внешних врагов, так что и в этом направлении, как и в направлении места и корма, им почти не предстоит выдерживать никакой компетиции, или междоусобной войны друг с другом. Сообразно с этим мы должны бы встретить у этих животных тот крайне затруднительный случай, который представляется нам у ежевики (Rubus), розы и у руконогих раковин (Brachiopoda), т.е. роды этих животных должны бы быть протейными, полиморфными, и это не потому, чтобы различные стороны их строения, не будучи ни полезными, ни вредными, не могли быть захватываемы и фиксируемы подбором, чего, как мы видели, нельзя признать и для ежевики, — а потому, что борьба между ними должна бы сама по себе быть менее интенсивной, чем в среднем уровне.

Сказанное о больших акулах и китообразных с той же очевидностью относится и к очень большим сухопутным млекопитающим, каковы: слоны, носороги, бегемоты. Все условия, облегчающие им борьбу за существование, соединились в очень сильной степени: и плодятся они медленно, и запас пищи их изобилен, и врагов им нечего опасаться, а между тем индийский и африканский слоны, например, также как и носороги — хорошо обозначенные виды, и никаких даже особенных разновидностей между теми и другими слонами или носорогами не отмечают. Это же относится и к ископаемым мамонту и носорогам.

Обратим теперь внимание на противоположный случай: речные рыбы из семейства сазановидных или карповых (Cyprinoidei) живут на чрезвычайно стесненном пространстве, сравнительно с морями и океанами (на что Дарвин сам же указывает); размножение их громадно — у карпа были насчитаны сотни тысяч икринок; запас пищи в реках и пресноводных озерах, даже и на одинаковом пространстве, далеко уступает кишащему жизнью морю. Все эти условия производят то, что, в известных случаях, нормальный рост рыб уменьшается — вследствие недостатка пищи и следует самая усиленная борьба по добыванию необходимой для каждой особи доли, вследствие чего рыба мельчает. Наконец, и относительно избегания опасностей от крупных хищных врагов, борьба между этими рыбами, питающимися почти исключительно растительной пищей, также должна достигать крайней степени напряжения. При этих условиях формы должны бы были фиксироваться и строго определиться. Но мы видим совершенно противное: роды этого семейства очень полиморфны и почти так же, как относительно ежевики и розанов, немного найдется ихтиологов, которые согласовались бы в том, какие формы считать видовыми, и какие только разновидностными (см. Приложение XIII).

Многочисленных рыб этого семейства стали ихтиологи делить на множество родов, по формуле их глоточных зубов, относительной длине плавников и по некоторым другим признакам. Деление это отвергает продолжатель Кювье — Валансьен, по моему мнению, совершенно справедливо, ибо оно может быть принято лишь при забвении Линнеевского правила — Character non facit genus. Таким образом, для всех этих рыб он принимает только два рода — Cyprinus и Leuciscus. Так как в них, совершенно, как и в роде Rubus (ожина), только некоторые виды полиморфны, другие же хорошо отграничены то, принимая в расчет только первые, увидим, что в европейских карпиях (Cyprinus) одни принимают только три вида, тогда как другие увеличивают это число до 13; а в роде Leuciscus одни — 10, а другие — 42 европейских же видов. Из этих примеров видим, что те группы животных, которые подвержены наименее интенсивной борьбе, охарактеризованы резко и определительно; а напротив того те, где борьба за существование, по необходимости, должна была происходить в самой усиленной напряженности, там встречаем мы расплывчивость форм, переход одних в другие неприметными оттенками, т. е. как раз диаметрально противоположное тому, `что должно бы было ожидать на основании теории борьбы за существование и естественного подбора. Для растений невозможно, к сожалению, представить подобных примеров, потому что у них совершенно невозможно, даже приблизительно, определить меру напряженности борьбы.

Укажем еще на одно условие, которому должны бы удовлетворять обстоятельства борьбы за существование, дабы мочь действовать подбирательно на организмы, условие, которое хотя и существует в некоторых случаях, но которого опять таки недостает во многих других, и, по-видимому, в большинстве их. Изменения в организмах происходят небольшими шагами, идут постепенно; надо чтобы и условия, к которым приходится им применяться, в параллель этому также шли постепенно. В этом, конечно, собственно нет недостатка, но этого мало; надо, чтобы все постепенные изменения среды, — внешних условий, каждой категории влияний, в приноровлении к которым и состоит борьба, — были каждое отъединено от других. Иначе никакой выгоды из приноровления к ним не произойдет. Происхождение различных органических форм по Дарвину может быть без натяжки сравнено с воспитанием по естественной системе, например в роде Руссо. У воспитанника постепенно проявляются разные способности, чувства, память, воображение, ум, воля. Ментор не может их вызвать, он может их только подметить, и каждому оттенку проявления их должен доставить необходимую пищу для упражнения. Не только, если он разом перескочит на слишком высокую ступень развития, не последует желаемого результата, но не произойдет его и тогда, если он будет предоставлять на волю воспитанника занятие легкими задачами, уже не подходящими к степени его развития; (здесь конечно аналогия не может быть вполне выдержана, потому что развитие воспитанника идет своим естественным путем и без содействия надлежащих упражнений в соответствующей степени; но в воспитании организмов природой, по Дарвиновой теории это не так: нет условия, к которому выгодно было бы примениться, не фиксируется и соответственная тому форма, если бы она даже и происходила путем неопределенной изменчивости).

Если мы остановимся на одних общих категориях условий, относительно коих происходить борьба, то, по-видимому, во всем этом нет никакой надобности. Борются, соперничают животные относительно добывания корма, и всякое изменение, какое бы оно ни было, если только оно облегчает некоторым из них этот труд, если дает больше возможности удовлетворять этой потребности, то, по-видимому, и дает все нужное для получения перевеса в борьбе. Но если всмотримся ближе, сейчас увидим, что необходимо ведь какое-нибудь направление, в котором бы шли улучшения, дабы могла получиться какая-нибудь особая характеристическая форма, а тут и начнутся сейчас затруднения, когда вышеозначенное условие постепенности, в свойствах среды и в отъединении каждой постепенности, не исполнено. Последователи Дарвинизма сейчас сошлются на бессознательный искусственный подбор, при котором, без всякой преднамеренно систематически достигаемой цели, тем не менее, образуются породы.

Но именно относительно этого сорта подбора существует у Дарвина большая неясность, т. е. различение разных видов искусственного подбора основано на совершенно для дела безразличных и вовсе не существенных признаках, так что я здесь еще раз должен возвратиться к этому предмету, для уяснения его. В самом деле, в чем состоит подбор? — в более или менее полном устранении скрещиваний. Тот подбор, который достигает этого в более полной степени, достигнет и скорее своей цели. Если вовсе не будет этого устранения, то не будет вовсе и подбора, а преднамеренно ли это делается и с сознанием, или не преднамеренно и без сознания — это совершенно безразлично. И так же точно, если подбирается определенное качество, то может образоваться и определенная порода; если же подбирается вообще только неопределенно лучшее животное или растение, то и улучшение может получиться такое же общее и неопределенное, а не особая порода, и тут сознательность и бессознательность не причем. С этим и Дарвин, как мы видели выше, соглашается в самых определенных выражениях, но, тем не менее, беспрестанно себе противоречит. Например, в старину в Англии разъезжали особые люди, по поручению короля, и убивали всех лошадей на пастбищах, которые были ниже известной меры. Не говоря уже о том, что это был подбор вполне сознательный, он был и направлен к определенной цели, употреблял действительные средства к устранению размножения низкорослых лошадей и скрещивания их с большерослыми. Этим путем высокие лошади могли быть получены; но ни скакунов, ни специально верховых, ни специально возовых, ни лошадей с более красивыми статями от этого никоим образом не могло бы получиться. Когда говорится, что дикие сберегают лучшие породы какого-нибудь скота, то ведь мы употребляем тут весьма общее выражение лучшие, и дикие иначе и не понимают этого дела, т. е. они не имеют в виду ничего иного, как иметь лучшую породу, без всякой дальнейшей специализации; но ведь это только сознательно в намерении, в котором они отдают себе отчет; а в действительности каждое племя диких со словом лучшие соединяет гораздо более тесный и определенный смысл, ибо только известное определенное качество считают они за лучшее. Одно племя было охотничье и жило в обширных степях или лугах; чтобы догнать зверя ему нужны были быстрые лошади, и таких-то быстрых и разумело оно под лучшими, до прочих же качеств ему дела не было. Другое питалось кумысом и лучшие были для него самые молочные лошади; третье употребляло лошадей для перевозки своих кибиток, своего скарба, или даже занималось караванным перевозом товаров — лучшие лошади были для него самые крепкие и сильные под вьюком; четвертое должно было в своих перекочевках проходить обширные пустыни без воды и без корма, и лучшими становились для него лошади наиболее выносливые на жажду и голод. `Что за дело, что они не имели цели произвести или скаковую таких-то и таких-то статей, или тяжелую возовую лошадь, или молочную, или выносливую? — их подбор тем не менее имел определенное направление и был действителен, если он в большом количестве уничтожал тех из них, которые не соответствовали их нуждам, употребляя, например, таковых в пищу, откармливая их на убой, не пуская в табуны, или даже выкладывая их. При этом целью их было единственно есть более жирное мясо, но устранением скрещивания, хотя бы и безнамеренным, вполне достигался результат сохранения и даже улучшения породы с такими свойствами, которые они ценили.

Следовательно, в искусственном подборе должно бы различать не сознательный или бессознательный, а, во-первых, подбор методический и подбор случайный, смотря по тому, постоянно ли происходило устранение скрещивания, или только случайно, причем конечно первый будет быстрее приводить к результату (имевшемуся ли сознательно в виду, или нет, это не существенно и даже безразлично); во-вторых, подбор в определенном направлении или без такового, (причем опять таки безразлично — было ли, или не было сознано присутствие или отсутствие этого направления). При определенном направлении могут и должны получаться определенные породы, без него не только некоторое общее улучшение.

То же самое будет и в природе: если постепенностью и расположением условий среды такое направление будет обозначено, то и получатся (предполагая это вообще возможным) определенные разновидности и виды; если же этих необходимых условий не будет, то может последовать лишь некоторое общее улучшение, т. е. может несколько измениться конституция организма — он может сделаться крепче, выносливее, красивее вообще, но дальше дело не может пойти и никаких определенных форм (разновидностей, видов и т. д.) не получится. В чем именно эти условия заключаются, я выше обозначил только в общих чертах, и мысль моя определится гораздо точнее и яснее из примера.

Если дело идет об усовершенствовании, усилении уже образовавшегося определенного направления, то с этой стороны затруднений нет. Животное сделалось лазящим. Для того чтобы из плохо или посредственно лазящего сделаться отлично лазящим, все нужные условия в достаточной постепенности и в должной отъединенности налицо. Для всякого усовершенствования есть все нужные руководящие и определяющие условия, и потому мыслимо, что всякое изменение, ведущее к нему в некоторой слабой степени, доставит его обладателю победу в борьбе. Так например есть деревья различной высоты, различной толщины, различного расстояния между ветвями, различной гладкости, из коих на одни легче, на другие труднее лазить, и, при всякой ступени усовершенствования в лазании, животное встречает себе подходящее, и может переходить от легчайшего к труднейшему, с усовершенствованием способности.

1.6.2. Кактусы (стр.497)

Совершенно иное дело будет в тех случаях, когда изменяется само направление, причем и старую и новую форму, или две новых в разных направлениях должно признать одинаково выгодными, но только для различных условий жизни, как например растения обыкновенной формы и растения жирные: настоящие кактусы, кактусовидные молочаи, стапелии. Во-первых, очевидно, что эти формы произошли от обыкновенных; например, в Африке кактусовидные эвфорбии — от других нормальных видов этого обширного рода; в Америке кактусы — от близких семейств, например смородинных, что ли, потому что нельзя же ведь считать кактусы и т.п. за первоначальные формы. Выгодность этих форм заключается в чрезвычайно малой испаряющей поверхности их, причем сам ствол, доходящий до эллипсоидальной и даже до сферической формы, т. е. до формы наивозможно `большего объема, при наивозможно меньшей поверхности, принимает на себя функцию зеленых частей, а настоящие листья вполне (или в значительной мере, как у эвфорбий) отсутствуют и заменяются колючками. Следовательно, они применены к сухим степным, пустынным климату и почве. Форма эта могла начаться с небольшого утолщения листьев и может быть с уменьшения числа их, и только на краю пустыни, потому что для настоящей пустыни она не была еще достаточно преобразована. Те из семян этой начальной формы, которые по недавности ее образования и еще потому, что она не успела фиксироваться подбором, реверсией произращали из себя растения, уподоблявшиеся родительскому виду обыкновенной формы, попадая в почву в этой пограничной местности, могли еще оставлять здесь свое потомство; но те, которые заносились далее вглубь пустыни, пропадали по неприноровленности к среде. Напротив того, в пустыни, хотя еще далеко не в самом сердце ее, могли укореняться те растения, которые строго передавали признаки их материнского растения уже несколько преобразованного, и еще лучше те, которые еще несколько сильнее и резче выражали эту новую форму. Таким образом, попадавшие все далее и далее вглубь пустыни должны были все более и более охарактеризовываться в кактусовую форму, не только потому, что возвратные вариации сами там пропадали, но еще потому, что и те растения, которые имели склонность производить такие возвратные формы, не оставляли там живучего потомства и сами наконец исчезали. Это и составляет то, `что называется фиксацией, подбором. Он, таким образом, не только препятствует жизни и размножению отклонившихся в ненадлежащую сторону растений, но устраняет и те, наружно установившиеся особи, которые сохраняют еще внутреннюю способность производить отклоняющиеся в реверсивном смысле формы. Но на границах кактусовой пустыни, очевидно, этой необходимости нет. Сами отклоняющие реверсные формы найдут себе здесь место, а производящие их особи не останутся без потомства. Таким образом, внутренность пустыни будет населяться все более и более резкими кактусовыми формами; но на границе ее дело не пойдет далее первых, зарождающихся в этом направлении, вариаций. Представим себе теперь, что пустыня искрошена на мелкие кусочки и вкраплена в обыкновенные местности. Этим самым пустыня исчезнет, и, так сказать, все обратится в пограничную полосу, и тогда резкие определенные кактусовые формы вовсе не могли бы образоваться. В самом начале образования, всякая отклоняющаяся в общую, нормальную сторону форма находила бы себе место и условия для жизни, а настоящая кактусовая форма не могла бы выделиться и утвердиться, даже и в том случае, если бы и могла жить на таких кусочках пустыни, которые по этой своей измельченности и не были бы уже настоящей пустыней. Следовательно, для того, чтобы могли образоваться столь резко отличные между собой формы, как кактусовая и обыкновенная, необходимо, чтобы и те среды, в которых они развились, были резко между собой отграничены в их характерной середине, имели бы между собой переходную полосу, но не были бы взаимно перепутаны, вкраплены друг в друга, так сказать, проникнуты друг другом.

Для пояснения моей мысли приведу еще пример. Можно понять, как образовались дневные и ночные животные, ибо ночь и день составляют противоположные и отделенные друг от друга довольно продолжительные периоды времени, между которыми существует, однако же, переходное состояние — сумерки, через посредство которых дневные животные могли превращаться в ночных, и наоборот. Но уже этого не могло бы быть, если бы глубокая ночь наступала мгновенно после яркого дня. И тут, однако же, еще могли бы образоваться и дневные и ночные животные, но уже не переходом одних в другие, а из какого-либо общего первобытного состояния, к свету безразличного. Но представим себе, что день и ночь были бы спутаны между собой, чередовались бы через короткие периоды, через каждые четверть часа, или еще скорее, то, очевидно, что никаких резко отграниченных, строго охарактеризованных форм по отношению к свету не могло бы произойти.

Но огромное большинство тех условий среды (к которой, как главный элемент, должно быть, по справедливому мнению Дарвина, отнесено и взаимодействие одних органических форм на другие), по отношению к коим и происходит борьба, а, следовательно, и подбор, — именно таким теснейшим образом между собой перепутано, так сказать, вкраплено друг в друга, проникнуто друг другом, что настоящего подбора и не будет; все ограничится первоначально начинающимися индивидуальными особенностями, рождающимися и исчезающими.

Это относится ко всем случаям, где мы должны предположить, что две противоположные и вообще различные формы имеют каждая свое преимущество, а условия, определяющие эти преимущества, не разделены между собой, как вода и суша, плодородная местность и пустыня, горы и равнины и т. п., а напротив того смешаны, перепутаны. Пусть, чтобы взять любимый Дарвином пример, трубочка венчика какого-нибудь цветка немного удлинится, а в параллель этому и хоботок какого-нибудь насекомого, питающегося его нектаром, тоже удлинится. Вреда эти цветки с удлиненными венчиками не потерпели, потому что их оплодотворение остается обеспеченным; и насекомые также потому что им обеспечено добывание пищи; но зато ведь и пользы ни те ни другие не получили никакой, сравнительно с цветами и с насекомыми, оставшимися без изменений, ибо цветам все равно, кем и как быть оплодотворенными — лишь бы быть; а насекомым все равно, откуда ни почерпать нектар — лишь бы почерпать. Если, следовательно, между цветами и между насекомыми произойдут реверсии, а вначале, до фиксации их, они не могут не происходить, по мнению самого Дарвина,²¹ чрезвычайно часто; то и эти, возвращающиеся к своему типу, формы не будут в худшем положении, чем их, начавшие уже изменяться, товарищи. Но дело это примет совершенно другой оборот, если измененные цветки попадут в такую местность, где насекомых с соответственно им удлиненными хоботками значительно больше, чем прочих короткохоботных насекомых; они будут иметь шансы оплодотвориться все, а из остальных, весьма вероятно, что многие останутся не оплодотворенными. Тоже будет и с насекомыми, если удлинение хоботков произойдет в такой стране, где больше имеется таких цветов, из которых им удобнее почерпать нектар. Если удлинение венчиков сделает еще шаг вперед и опять такие цветы попадут в страну с преобладающим числом насекомых, представляющих соответственное удлинение хоботков, то и этот дальнейший шаг будет фиксироваться. С нашими цветами произойдет тогда тоже, `что с кактусами по мере углубления их в сердце пустыни. Но ведь этого ничего нет в природе, или если и есть, то, как редкое исключение, а, следовательно, организмам нет никакой выгоды выходить из состояния относительного безразличия, нет выгоды дифференцироваться и специализироваться. В большинстве случаев будет даже большой вред от этого, но об этом, также как и о взаимной постепенности прилаживания различных организмов друг к другу (как например цветов к насекомым и наоборот), будем говорить впоследствии. Для нас пока достаточно было показать, что, сверх отсутствия непрерывности в напряженности борьбы и в продолжительной одинаковости направления ее, есть и еще одно условие, которого в большинстве случаев (хотя и не всегда) недостает в природе, чтобы борьба за существование могла получить нужные ей качества, дабы стать фактором подбора. Организмы борются, несомненно, но борьба эта, несмотря на стремление каждого вида возрастать в геометрической прогрессии, все-таки подбора не может производить. Одного этого условия борьбы в его общности для сего недостаточно, нужны бы были еще особые специальные условия, из коих одних ей никогда недостает, а других недостает очень часто. Обратимся теперь к наследственности.

В. Наследственность

2. Наследственность (стр.501)

Предмет этот, хотя и самой первостепенной важности, слабее всех прочих элементов учения обработан Дарвином. В главном сочинении об нем сказано весьма немного, в «Прирученных животных и возделываемых растениях», хотя ему и посвящены три главы, но они наполнены частностями, выводами и доказательствами некоторых второстепенных свойств, каковы например: передача признаков в соответствующем возрасте, вопросы реверсии и атавизма; но сущность дела остается весьма шаткой и неясной. Я разумею под сущностью, в занимающем нас отношении, тот основной вопрос: усиливается ли, укрепляется ли наследственность с передачей признаков в течение долгого времени, т.е. с увеличением числа поколений, в которых происходит эта передача — или нет? И в самом деле, это чрезвычайно затруднительная дилемма для Дарвиновой теории. Если принять, что продолжительность наследования не укрепляет передаваемых признаков, не усиливает их постоянства, — это значит лишить учение главной его опоры. Как же тогда продолжительный подбор достигает своей цели и фиксирует происходящие изменения? В самом деле, пусть постоянно гибнут негодные формы (не соответствующие направлению, в котором идет подбор), — хорошие никогда не размножатся, если давность не усиливает наследства. Если принять напротив того, что постоянство передаваемых признаков усиливается с увеличением числа поколений, в продолжение коих происходит эта передача, — это значит вооружить коренные виды сильнейшим оружием в борьбе с происходящими уклонениями от его типа. Вид — старая форма — будет непременно передавать все свои признаки потомству, образовавшиеся же индивидуальные изменения будут передаваться весьма слабо, даже часто исчезать уже одними реверсиями, не говоря о других причинах. В самом деле, если бы признаки получали с продолжительностью их передачи, все возрастающую степень устойчивости при наследственной передаче, то происходящие в видах индивидуальные изменения никогда не могли бы вытеснить коренной типической формы в борьбе за существование. Сколь бы ни было велико преимущество их в такой борьбе, они всегда имели бы в ней одну капитальную невыгоду, именно слабую способность быть передаваемыми по наследству — в противоположность сильной к этому способности типических видовых признаков, имевших много времени укрепляться.

2.1. Дилемма, из которой не удается Дарвину выпутаться (стр.502)

Из этой дилеммы Дарвину и не удается вполне и решительно выпутаться. То он говорит: «Может быть, будет слишком поспешно отрицать, что признаки становятся тем прочнее, чем дольше они передавались»;²² то: «Впрочем сомнительно, придает ли древность (давность кажется надо бы сказать) наследственности, сама по себе, постоянство признаку».²³ И после этих сомнений он останавливается на следующем, по его мнению, наиболее вероятном выводе: «Все признаки всякого рода, как новые, так и старые, стремятся к наследственной передаче, и те, которые уже противостояли всем противодействующим влияниям и были переданы прочно, будут в последствии сопротивляться этим влияниям и, следовательно, передаваться весьма прочно».²⁴ И в другом месте «Таким образом, мы дошли до того, что смотрим на наследственность, как на правило, а на ненаследственность — как на исключение».²⁵

Но, во-первых, какие же такие признаки, которые успешно противостоят всем противодействующим влияниям, и какие не противостоят? и, во-вторых, какое значение будет тогда иметь тот несомненный факт, что противостоят именно те, которые мы называем видовыми? Ведь они не только чрезвычайно постоянны в природе, но и при культуре, в которой их подвергают разным влияниям, они в течение очень долгого времени, насколько наши опыты и наблюдения хватают, остаются постоянными, так что и самое понятие о видовых признаках главным образом основывается на этом постоянстве. Пусть не всегда это случается, пусть бывают исключения, пусть иногда мы находимся в затруднении решить, особливо, когда опытов не было сделано, какой признак должно считать видовым, т. е. постоянными; но несомненно, что все это исключения, и что, практически, в огромном большинстве случаев, мы справляемся с этими затруднениями. Напротив, непостоянные признаки разновидностей, пород, и в особенности же признаки индивидуальные, как например признаки наших культурных плодов груш, яблонь, беспрестанно исчезают на наших глазах. Для поддержания их требуется хотя бы постоянная забота о подборе, — другие же очевидно такой заботливости не требуют. Без подбора очень скоро хорошая скаковая лошадь перестанет быть скаковой, но все же останется лошадью, не сделается ни ослом, ни зеброй и т. и.

В одном месте Дарвин говорит: «Некоторые ботаники заключили, что растения не так склонны к изменчивости, как предполагают, из того обстоятельства, что некоторые виды, долго возделываемые в ботанических садах, или непроизвольно разводимые год за годом в смешении с хлебными семенами, не образовали различных пород; но это объясняется тем, что легкие различия не подбирались и не размножались».²⁶ Прежде всего, несправедливо, чтобы в ботанических садах на те растения, которые разводятся именно с целью испытать их постоянство, с целью определить, должны ли они считаться видами или только разновидностями, — не обращалось внимания на происходящие различия, — для чего же бы их тогда и сеяли? Но в настоящем случае нам не это важно. Важно для нас то, что если различия появляются, то при однократном или редком появлении, не сохраняются (с редкими исключениями, как у однолистной и), а те, которые составляют видовые признаки, т. е. которые много раз повторялись, те сохраняются.

Смысл Дарвиновых слов: «Признаки, которые противостояли всем противодействиям и были переданы прочно, будут и впоследствии сопротивляться этим влияниям и, следовательно, передаваться весьма прочно» может быть только двоякий: или, что условия среды таким невероятно спутанным образом расположены, что постоянным признакам, в течение необычайно долгого времени, в течение тысячелетий и десятков тысячелетий, удавалось так сказать проскальзывать мимо всех тех явлений, которые могли бы им противодействовать, проходит в промежутки их, — почему и кажется, что они им противостояли, так как, ведь мы не видим самого процесса противостояния; или же они получили привычку побуждать все им противодействующее. Иначе, почему же бы они противостояли? Но очевидно, что первое толкование невозможно по его крайней невероятности; ничего, следовательно, не остается, как принять второе. Более мы ничего и не доказываем. Но так как постоянные признаки суть именно признаки видовые, то должно признать или, что они обладают некоторой особой силой sui generis, доставляющей им эту неуязвимость, или, что они приобрели ее долговременной привычкой. Требовать признания первого мы, с Дарвиновой точки зрения, не имеем никакого основания, но избежать признания второго я не вижу возможности. А это ведь именно и значит, что продолжительность передачи признаков усиливает их наследственность. Чтобы избежать этого вывода, Дарвин приводит такое рассуждение: «Так как все одомашненные животные и возделанные растения подвергались значительным изменениям, а между тем произошли от коренных диких форм, которые без сомнения удерживали те же признаки с незапамятных времен, то это показывает нам, что никакая древность признака не обеспечивает прочной передачи его.²⁷ Но вопрос теперь не в том, обеспечивает ли она это абсолютно, а только в том — обеспечивает ли она его в `большей мере, чем недавнее, чем даже только в первый раз случившееся появление признака? И ответ при такой постановке вопроса не может оставаться сомнительным. Но и этого еще мало: изменения, происшедшие в домашних организмах, показывают нам, что они все-таки остались по прежнему теми же видами, которыми и были, как это сам Дарвин допускает относительно голубей и кур, т. е. что существенно видовой характер, который, смотря по взгляду, мы можем признавать или первобытным, или очень долго существовавшим, остался неизменным, а изменилось то, `что принадлежит, так сказать, к сфере тех колебаний, которым видовые формы подлежат, к сфере, которая для отдельных видов весьма различного объема, и которая именно поэтому не может иметь такой же давности.

Но, оставив в стороне эти логические заключения, посмотрим на то, `что нам говорят факты. Посеем тысячи семян какой-нибудь груши, Beurree d’Angleterre например, как это делал Декен — мы не получим ни одной, которая бы походила на свою мать; значит есть признаки, которые вовсе не стремятся передаваться по наследству. `Что произошло бы, если бы одна такая груша, вполне похожая на свою мать, оказалась при нашем посеве? Увеличилось ли бы число тождественных или очень схожих и во втором поколении, происшедшем от посева ее семян? Этого мы не знаем, хотя это и вероятно. Но пусть произойдет, при посеве какого-нибудь цветочного растения, в первый раз махровый цветок; посеем его семена, происшедшие от оплодотворения махровым же цветком, — такие опыты были много раз делаемы над разными растениями, — и в числе сеянцев будет несколько махровых; при повторении этого опыта число махровых внуков увеличится, еще более увеличится число махровых правнуков и т. д., пока, наконец, не махровые станут уже исключением, как например, теперь у садовых левкоев, желтофиолей и пр. Что же это значит, как не то, что с увеличением числа поколений передача признаков укрепляется, становится все постояннее и постояннее? И это вполне признается Дарвином там, где он просто разбирает факты, а не размышляет о принципах, о том, насколько они пригодны для его теории: «Но в большинстве случаев», — говорит он прямо и без всяких ограничительных оговорок, — новый признак или какое-либо усовершенствование в строении сначала выдается очень слабо и передается по наследству не прочно».²⁸

Разберем еще другое явление: «Сильная склонность к возвращению у скрещенных пород повела к бесконечным спорам о том, чрез сколько поколений после единичного скрещивания с другой породой… можно считать породу очистившейся и не опасаться возвращения. Никто не думает, чтобы это очищение могло совершиться меньше, чем чрез три поколения, а большинство заводчиков полагает, что необходимо шесть, семь и восемь поколений, по мнению других даже больше. Но решительно нет возможности установить какого-либо правила относительно того, как скоро уничтожаются все следы стремления к возвращению… Но мы никак не должны смешивать эти случаи реверсии к признакам заимствованным от скрещивания — с случаями…, в которых признаки когда-то свойственные обоим родителям (подчеркнуто в подлиннике), но затем утраченные в какой-либо предыдущий период, проявляются опять; такие признаки могут проявляться после неопределенного числа поколений».²⁹

Из этого мы видим, что Дарвин:

1) Устанавливает очень сильное различие между происхождением от раз происшедшего скрещивания двух различных пород и происхождением от родителей, имевших признаки некогда обоим им принадлежавшие. Первые, наконец, изглаживаются, а вторые никогда, хотя бы число поколений, после исчезновения признака, в последнем случае, чрезвычайно превосходило число поколений в первом случае.

2) Это различие приписывает тому, что во втором случае признаки были свойственны обоим родителям.

Но ясно, что второе положение совершенно неверно, что, осмелюсь сказать, в нем собственно даже нет смысла, ибо за самыми ничтожными исключениями, нет и быть не может случаев, чтобы когда-нибудь признак не принадлежал обоим родителям. Мы скрещиваем мериносового барана с обыкновенной овцой, ведь в предшествовавшем поколении, у деда и бабушки нашего ягненка с отцовской стороны, признак принадлежал обоим родителям, следовательно, он должен быть неизгладим! Тоже будет и с материнской стороны относительно признаков простой овечьей породы, следовательно, и тот и другой должны быть неизгладимыми, хотя бы впоследствии скрещивания происходили или все с мериносами, или все с простыми овцами. В таком случае признаки подлежали бы полному уничтожению лишь тогда, когда скрещиваются два животных, у одного из коих признак появился только в первый раз, а у другого его нет вовсе. Дело очевидно в том, что главное тут пропущено, а вся сила, или как говорят — ударение (accent), различения двух случаев и вместе причин их, обращено на обстоятельство совершенно несущественное. В самом деле, пусть какой-нибудь признак появится в первый раз и в мужском и в женском потомстве любого животного или растения, и мы соединим их между собой; неужели же он с первого раза так утвердится, что сделается неизгладимым, в течение произвольно большого числа поколений, хотя бы потом они скрещивались с особями той же породы, не имеющими такого, в первый раз появившегося, признака? Это не имеет ни тени вероятности, ибо тогда зачем нужен был бы и подбор? Но то, `что Дарвин говорит, в сущности, однако же, в значительной степени справедливо, но только в том случае, если признак, передавшийся через обоих родителей, составлял принадлежность этих последних в течение очень долгого времени, т. е. если это был признак видовой (предполагая такие виды, от которых безгранично плодородное потомство возможно), или принадлежащий старой давно утвердившейся разновидности или породе. Но и это, как мы знаем, не всегда бывает; так лепориды через несколько поколений взаимного скрещивания вполне обращаются в кроликов, заячьи же признаки исчезают. Во всяком же случае сущность дела в этой продолжительности обладания признаком, а не в том, чтобы он был общ обоим родителям, хотя бы один раз.

Таким образом, оказывается, что необходимо придти к заключению, что признаки становятся тем прочнее, чем дольше, т.е. чем чаще они передаются, что давность, т. е. повторяемость наследственности, придает постоянство, прочность признаку; что вид постояннее и устойчивее разновидности, хотя бы она действительно была начинающимся видом, а разновидность или порода устойчивее, прочнее индивидуального изменения, хотя бы и оно было начинающейся разновидностью, именно по причине давности передачи наследственных признаков, и на этом мы остановимся, довольствуясь пока этим результатом.

3. Заключения (стр.507)

Я окончил ту часть моего труда, которую назвал критикой основания Дарвинова учения, я рассмотрел все эти основания: изменчивость в домашнем и в диком состоянии, наследственность, искусственный подбор и борьбу за существование, и пришел к следующим выводам:

3.1.1. Относительно изменчивости: - теория Дарвина лишена фактической основы, ибо берется объяснять факт в сущности мнимый, а не реальный (стр.507)

1) Мы не вправе заключать из наблюдений, сделанных в этом отношении над прирученными животными и возделанными растениями, о таковой же изменчивости диких организмов: а) потому что самое одомашнение первых необходимо предполагает уже в них `большую к ней способность, а никак не выражает собой средней нормы ее; б) потому что домашние организмы находились в исключительных условиях, с устранением которых, т. е. при одичании, они возвращаются к своему типу.

2) Если все разнообразие, как органических форм дикой природы, так и различных пород домашних организмов, в конце концов, существенно сводится на происходящие от различных, большей частью неопределимых причин, индивидуальные изменения, в первом случае полезные для самих организмов, а во втором для человека, то шансы появления тех и других вовсе не одинаковы в обоих случаях, как принимает Дарвин. У последних, т. е. у домашних организмов, их должно быть несравненно больше, чем у первых, а) частью потому, что не вкусы и потребности человека составляют неизменную норму, с которой бы эти изменения случайно совпадали, а наоборот: каковы бы они сами по себе ни были, они составляют ту норму, к которой вкусы и потребности человека применяются; в дикой же природе — наоборот, условия среды составляют определенную и неизменную норму, в случайное соответствие с которой они должны приходить, — `что также различно, как небо от земли; б) частью же потому, что сами условия, к которым намеренно и не намеренно поставлены домашние организмы, изменяют их большей частью в совершенно определенном, согласном с требованиями человека, направлении.

3) Что касается до того, что могущество природы несравненно значительнее могущества человека, а, следовательно, должно производить и изменения в той же пропорции сильнейшие, то это основано на чистом недоразумении. Все преимущества природы в этом отношении сводятся к `большей продолжительности времени, находящегося в ее распоряжении, `что не имеет никакого значения уже по одному тому, что избыток времени, по меньшей мере, вознаграждается отсутствием преднамеренности. Полезное при некоторых условиях изменение может случиться в природе, но не там, где оно полезно; оно может случиться и случайностями же быть и уничтожено; и так должно идти дело при каждой ступени прогрессивного накопления. Процесс идет так медленно, что ранее, чем форма достигнет сколько-нибудь ощутительной ступени различия, на какой-нибудь полудороге или четверти дороги к образованию вида, обстоятельства могут измениться, так что все полезное, так сказать, трудами многих сотен или тысяч поколений накопленное, из полезного обратится во вредное или безразличное, и все должно начать накопляться сызнова в другом направлении. Все это и многое тому подобное, взятое вместе, уравнивают год искусственного подбора может быть миллионам лет подбора естественного, и это будет еще слишком скупой расчет.

4) Далее я доказал, что все, даже самые сильные изменения и отклонения от дикого типа в домашних животных и растениях не достигают видового предела, и если этот термин, как спорный, покажется иным не довольно определенным, то я старался выразиться определеннее, перейдя на почву бесспорную. Я сказал, что есть степень различия между организмами (как и отчего бы она впрочем ни происходила и ни зависела), при которой постоянно плодородное скрещивание в потомках становится невозможным; что эта степень принимается большинством естествоиспытателей, по крайней мере, старой школы, за критериум вида, так что в огромном большинстве случаев, столь огромном, что если и есть исключения из общего правила, то они относятся к случаям нормальным, как единица к десяткам, или даже сотням тысяч — обе эти степени различия совпадают. Этой-то именно степени изменений домашние животные и растения и не достигли ни в одном случае. Для приверженцев положительной методы в естествознании одного этого факта уже совершенно достаточно для отвержения Дарвинова учения, и действительно корифеи науки, каковы: Бэр, Агасиц, Мильн-Эдвардс, Катрфаж, Бронн, Баранд и многие другие, его и не приняли. В самом деле, для того, чтобы какая-нибудь объяснительная теория могла законно установиться, необходимо, по крайней мере, чтобы сам факт, требующий объяснения был незыблемо утвержден. Что же мы видим? С одной стороны, некоторую изменчивость в диких организмах, которую мы наблюдаем в так называемых природных разновидностях — что же они такое? Начинающиеся виды, говорит Дарвин, мы же ответим: — отклонения от типа, колебания около известной нормы — подобно дрожаниям или колебаниям струны в ту и другую сторону от некоторого, среднего нормального положения, но не далее известных пределов.

5) Чтобы разновидности можно было считать за начинающееся виды, должны бы оправдываться на фактах те семь выводов Дарвина касательно отношений видов и разновидностей в больших и в малых родах, в господствующих и в не господствующих, в их географическом распространении, в отношении видов друг к другу в больших и малых родах, которые мы разобрали в IV главе. Но мы видели, что все эти доказательства того, что разновидности — начинающиеся виды, а виды — только далеко разошедшиеся и хорошо утвердившиеся разновидности — доказательства, которые весьма верно называет г. Тимирязев статистическими, суть: частью трюизмы, которые должны быть одинаково справедливы, какие бы мы себе не представляли отношения между видами и разновидностями, и каково бы ни было их происхождение; частью сомнительны, частью положительно неверны, частью же могут получить более простое, естественное и притом необходимое объяснение.

6) Напротив того, в пользу нашего мнения имеем мы аналогию большинства явлений и процессов природы, которые, как в приведенных нами примерах планетных возмущений и периодических изменений в величине экцентрицитетов и наклонения осей вращения, в ходе суточной и годичной температуры, суть именно такие колебания около известного типа, который реально даже и не существует, а есть только средняя величина, норма явления. Сообразно этим аналогиям за такой же тип, за такую же норму можем мы, с очень большой вероятностью, принять и органический вид.

7) С другой стороны мы видим, повторю еще раз, что и домашние организмы, не смотря на все благоприятствовавшие им в этом направлении обстоятельства, не достигли в своих отклонениях до видового предела, а остановились на том, что мы называем разновидностями. Но что виды способны давать разновидности, до известной, иногда очень значительной степени, отклоняющиеся от своего типа — этого никто и никогда не отвергал, никто и никогда (разве принимая их в отдельном случае ошибочно за виды) не утверждал также, чтобы эти изменения носили на себе характер чего-либо самостоятельного, самобытного и первобытного. Если бы Дарвин применил к объяснению происхождения этих природных разновидностей тот принцип, которому он приписывает главным образом образование разновидностей у домашних организмов, то и при согласии с таким объяснением (чего я, однако же, не допускаю по причинам уже приведенным и по причинам, которые еще будут приведены — вклад его в сокровищницу наших знаний был бы правда не велик, но по крайней мере то условие, чтобы объяснительная теория истолковала факт действительно существующий и требующий объяснения, было бы соблюдено. Напротив того в том виде, в той общности, в которых Дарвин представляет свою теорию, она действительно составляла бы огромный вклад в сокровищницу знаний, вклад, которому трудно было бы далее отыскать равный во всей области познания; но тут-то она грешит в самом основании, объясняя то, чего, в сущности, вовсе нет, объясняя факты мнимые. Как, возразят мне, разве не существует сотен тысяч, может быть миллионов органических форм, происхождение которых составляло до Дарвина непроницаемую тайну? Конечно, существует: но этого мало, надо чтобы существовало, по крайней мере, хоть одно действительно посредствующее звено между этим огромным неизвестным, и тем малым известным, которое представляют нам домашние организмы, предполагая даже, что объяснение предложенное для их изменений вполне удовлетворительно и бесспорно, то есть надо, по крайней мере, чтобы породы домашних животных или растений переступили видовую границу, хотя бы в одном, достоверном случае.

3.1.2. Относительно наследственности: - вид устойчивее индивидуальных изменений и разновидностей и сильнее передает свои признаки. - Относительно искусственного подбора: - с приведением его значения в должные границы, теория нисхождения может оставаться, но Дарвинизм рушится (стр.511)

Она составляет для Дарвинизма настоящую Сциллу и Харибду — дилемму, из которой ему невозможно выпутаться. Но об этом предмете я говорил так недавно, что выводы должны быть еще в свежей памяти у читателя и не требуют сокращенного повторения. Из разбора всех pro и contra мы приходим к тому заключению, которое подразумевательно, на деле, принимается, в сущности, и Дарвином и его последователями, именно, что давность или частое повторение наследственной передачи укрепляет, фиксирует признаки. А из того неизбежно следует, что вид должен иметь гораздо `большую устойчивость, чем выделяющиеся из него разновидности, а подавно уже, чем индивидуальные его изменения, особенно в первое время их происхождения.

Относительно искусственного подбора

Разбором этого краеугольного камня, этой точки отправления Дарвинова учения я показал, что не подбор главная причина, которой мы обязаны самыми значительными и характерными изменениями домашних животных и растений; что они зависят: от отдельного или совокупного действия внешних влияний, гибридации как с самостоятельными видами, так и с сильно уже охарактеризованными породами или разновидностями, от индивидуальных изменений, остающихся в чистом виде, т. е. без накопления их подбором, и от крупных, внезапных, скачками происходивших изменений, частью уродливых, болезненных, частью же нормальных. На выведенном ими высоком фундаменте здания собственно подбор надстроил только сравнительно небольшую башенку. Само собой разумеется, что я имею здесь в виду морфологическое, а не практическое значение домашних разновидностей или пород; в этом последнем отношении конечно в башенке может заключаться все достоинство постройки. Влияние подбора приблизительно может быть выражено следующей формулой: а + a/m + a/n + a/p + … , в которой a будет изображать величину изменения данного природой, а следующие затем дроби — прибавку изменения, доставляемую подбором; причем каждый последующий член приблизительно в два или большее число раз меньше предыдущего, так что вся дробь никогда на дойдет до величины а. Чтобы доказать это, я применил результаты, полученные из исследования некоторых домашних пород животных и растений, к голубям и отчасти к курам, как к таким домашним животным, которые, по мнению самого Дарвина, представляют самую сильную изменчивость. На основании его же собственной таблицы, в которой он старался графически представить ступени и степени сродства между самыми характерными формами голубей, — на основании собственных его слов о начале происхождения главнейших из них, на основании фактических данных, представляемых теорией голубиных пород, я показал, что и тут роль подбора могла быть только второстепенная, и тем оправдал мнение заводчиков и любителей о степени могущества оружия ими употребляемого, т. е. подбора; а с другой стороны полагаю, что убеждениями этих специалистов практиков подтверждается и мой вывод.

Косвенное доказательство могущества подбора, считаемое как самим Дарвином, так и его последователями чрезвычайно важным, заключающееся в том, что преимущественно изменяются те части, которые подвергаются подбору, и что они же преимущественно и фиксируются, оказывается в сущности иллюзией, как видно из примеров груш и в особенности персиков, а также и некоторых других растений, — иллюзией, причины которой я указал. Мне могут на это возразить, что почти на все эти обстоятельства и случаи указывает и сам Дарвин. Что он указывает на них, это совершенно верно, но только указывает, а не придает им должного значения и цены, и потому, указав на эти факторы (как, например, относительно земляники), продолжает, как ни в чем не бывало, свое возвеличивание подбора. Мы увидим далее, что Дарвин постоянно так поступает и относительно других, может быть, еще более сильных возражений: он упоминает о них более или менее вскользь, и, вовсе не опровергнув, как бы не желая ни знать, ни оценить их силы, считает опровергнутыми, и идет далее, ничего не уступая из своих основных положений, или только уступая в виде оговорки, на деле же держится своего прежнего взгляда во всей его полноте. Всему этому я представлю еще не один пример.

Я объяснил также психологическую причину, почему из всех положений Дарвина всего менее делалось возражений против его учения об искусственном подборе, как главной причине образования всех пород и разновидностей домашних животных и растений. Таким образом, самая база, с которой Дарвин начинает свои измерения, простирающиеся так сказать вглубь времени, сокращается до самых незначительных размеров, а, следовательно, и все измерения его, т. е. выводы, теряют всякую достоверность. В самом деле, если подбор не составляет главного фактора изменчивости, даже в домашних организмах, то какая возможность приписывать ему эту роль при несравненно значительнейших изменениях диких животных и растений? Если же мы признаем, что и в диких организмах этим главным фактором были самопроизвольные крупные внезапные изменения (которые мы видели на примерах плакучей биоты и однолистной земляники), то хотя происхождение видов от видов, т. е. так называемая теория нисхождения и становится возможной, но собственно Дарвинизм уже исчезает, ибо 1) эта теория не будет уже представлять никакой логической необходимости, потому что основной элемент ее будет случайностью, могущей быть и не быть. Многие индивидуальные изменения действительно всегда налицо — это явления ежедневные, — и потому всегда находятся под руками для всякого дальнейшего накопления и постройки из них какого угодно здания — буде только есть достаточные причины для такого накопления; на крупные же самопроизвольные изменения рассчитывать невозможно 2) если и можно представить себе при этом происхождение вида от вида одним или очень малым числом скачков, то уже вся гармония и целесообразность органического мира останется не только без объяснения, но является прямой невозможностью, при предположении, что такого рода изменчивость будет столь же неопределенной, как это предполагает Дарвин для своих легких индивидуальных изменений.

3.1.3. Относительно борьбы за существование: - она лишена подбирательных свойств (стр.513)

Заместителем подбора, бессильного произвести даже и те небольшие сравнительные изменения, которые произошли в животных и растениях, под влиянием одомашнения и культуры, — в свободной природе должна быть борьба за существование. Но она представляется, как бы могущей играть эту роль только при общем поверхностном взгляде на предмет. Как только мы захотим вникнуть в самый процесс ее деятельности, в разнообразную игру сил, условий и обстоятельств, при которых борьба происходит, то убеждаемся, что для этого ей недостает некоторых необходимых свойств. Именно оказывается, что она редко достигает должной для этого напряженности; напряженность эта, во всяком случае, не бывает и не может быть непрерывной и, наконец, даже непрерывно интенсивная борьба необходимо должна менять свое направление, а при этом, начавшиеся было накопляться, изменения перестают накопляться, при самом уже начале этого процесса. Но с этим, хотя бы временным, перерывом в напряженности или в направлении борьбы результаты, произведенные было ею, исчезают, потому что изменение, бывшее выгодным, перестает уже быть таковым. Оно не имеет возможности фиксироваться и потому скоро сглаживается, исчезает, и это тем необходимее и скорее, что в дело вмешивается еще скрещивание.

Но кроме этих общих недостатках, присущих борьбе за существование, как принципу подбора между какими бы-то ни было организмами и при каких бы-то ни было обстоятельствах она имеет еще и специальные недостатки, которые лишают ее подбирательной силы в некоторых особенных обстоятельствах, впрочем, весьма частых, и для некоторых форм весьма многочисленных. Это — отсутствие совместных постепенности и разъединенности в условиях, направляющих борьбу. В чем состоит это требование, необходимое для достижения приноровленности организмов к среде и постоянного усиления ее, — легче было показать на частных примерах, чем в общих выражениях. Я это и сделал на примере кактусов, ночных и дневных животных, насекомых и цветков.

Стараясь выяснить себе, путем живого представления процесса борьбы за существование, те условия, которые могли бы привести к выделению органических форм, лучше приноровленных к среде и к конечному результату переживания пригоднейших, я избрал представленный самим Дарвином пример Порто-Сантских кроликов. При этом я напал на два вывода из теории, диаметрально противоположные тем фактам, которые нам представляет действительность, из коих, по крайней мере, один выставляется как нечто подтверждающее теорию, а другой или вовсе оставляется без внимания, или неправильно истолковывается. В примере Порто-Сантских кроликов — уменьшение их роста заставляет принять, что эти животные очутились на острове в том самом положении, в котором часто находятся караси при небрежном прудовом хозяйстве (Teichwirthschaft) т.е. что, вследствие отсутствия внешних врагов, они должны были вступить в самую усиленную междоусобную борьбу, и именно в тот вид борьбы, который и всего лучше назвать соперничеством или состязанием и который собственно и должен вести к подбору. Следовательно, организмы, живущие в подобных условиях, буде им хватать на это времени, должны в усиленной степени прогрессировать, потому что все появляющиеся полезные изменения должны скорее и сильнее фиксироваться, достигать все более и более определенных и характерных форм и формы эти быстрее изменяться. В таких именно условиях и находятся организмы на островах, на небольших материках и в пресных водах. Но результат получается обратный: в этих-то местах сохраняются наиболее архаические формы (ганоидные рыбы, антериксы, лепидосирены и проч.).

3.2. Дарвиново учение не выдерживает пробы согласия его выводов с фактами (стр.515)

Другой вывод состоял в том, что так как существуют полиморфные роды, и так как нельзя отнести эту полиморфность к отсутствию полезности или вредности в не фиксировавшихся признаках, что я доказал анализом примера ежевик, то ничего не остается по духу теории, как отнести это к недостаточной интенсивности борьбы, без которой и полезное видоизменение органа не может фиксироваться. Так как, далее, различные внешние (среда, запас пищи, враги) и внутренние (размножаемость) условия жизни необходимо ведут к различной степени интенсивности борьбы; то по теории требуется, чтобы, организмы, находящиеся в условиях усиленной борьбы, хорошо фиксировались и резко характеризовались, а находящиеся в условиях слабой, вялой борьбы, и даже вовсе вне этой борьбы, в течение продолжительных периодов времени, напротив того, фиксировались бы плохо, представляли бы незаметные оттенки переходов от формы к форме, одним словом были бы полиморфны. Но опять действительность — в примерах речных рыб семейства карповых и сиговых с одной стороны, и больших китообразных акул, слонов, носорогов и т.п. с другой, представляет нам факты диаметрально противоположные требованиям и выводам теории. Но само собой понятно, что согласие или несогласие правильно сделанных выводов из теории с действительностью — составляют один из лучших пробных камней всякой теории, и такой именно пробы Дарвинова теория не выдерживает, и этому увидим в последствии новые примеры.

3.3. Переход к дальнейшему опровержению учения не из оснований, а из последствий его (стр.516)

Но уступим все эти доказанные нами положения, которые уже сами по себе вполне достаточны, чтобы показать всю невозможность происхождения как органических форм, так и еще более их внутренней и внешней гармонии и целесообразности тем путем, который указывает Дарвин. Допустим, что все выводы, полученные из наблюдений над прирученными животными и возделываемыми растениями, могут быть беспрепятственно распространены и на явления дикой органической природы; что наследственность, так или иначе, справляется с передачей признаков и так именно, как это нужно для того, чтобы дело шло сообразно с требованиями теории; что изменения, наблюдаемые в домашних организмах, главнейшим и существеннейшим образом произошли путем подбора, и достигли достаточных размеров, чтобы иметь право заключить по ним о возможности достижения еще более высоких степеней различия, до всякого желаемого или воображаемого предела, в организмах дикой природы; что борьба за существование обладает всеми нужными свойствами: напряженностью, непрерывностью и достаточной продолжительностью единства направления, чтобы стать подбирающим фактором; что указанное нами противоречие между фактами действительности и выводами из теории — одно лишь недоразумение; допустив все это, — я все-таки утверждаю, что есть другие условия, которые делают совершенно невозможным образование видов, родов и проч. путем естественного подбора, что есть другие непреоборимые затруднения, которые заставляют признать, что естественного подбора вовсе даже не существует.

Конец первой части первого тома