Глава VI. Критика оснований дарвинова учения (Продолжение) (стр.374)

1. Главные факторы изменчивости прирученных животных и возделываемых растений. - Искусственный подбор (стр.375)

Главным деятелем изменений, коим подвергались домашние организмы, считает Дарвин искусственный подбор, которому параллелизирует то, `что он называет подбором естественным, составляющим всю сущность его гипотезы, или, если угодно, самую его теорию. Посмотрим, справедливо ли это, справедливо ли, что искусственный подбор есть главный деятель в наблюдаемой изменчивости домашних организмов?

1.1. Малое значение, придаваемое Дарвинизмом всем причинам изменений, кроме подбора (стр.375)

Едва ли нужно подтверждать отдельными выписками, что таково действительно мнение Дарвина. Но, однако, Дарвин жалуется в VI издании своего Origin of species, как мы об этом уже упоминали, что ему приписывают мысль, будто естественный подбор был, по его мнению, единственной причиной изменение видов. В первых изданиях он в заключительной главе, несомненно, выражается именно в этом смысле, говоря: «Я теперь повторил главные факты и соображения, которые вполне меня убедили, что виды изменялись в течение длинного ряда нисхождений, сохранением или естественным подбором многих удачных слабо благоприятных изменений».¹ Только в последующих изданиях он значительно ослабляет силу и определительность этих слов (см. VI изд., стр. 421). Может быть тот же упрек сделают и мне приверженцы его учения относительно искусственного подбора, и потому я все-таки считаю необходимым привести здесь подлинные выражения Дарвина об этом предмете, из которых увидим самым определенным образом в чем состоит сущность этого подбора и насколько он признает значение других деятелей в произведении результатов, достигнутых у домашних животных и растений.

«Итак, у голубей, после продолжительной жизни их в домашнем состоянии, мы имеем полное право ожидать индивидуальной изменчивости, случайных, внезапных отклонений, а также и легких изменений, происходящих вследствие неупотребления известных органов, вместе с явлениями, зависящими от соотношения роста. Однако, не будь подбора — полученные результаты были бы ничтожны и незаметны».² Из этого видно, что прочим перечисленным здесь факторам изменчивости отводится сравнительно с подбором, самая незначительная роль. Эта же мысль выражается в применении к частному случаю: «До тех пор, пока человек не станет подбирать птиц, различающихся по относительной длине крыловых перьев или пальцев, мы не имеем никакого права ожидать заметного изменения этих частей».³

Или еще: «Рассмотрим вкратце те ступени, которыми были произведены домашние породы… Некоторое действие может быть приписано прямому и определенному влиянию внешних условий жизни, некоторое — привычке; но смел был бы тот человек, который вздумал бы объяснить такими же факторами (agencies) различия между возовой и скаковой лошадью, борзой собакой и мясничьей (bloodhound), голубями — гонцом и турманом… Некоторые полезные для человека изменения вероятно произошли внезапно, или одним шагом» (скачком). В подтверждение приводится вероятный пример ворсовальных шишек, и, как пример достоверный, Анконские овцы — можно бы прибавить и Ниатский скот. Но затем приводятся многочисленные примеры животных и растений, приспособленных к различным нуждам и вкусам человека, и делается заключение, что, дабы объяснить это: «мы должны заглянуть далее простой изменчивости. Мы не можем предположить, что все эти породы произошли внезапно столь совершенными и столь полезными, как мы теперь их видим». (Почему же, однако, не можем, когда, по мнению Дарвина, так произошли ворсовальные шишки, «с которыми не могут соперничать никакие механические приборы»?). «Ключ состоит в способности человека к накопляющему подбору. Природа дает последовательные изменения, — человек суммирует их в некоторых полезных для него направлениях».⁴

Но в чем же заключается характеристическое свойство и вместе магическая сила подбора? «Если бы подбор состоял в простом отделении некоей весьма отличительной разновидности и в выводе из нее породы, начало это было бы столь очевидно, что едва ли бы заслуживало внимания; но важность его заключается в большом действии, производимом накоплением в одном направлении, в течение последовательных поколений, различий, абсолютно незаметных для невоспитанного глаза».⁵ Тоже повторяется и в другом сочинении. «Когда животные или растения родятся с каким-нибудь выдающимся и прочно передающимся по наследству новым признаком, то подбор ограничивается только сохранением подобных особей и избеганием скрещиваний, так что нечего более и распространяться об этом предмете».⁶

«Важность великого начала подбора главным образом основывается на этой способности подбирать едва заметные различия, которые, тем не менее, могут быть передаваемы и накопляются так, что результаты их становятся очевидными для каждого».⁷

Теперь мы ясно видим, что хотя другие причины изменений и не отвергаются, но какое им придается ничтожное значение, и хотя природная изменчивость составляет необходимую основу всего дела, но что только через накопляющее действо подбора получаются те, относительно громадные, результаты в различиях форм и качеств и в приноровленности к человеческим нуждам, которые мы находим в домашних животных и растениях. При изложении изменений и различий, наблюдаемых у разных домашних животных и растений, говорится также: о непосредственном внешнем влиянии, о гибридации, о внезапных изменениях, о болезнях и уродствах; но они всегда удаляются на задний план, и все дело представляется так, что подбор является если не исключительным, то, вне всякого сравнения с прочими, — главным, преобладающим деятелем. Вот на это-то преувеличенное значение подбора я и намерен теперь обратить внимание, стараясь выяснить, как велика степень этого преувеличенного значения, приданного подбору.

1.2. Перечисление этих причин или факторов (стр.378)

С этой целью я рассмотрю отдельно главнейшие из условий, которые производили более или менее значительные изменения в животных и растениях, или совершенно независимо от подбора, или при сравнительно незначительном участии этого последнего, как немного только дополнявшего то, `что произошло от других причин. Эти условия, по моему мнению, суть: 1) непосредственное влияние среды, 2) гибридация, 3) индивидуальные изменения подбором ненакопленные, 4) уродства и болезни, 5) крупные внезапные изменения. Для каждой из этих причин я изберу одно или немного растений или животных, на которых и прослежу, насколько они изменились именно вследствие этих причин, и какая доля этих изменений может быть отнесена к подбору.

1.2.1. Непосредственное влияние среды или внешних условий (стр.378)

Имела ли эта причина значительное влияние на изменения животных и растений, — трудно определить по невозможности ее выделить из прочих действовавших условий и отделить от самого подбора. Дарвин посвящает целую главу в сочинении: «Прирученные животные и возделанные растения» (Т. II, Гл. XXIII) перечислению, а по большей части и анализу мелких изменений, приписываемых им этой причине. Они вообще довольно незначительны. Однако мы имеем факты, приводимые самим Дарвином, что вследствие именно этого влияния произошли особые домашние породы животных, как например, овцы с курдюками вследствие степного климата и солонцеватых пастбищ. Никакой подбор тут не действовал, ни сознательный, ни бессознательный, а с изменением условий пропадают и курдюки. Другой пример представляют Ангорские козы, ибо если относительно коз и можно бы предположить подбор, то конечно были от него независимы изменения в том же смысле происшедшая и у кошек (которые, как сам Дарвин признает, подбору не подлежат вследствие их полудикого образа жизни и свободного скрещивания), и у пастушечьих собак, которых если бы и подбирали, то конечно уже не относительно длины и тонины их шерсти. То же самое относится и к Порто-Сантским кроликам. «У обыкновенного кролика, — говорит Дарвин, — верхняя поверхность хвоста и кончики ушей покрыты черновато-серым мехом, и признак этот столь постоянно характерен, что в большей части сочинений приводится как видовой признак кролика. У Порто-Сантских кроликов признак этот частью изменился, частью совсем пропал. Но, после того как один из них прожил в Англии 4 года, эта характеристическая окраска хвоста и ушей появилась снова».⁸ Подбора в возникновении этого признака тоже конечно никакого не было.

Желая доказать вообще неважность этой причины, Дарвин приходить к выводу: «что сумма изменений, которые претерпели животные и растения при одомашнении, не соответствует степени, в которой они подвергались измененным обстоятельствам».⁹ Но доводы, приводимые им в пользу такого заключения, вовсе не доказательны. Так он говорит: «голуби изменились в Европе больше всякой другой птицы, однако же, они принадлежат к туземному виду и не были подвержены необычайной перемене в условиях. Куры изменились почти наравне с голубями — и суть уроженцы жарких стран Индии». Но голубь если и туземный, то не только туземный вид, а живет и в очень дальних странах, и неизвестно, происходят ли его главнейшие породы от местных диких голубей. Может быть, что, при древнем любительстве их, голуби были перевозимы из места в место, и именно в новом-то своем отечестве изменились так, что послужили основанием для какой-либо породы. «С другой стороны утка, как водяная птица, должна была подвергнуться более серьезной перемене в своих привычках, чем голубь, или даже чем курица», — говорит Дарвин. Но утки и в домашнем состоянии продолжают жить, как водяная птица, — держатся в прудах, около речек и т. п., а, следовательно, не имели надобности менять своих привычек. «Гусь, европейский уроженец и тоже живущий в воде как утка, изменился меньше всякой другой одомашненной птицы, за исключением павлина». Гусь вовсе не в такой степени водяная птица, как утка. Он и в диком состоянии живет, гнездится и питается по полям, и только ходит от времени до времени в воду. «Наконец павлин, цицарка, хотя и уроженцы жарких стран, но почти не изменились». Но эти птицы, в особенности павлин, очень слабо одомашнены. При том, и это главное, если несколько причин перепутываются в своем действии, то нельзя ожидать, чтобы результат строго соответствовал степени напряженности одной из этих причин. А относительно павлина, цицарки, гуся — с одной стороны, голубей и кур — с другой, надо принять во внимание различную природную способность к изменчивости в разных животных. Выше я доказал необходимость признания этого различия; напомню здесь хоть замечание, сделанное Декандолем относительно растения Cajanus indicus, приведенное выше (Гл. III, стр. Х и Х).]

К числу влияний внешних условий должно конечно причислить и различные методы культуры, посредством коих разными способами улучшаем различные сорта наших культурных растений: придаем им сочность, нежность, увеличиваем размеры различных частей совершенно независимо от подбора или в соединении с ним; и было бы совершенно несправедливо относить все на счет последнего. Как удивительный результат подбора, приводит Дарвин в пример увеличение ягод крыжовника в Англии, преимущественно в Ланкастерском графстве. По Дарвину, с начала нынешнего столетия ягоды крыжовника увеличились в весе от 120 до 895 гран, т. е. с небольшим в 7.33 раза. Увеличение это, как оно ни значительно, далеко уступает, однако увеличению, достигнутому в ягодах земляники и в грушах. Груша красавица Анжуйская (Belle Angevine) достигает иногда веса в 2.25 килограмма, что равняется слишком 5.5 фунтам,¹⁰ т. е. конечно слишком во 100 раз более обыкновенной дикой груши, не весящей и 5 золотников. Но, как мы сейчас увидим, и земляника и груша вовсе не подбору обязаны столь значительным изменениям своих свойств; а относительно крыжовника, во-первых, несправедливо принимать за точку отправления дикий крыжовник. Без сомнения ягоды его получили уже значительное увеличение веса просто от культуры, от более тучной почвы, надрезки и т.п. Выставки крыжовника в Ланкастершейре начались в прошлом столетии, и хотя в половине XVIII столетия культура крыжовника в Ланкастершейре была по-видимому еще в детстве, говорит Лаудон,¹¹ но и тогда уже ягоды достигали веса к 240 английских гранов (10 dwts), и к началу XIX столетия это немного увеличилось. Следовательно, гораздо вернее было бы принимать этот вес для оценки того, что сделал подбор — тогда увеличение доходило бы только до 3.75 раза. Этот успех был собственно достигнут очень скоро: в 1825 году получена уже была ягода в 788 гран, и до 1844 года крупнее этой ягоды не получалось. По Дарвину в 1844 году была получена ягода красного сорта London в 852 грана. Лаудон, на основании отчета, помещенного в Garden Chronicle об Gооsberу growers regists (где помещаются результаты выставок) за 1848 год, — самым крупным крыжовником показывает тот же London, но весом только в 763 грана. Не имея ни малейшей возможности сомневаться в справедливости показаний Дарвина, я из этого заключаю только, что год не был столь благоприятен, и что эти усиления и колебания в весе нельзя уже приписать подбору, потому что сорт остался тот же, следовательно, не был вновь получен от семян; тоже должно заметить и о весе в 895 гран, которого достигла ягода того же сорта London в Страдфортшейре. На прежних выставках крупнейшим оказывался не London, а другие сорта. Следовательно, подбору можно приписать только увеличение веса до 763 гран (может быть меньше, ибо мне неизвестно, как велики были ягоды этого сорта при получении из семян), а увеличение от 763 гран до 895, на 132 грана, есть уже очевидно результат культуры, а не подбора. Как велико было влияние собственно подбора, при достижении и этого значительного веса, и что должно быть отнесено к влиянию культуры — численно конечно определить трудно. Но вот что мы знаем о тех способах, которыми получаются эти ягоды, удостаивающиеся призов на выставках. «Приготовлением чрезвычайно богатой почвы, поливкой и употреблением жидких удобрений (раствор гуано, например), притенением и разрежением производятся крупные призовые ягоды. Не довольствуясь поливкой корней и орошением самого куста (and over the top), ланкастeрский любитель, когда произращает для выставок, подставляет маленький сосуд (saucer) с водой непосредственно под каждую ягоду, из которых три или четыре оставляются на деревце. Это технически называется suckling (кормлением грудью — сосанием. Он также обламывает большую часть молодых побегов так, чтобы пустить всю силу, какую он только может, в плод».¹² Далее мы еще читаем: «Гунт (Hunt) испытывал кольцеобразные надрезы на стволе крыжовникового куста, каковая половина дала зрелые плоды неделей раньше и в два раза `большего размера, чем обыкновенные». Я спрашиваю, подбор ли все это? Правда, это и Дарвин говорит: «Постепенное и постоянное увеличение веса ягод зависит вероятно в значительной степени от усовершенствованных способов обработки… Однако, увеличение веса происходит без сомнения главным образом от постоянного подбора сеянцев».¹³ Трудно решить, главным ли? Мы видели, что на сорте London культура, а не подбор, увеличила его вес по крайней мере на 132 грана, т. е. слишком на 1/6 долю, а вероятно и больше. Во всякой случае очевидно, что и сорт London, посаженный и ведомый как обыкновенный крыжовник, без обломки, без кольцеобразных надрезов, без поливки раствором гуано, оставляя все ягоды на кусте, без «кормления грудью» и всех тому подобных выставочных фокусов, далеко не достиг бы и 763 гран; а с другой стороны и обыкновенный крыжовник, при помощи этих вспомогательных средств дал бы и без подбора ягоды гораздо значительнейшего веса. Следовательно, правильно ли утверждать, что подбор, именно подбор, увеличил вес ягод, не говорю, в 7.33, но даже и в 3.5 раза? Может быть, влиянию собственно подбора придется приписать не более, как увеличение много если в 2.5 раза.

Как на пример сильного иногда влияния внешних условий, укажем на обыкновенных карасей, которых ихтиологи, начиная с Блоха, разделили на 2 вида: Carassius vulgaris и G. Gibelio; но этот последний, как показали точные наблюдения и исследования Экстрема, ничто иное, как обыкновенный карась (С. vulgaris), выродившийся в прудах.¹⁴ В малых водовместилищах караси претерпевают еще другие изменения, которые также были возведены в особые виды, как С. humilis из окрестностей Палермо и С. oblongus, подобные которым были приносимы Зибольду из лужи, образовавшейся в заброшенной каменоломне около Штутгарта, и также находимы в малых водовместилищах в Восточной Пруссии.¹⁵

Итак, хотя мы и не можем определить, насколько значительно влияние непосредственных внешних условий на изменения, происшедшие в домашних животных и растениях, — влияние это несомненно. Оно образовывало породы без содействия подбора. Вообще же и я не приписываю непосредственному влиянию внешних условий слишком большого значения, но и оно много вычитает из результатов, приписываемых Дарвином подбору. Гораздо важнее:

1.2.2. Гибридация (стр.382)

«Земляника замечательна по числу возделываемых сортов и по быстрому усовершенствованию, которому она подвергалась в последние пятьдесят или шестьдесят лет. Пусть кто-либо сравнит плоды какой-нибудь из крупных разновидностей, встречаемых на наших выставках, с дикой лесной земляникой, или, что еще лучше, с несколько более крупными плодами дикой американской виргинской земляники, и он увидит, какие чудеса может сделать садоводство».¹⁶ Садоводство, как осторожно сказал Дарвин, — да, но, в этом случае по крайней мере, никак уже не подбор, хотя всю честь этих чудес старается он именно ему приписать, как видно из следующих его слов, отзывающихся иронией: «Я слышал, как серьезно (gravely) замечали, что весьма счастливо, что земляника начала изменяться, как раз в то время, когда садовники начали сильно заботиться об этом растении. Без сомнения, земляника всегда изменялась с тех пор, как ее начали возделывать, но слабые изменения были пренебрегаемы. Но как скоро садовник стал выбирать (picked out) отдельные растения с немного более крупными, ранними или лучшими плодами и возращать от них сеянцы, и снова выбирать лучшие из них и разводить от них породы, тогда появились (при помощи некоторого (some) скрещивания с особыми видами) эти многочисленные изумительные разновидности земляники, которые были произведены в последние тридцать или сорок лет».¹⁷

Всякий, прочитавший это место, конечно, удивится могуществу подбора и едва ли обратит внимание на вскользь, в скобках, прибавленное замечание. Между тем, в нем вся сила, вся сущность, приобретенных в культуре земляники успехов. В другом месте, Дарвин даже прямо говорит: «Было бы столь же нелепо предполагать, что все эти птицы (т. е. породы голубей) произошли от диких видов, как и предположить, что множество разновидностей крыжовника, далии или земляники произошли от разных коренных видов».¹⁸ Но относительно земляники это нелепое предположение как раз именно и соответствует действительности. Заметим, во-первых, что несправедливо, будто прежде не обращали внимания на разные появлявшиеся отличия. И в прошлом столетии делали посевы, отыскивали природные разновидности и гибриды и выводили искусственные гибриды, как между европейскими видами, так и с американской F. virginica, которая отличается своим ярким алым цветом, сладостью, сочностью и немного большей крупностью ягод. Так, разновидность La belle Bordelaise происходит, по мнению многих садоводов от старинной Hautbois (клубники садовой, разновидности от Fragavia elatior), оплодотворенной разновидностью обыкновенной земляники (Fr. vesca), приносящей все лето плоды — fraisier des quatre saisons, отчего и belle Bordelaise имеют склонность ремонтировать. Такой же гибрид между Frag, collina Ehrh. и Frag, vesca L. был сорт, названный Дюшеном Majaufe или fraise de Bargemon по имени Августинского монастыря, монахи которого особенно занимались усовершенствованием этого сорта. Этот гибрид встречается и в диком состоянии и назван Fragaria Hagenbachiana.

Но ни подбор, ни гибридация не производили ничего очень замечательного в плодовом отношении, пока садоводы не ознакомились с чилийской земляникой (Fragaria Chiloensis Duch.) Дарвин в примечании к вышеописанному нами месту говорит: «большинство возделанных крупных сортов земляники произошло от grandiflora или Chiloensis. Мне не встречалось описание этих форм в диком состоянии».¹⁹ Однако такое описание существует, сделанное тем самым путешественником, который привез ее в Европу. Этот путешественник, называвшийся по странному совпадению Фрезье (Frezier), будучи в Чили, находил довольно много экземпляров этой земляники, поразившей его величиной ягод; но при тогдашних медленных плаваниях привез во Францию, в 1712 году, только 5 экземпляров. Два из них он подарил в Марселе некоему Ру-де-Вальбону (Roux de Valbonne) в благодарность, что, распоряжаясь на корабле водой, он всегда отпускал ее в достаточном количестве для поливки земляники. Один экземпляр подарил Антону Жюссье для королевского сада, четвертый экземпляр достался Пеллетье-де-Сузи (Pelletier de Souzy), а пятый оставил себе и посадил около Бреста. Но земляника эта дурно растет вдали от моря, и только брестская посадка удалась, и земляника эта — чистый вид Fragaria Chiloensis — размножилась там до того, что около деревни Плугастель под ней занято 180 гектаров (почти столько же десятин). Часто в один день выходят в море более 20 лодок и один пароход, нагруженные единственно этой земляникой, предназначенной для Лондона, прибрежных городов Англии и Нормандии до Гавра. Земляника эта двудомная и в Европе существуют только женские экземпляры, и потому между ними сажают другие сорта земляники для оплодотворения, а именно виргинскую (Fr. Virginiana) и мужские экземпляры клубники (Fr. elatior). Ежегодно происходят тут случайные гибриды, пять пли шесть из них были сохранены и оказались хорошими. Г-жа Вильморен (жена известного французского садовода) посадила в тени дуба на тяжелой почве чилийскую землянику, а для оплодотворения ее сорт Deptfordpine. Происшедшие от сего разновидности замечательны поздним плодоношением и красотой. Цветы чилийской земляники — с небольшую розу до 1.5 дюйма в диаметре, а плод более 2-х дюймов. Как же велики они в природе — не культура ли их увеличила (подбора быть не могло, по крайней мере, сорта в чистом не смешанном виде, так как экземпляры все женские)? У Фрезье вот что об этом сказано: «Плоды ее с грецкий орех, а иногда с куриное яйцо». Что же тут сделал подбор — больше этого и теперь нет земляник. Но и в самых новейших гибридах увеличения в сравнении с старыми не произошло, ибо первые гибриды, полученные еще в 1765 году — montraient deja comme aujourd’hui de larges fruits comprimes et difformes, si recherches des amateurs.²⁰ Ее скрещивания с виргинской земляникой дали большую часть новейших гибридов, а, по мнению г-жи Вильморен, иные гибриды произошли от Chiloensis с Grayana.

Первые гибриды почти одновременно были получены в Англии и Голландии под именем Ananas of Bath и каролинской. Их все более и более гибридировали с виргинской, так что от чилийской осталась почти только величина; скрещивали не только с виргинской, но и с нашей клубникой — и таково происхождение, по Регелю, ананасной земляники. Другие разновидности произошли от Fragaria Grayana Е. Vilm. — вида, растущего в С. Америке, в Нью-Джерси, у Каскадных гор, у Сан-Луи. Сюда относят Belle d’Orlean, Boston pine, Highland Chief, black Roseberry и кажется Carolina superba и проч.

Но не только величина плодов, так сказать, заимствована от особого вида, в этом отношении не превзойденного; но такого же происхождения и другие свойства, которыми садоводы стараются наделить свои произведения. Так яркий алый цвет заимствован от виргинской и от нее же раннее созревание. Еще Дюшен, написавший превосходную монографию земляники, вышедшую в 1766 году, говорит: «Алую землянику (fraise ecarlate) едят тремя неделями раньше монтрейльской (садовая разновидность обыкновенной Fr. vesca)». Некоторые старинные разновидности найдены в диком состоянии и оттуда переведены в культуру, таковы: безусая земляника, fraise buisson, употребляемая для бордюров и земляника, постоянно приносящая плоды — fr. des quatre saisons. Эта последняя была привезена во Францию в 1761 году с Мон-Сениса племянником Дюгамеля Фужеру де Бандароком (Fougeroux de Bandaroc), но вероятно была известна еще несколько лет до этого, привезенная из Турина, куда также попала без сомнения с Альп.²¹

Но если большинство наших земляник гибридного происхождения, то, как же согласить это с бесплодностью видов? Хотя виды земляники и очень близки между собой, следы бесплодия или ослабления плодовитости очевидны там, где нам происхождение разновидностей хорошо известно. Так один из самых старых крупных сортов, Сюше (Suchet) или Chili orange, полученный из семян чилийской в 1809 году, был посеян в императорском огороде. Из всех семян, которых без сомнения было очень много, так как каждая ягода имеет их несколько сотен, взошло всего три растения и, `что весьма замечательно, схожих между собой, но отличных, как от чилийской, так и ото всех других сортов. Опыты были повторены три раза и результаты получались всегда тождественные. То же самое относится к помеси между Frag. vesca и Fr. collina, названной Дюшеном Fr. majauffea, или fraise de Bargemon. — В диком состоянии это то, `что называется fraise coucou, которая бесплодна. Почти бесплодна она и в культуре. Г-жа Вильморен высевала ее 8 раз и лишь однажды получила три плодоносных экземпляра, которые походили или на Fr. vesca или на Fr. collina, так что возвращение к коренным видам происходило здесь в первом же поколении; девятый посев в июне 1860 года был совершенно безуспешен. Но, при размножении усами, самый слабый, случайный успех доставляет возможность распространения породы. Поразительнейший пример в этом отношении составляла разновидность princesse royale, полученная в Медоне в 1848 году. Уже к 1860 году было занято ею до 600 гектаров во Франции, так что в 12 лет один экземпляр должен был разделиться на 160 миллионов кустов. Наконец надо заметить, что скрещивания все повторяются с одним из родительских видов, `что уже значительно уменьшает бесплодие.

Из сказанного мы видим, что культура земляники обязана своими успехами главнейшим образом гибридации, затем введению некоторых видов и природных разновидностей. Я не буду отрицать, что кроме того шел и подбор, которым многое хорошее усилено, плохое устранено. Но пока поневоле ограничивались одними европейскими видами и даже виргинской земляникой, особенных приобретений и успехов не достигали, и вовсе не оттого, что не обращали внимания на суммирование мелких улучшений подбором, а оттого что ничего стоящего подбора не появлялось; а стало оно появляться не тогда, когда садовники стали тщательно подбирать — это они и прежде делали (так получилась например Лебебом в 1811 году безусая, постоянно плодоносящая земляника, в 1818 белая безусая), но когда стали разводить чилийскую землянику и скрещивать с ней.

Есть у нас еще растение, но не плодовое, а цветущее, в котором тоже получилось удивительное разнообразие в красоте и величине цветов в недавнее время: — это род клематис (лозинка), совершенная параллель земляники. Дикие европейские виды, хотя и составляют красивые вьющиеся растения, — одну из малочисленных наших лиан, но цветы их, иногда душистые, мелки и невзрачны. Но вдруг появились клематисы с цветками в 6 вершков в диаметре, великолепного синего, пурпурового, голубого, лилового, cеpoвато-лилового цветов. Про них можно бы было сказать, буква в букву, `что сказал Дарвин о земляниках, но, не забывая также поставить в скобках: при помощи некоторого скрещивания, `что одно и оказалось бы существенно важным. Дело в том, что в 1835 году был получен первый гибрид между двумя европейскими видами (Clematis Hendersoni), собственно довольно еще незначительный. Но в 1850 году было привезено в Европу из Японии великолепно цветущее растение — Clematis patens, лазоревого цвета, затем другой вид Cl. lanuginose с бледными цветами, доходящими до 6 вершков в диаметре, т. е. до размеров самых крупных пионов. Были привезены из Японии и Китая еще и другие виды и между ними началось скрещивание с 1858 года. Первый блистательный результат их — Clematis Jackmanni цвел в первый раз в 1862 году.²² В течение 20 лет получены гибриды, которые соединяют в себе качества этих отдельных видов. Величину дал Cl. lanuginosa; богатое и продолжительное цветение — С. Viticella; великолепный лазоревый цвет — Cl. palens; запах померанцевых цветов — Cl. Fortunei, и через 10 лет после цветения первого замечательного гибрида их насчитывалось уже около 120, а теперь и гораздо больше. Все это действительно торжество садоводства, но много ли участвовал в этом торжестве подбор, ему ли принадлежит главнейшим образом этот результат? Без сомнения нет, хотя некоторую второ — или даже третьестепенную роль мог и он при этом играть.

Во многих других цветах гибридация играла тоже очень важную роль, например в пеларгониях. И Анютины глазки (V. tricolor) обязаны своей изменчивостью и красивыми разновидностями, — гибридации, как между настоящими видами, так и между природными разновидностями. Если Viola amoena, V. grandiflora и другие должны считаться такими разновидностями, то, во всяком случае, Viola Altaica — самостоятельный вид, `что признает и сам Дарвин.²³ Также относительно георгины должно заметить, что хотя все садовые разновидности ее относятся к одному виду Dahlia variabilis, но растение это и в природе изменчиво не только по цвету, но и по другим признакам. Так первый ботаник ее описавший, Каванильес, отличал в ней три разности, которые счел даже видами, назвав их Dahlia pinnatifida, D. rosea и D. coccinea. В последствии их соединил Декандоль в два вида, Georgina superflua, характеризованная тем, что ее язычковые цветы женские и плодородные и G. frustranea с бесполовыми цветами. Первой соответствовал преимущественно розовый или лиловый цвет, а второй — пунцовый. Сверх сего клубни первой плотно прирастают к стеблю, а у последней, прикрепляются к нему более или менее длинными и тонкими корневыми ветками, как бы шнурками. Очевидно, что природа уже предложила садоводам, если и не два близких вида, то две характерные разновидности. Даже разновидность, названная Каванильесом рinnatifida, была от природы полумахровой.²⁴ Георгина, присланная в первый раз в Европу Винцентом Сервантесом в Мадрид, была фиолетовая и к этому цвету весьма часто возвращаются георгины после многих лет культуры, но в 1804 году были присланы Гумбольдом в Берлин семена красных и оранжевых георгин, и только этим колерам, замечает известный разводитель этих цветов Макс Деген в Кестрице,²⁵ обязаны мы быстрому распространенно последовательного ряда великолепнейших видоизменений. Первые вполне махровые появились в 1816 году, но махровость есть естественное последствие усиления питания, которому подвергаются растения в культуре. Но вот замечание Сабина, имеющее особенную для нас важность. Когда непостоянство признаков, характеризующих два предполагавшиеся вида далии, привели ботаников к мысли о соединении обеих форм в один вид, Сабин находит это неосновательным, «потому что я не считаю вероятным, — говорит он, — чтобы столь отличительная разновидность, (каковой должна бы быть пунцовая (т. е. Georgina frustranea Dec.), ежели бы был только один вид), была бы получена в то время, когда едва ли еще существовала какая-либо другая; между тем как вся последующая культура не произвела другой столь же отличной от оригинальной pinnata или rosea (G. suporflua Dec.). И так подбор не произвел ничего такого, что бы в морфологическом смысле могло равняться с первоначально имевшимися уже разновидностями, которые впрочем нет и надобности приписывать культуре, так как они были природными.

Относительно плодов важную роль играла гибридация, без сомнения, в тыквах и в сливах. Две сливы — Prunus domestica L. и Рг. instititia находятся наверное в диком состоянии; некоторые авторы, как Карл Кох, считают еще за особые виды плодовых слив Рг. Italica Borkh., Рг. cerasifera Ehrh., Рг. Cucumilio Теn., Рг. monticola С. Koch.²⁶ Обе вишни Рг. avium и P. Cerasus тоже без сомнения гибридировались; знаменитая вишня Reine Hortense, один из лучших и характернейших сортов, считается многими плодоводами за помесь между черешнями и вишнями, так как по плоду она относится к так называемым прозрачным вишням, а по цветам и листьям, к мягкотелым черешням (guignes).²⁷

Замечательны также в этом отношении еще опыты над цикорием. Французский садовник Жакен старший долго занимался усовершенствованием обыкновенного дикого цикория (Cichorium Intibus L.) и произвел путем подбора много хороших салатов, но самым замечательным из них оказалась разновидность Chicoree sauvage frisee (дикий кудрявый цикорий), который есть гибрид между цикорием (С. Intibus L.) и эндивием (С. endivia L.). При посеве его семян одни возвращаются к дикому типу нашего цикория, а другие к так называемому руанскому цикорию или оленьему рогу (Chicoree rouennaise ou corne de cerf) — культурной разновидности эндивия.

`Что должно приписать скрещиванию в породах таких животных, как собаки, козы, если они потомки разных видов — невозможно сказать, но роль его в этом случае, должна бы быть велика и один подбор без сомнения далеко не был бы столь успешен в произведении поразительных различий, в них замечаемых.

1.2.3. Индивидуальные изменение не суммированные подбором (стр.390)

Чтобы показать, что гибридация имеет иногда гораздо большее значение, нежели подбор, я взял за главный пример землянику, — для теперешней цели изберу грушу. В своих «Прирученных животных и возделанных растениях» Дарвин очень мало говорит о грушах, ссылаясь на то, что: «один из известнейших ботаников Европы Декен старательно изучил многочисленные разновидности груш». Но выводы Декена в этом отношении диаметрально противоположны Дарвинову учению о подборе. Прежде всего заметим, что сорта груш не передают своих свойств потомству, и что уже поэтому подбор в них невозможен, и что вообще факты, которые они представляют в этом отношении, не согласуются с Дарвиновым положением о наследственности, которое он в общем выводе, как мы видели, выражает так: «Может быть правильным взглядом на весь этот предмет будет то, чтобы смотреть на унаследование всякого признака, каков бы он ни был, как на правило, а на неунаследование, как на исключение».²⁸ Специально говорить об этом мы будем впоследствии, а теперь заметим, что такое свойство груш (яблок, вишен и черешен также) конечно не должно было нравиться ему и, опираясь на сообщение в «Garden Chronicle», он говорит: «Несмотря на огромную изменчивость, теперь стало положительно известно, что иные сорта воспроизводят посредством семян свои главные отличительные признаки».²⁹ Но Декен, производивший бесчисленные опыты в этом отношении, делает из них следующий заключительный вывод: «Не забудем, что каждая из разновидностей наших груш составляет индивидуальность, которую природа более не воспроизводит, и которую мы можем сохранить только посредством прививки. Итак, наши опыты противоречат фактам, цитированным Дарвином, который принимает, что некоторые разновидности груш воспроизводятся тождественными от семян».³⁰

Несмотря на эти обширные и точные опыты Декена, на практику всех садоводов, на известные факты истории происхождения многих самых лучших сортов груш, Дарвин берет именно грушу, как один из наиболее убедительных примеров могущества подбора. «Никто, — говорит он, — не будет надеяться вырастить первосортную тающую грушу из семян дикой груши, хотя он и может иметь успех от жалкого сеянца (poor seadling) растущего дико, если он произошел от садового дерева. Хотя груши и возделывались в классические времена, но из описания Плиния кажется, что то были плоды весьма низкого качества. Я видел в садовых книгах выражение большого удивления к дивному искусству садовников, произведших столь блистательные результаты из столь бедных материалов; но искусство было просто, и на сколько это относится до конечного результата, — ему следовали почти бессознательно. Оно состояло во всегдашнем возделывании лучшей известной разновидности, в сеянии семян, и если случалось появление немного (slightly) лучшей разновидности, в выборе ее и т. д. Но садовники классического периода, которые возделывали лучшие груши, какие только могли достать, никогда не помышляли о том, какие блистательные плоды мы будем есть; хотя мы и обязаны нашими превосходными плодами в некоторой слабой степени тому, что они естественным образом выбирали и сохраняли лучшие разновидности, которые они где-либо могли найти».³¹ Эту самую мысль высказывает он в другом месте гораздо сильнее: «Груши описываемые Плинием были очевидно низшего достоинства, чем наши… Может ли кто в здравом уме надеяться получить яблоко первого достоинства, или сочную тающую грушу от дикой груши»?³² Я смею утверждать, что все здесь сказанное или положительно неверно, или совершенно произвольное предположение. Неправда, что никто в здравом уме не станет ожидать первосортной тающей груши от семян дикой! Не только ожидали, но и получали! Неправда, что высевали имена от лучших груш, и отбирали появлявшиеся слегка улучшенные разновидности! Не только мы не знаем, чтобы так поступали римские садовники и средневековые монахи, в особенности французских монастырей, но и теперь в большинстве случаев не так поступают. Совершенно произвольно и даже невероятно предположение, что дички, давшие первосортные груши, происходили от семян садовых деревьев. Совершенно произвольно утверждение, что древние имели груши только весьма низкого достоинства. Все это постараюсь доказать положительными фактами.

Во-первых, обратимся к Ван-Монсу, который один произвел может быть более сортов груш, яблок и персиков, чем все новейшие плодоводы вместе взятые. Ван-Монс как теоретик, как истолкователь явлений, стоит ниже всякой критики. Представляемые им объяснения часто не только не верны, но даже совершенно непонятны. В этом отношении Декен совершенно справедливо про него говорит: «Я всегда изумляюсь, когда вижу, что серьезные умы приводят авторитет Ван-Монса, когда дело касается вопроса о растительном виде, в котором он никогда ничего не понимал, и о котором — я с сожалением говорю это — он писал только совершенно непонятные вещи».³³ Но как практик он без сомнения принадлежит к авторитетам первого разряда. Вот вкратце та метода, которой он следовал: выбирать семена всегда от самых новых разновидностей и продолжать так от поколения к поколению, не заботясь о посредственности получаемых плодов, предназначенных к доставлению новых семян, для последующих посевов. Результатом этого будет, что все плоды окажутся хорошими для яблонь в пятом поколении, для груш в шестом, а для персиков в третьем.³⁴ Может ли что-нибудь более противоречить практике подбора, как этот способ выводить новые хорошие сорта, который, однако, оправдывался шестидесятилетним опытом и десятками превосходных сортов различных плодов? По опытам Ван-Монса все дело в том, чтобы разновидности были новые, т.е. наименее установившиеся и утвердившиеся, `что, замечу, опять противоречит Дарвинову мнению о наследственной передаче признаков. Теперь приведу мнение человека столь же опытного практически, как и просвещенного всеми современными ботаническими и садоводными познаниями — Декена: «Мои опыты, напротив того, показывают, что мы можем получить хорошие разновидности, высевая семена диких груш, и очень дурные, высевая семена наших улучшенных пород».<sup>35</sup> Нельзя довольно настаивать на том, что то, `что говорят Декен и Ван-Монс — это язык фактов, тоже, `что говорит Дарвин — это гипотезы и предположения, даже извращение фактов им в угоду.

Относительно нахождения отличных сортов груш в лесах стоит прочесть то, `что сам Дарвин говорит на стр. 282 и 283 II-го тома «Прирученных животных и возделанных растений», чтобы убедиться, как часто это случалось. Часто до того, что, по мнению Дюваля, цитированному Дарвином: «должно считать народным бедствием, что такое множество грушевых деревьев срубается в лесах, назначенных для рубки дров, прежде чем они успеют принести плоды». Неужели же в леса все попадали семечки лучших садовых сортов? Чтобы установить наше мнение об этом важном для определения значение подбора вопросе, я представляю в приложении таблицу происхождения лучших сортов груш (см. Приложение XII).

Из 144 перечисленных там сортов, 33 груши были найдены в различных местностях, т. е. во всяком случае, произошли безо всякого подбора; некоторые из них в лесах, в совершенно диких и пустых местах. А именно: Brandywine в Пенсильвании в графстве Делавар на берегу реки Брандивейна в 1820 году, Epine du Mas в лесу Рош-шуарском в департаменте верхней Виенны, Seckel на берегах реки Делавара около Филадельфии более 100 лет тому назад, когда страна эта была еще совершенно пустынна, Saint Germain в Сен-Жерменском лесу еще в половине XVII столетия и Tavernier de Boulogne в лесу Ла Бодиньер (La Bodiniero) в департаменте Мены и Луары. Заметим, что из них 4 груши принадлежат к превосходнейшим первоклассным грушам, и только последняя — кухонная т. е. твердомясая груша, но также очень хорошая. Теперь спрашивается, на сколько вероятно, чтобы могло попасть в лес семечко садовой разновидности, тем ли, что прохожий ел, проходя через него, взятую с собой грушу, и выплюнул семечко, или иным путем, например через его пищевой канал, и чтобы эти, во всяком случае, чрезвычайно малочисленные семена проросли на почве плотной, заросшей травами и мелкой порослью, затем выросли в порядочное дерево и достигли плодоношения, не будучи заглушены другими лесными деревьями? Вообще случай очень редкий, чтобы среди леса молодые сеянцы достигли своего полного роста; чтобы это могло случиться, необходимо огромное число семян, из коих на тысячи, или может быть на миллион одному придется такое счастье. Вспомним, приведенный выше (стр. Х) по другому случаю, пример 25 десятин уничтоженных виноградников, где почва была всегда рыхла и куда, несмотря на сбор винограда, все таки много больше попадало виноградных семян, чем грушевых в лес, 25-ти десятин, на которых почти не было примера прорастания винограда, выросшего однако в огромном количестве после перекопки почвы, где на нее попадало огромное количество семян дикого винограда, но только после перекопки. Не гораздо ли вероятнее, что отличные груши, найденные в лесах, произошли от диких груш, так как ведь это противоречит только предвзятой теории, а не действительным фактам, как показали опыты Декена, при которых хорошие груши вырастали от дикого сорта? 30 сортов груш — без сомнения старинного и совершенно неизвестного происхождения, многие из коих были также только найдены. Про 18 сортов известно, что они произошли от посевов, но за исключением трех это все — Ван-Монсовские сорта, который, как мы видели, правил подбора не держался, а действовал вопреки им. Три груши найдены в садах случайно, следовательно, произошли от культурных сортов. Итого более половины сортов, именно 81 произошли без всякого подбора. От намеренного посева произошло 62 сорта, но и тут во многих случаях нам неизвестно, были ли то улучшения или ухудшения. Про три сорта мы знаем, от каких именно сортов они произошли. Один, Olivier de Serre, произошел от посева Буабюнелем в Руане семечка от Bergamotte Fortunee и действительно лучше ее, и по вкусу и по величине и по красоте. Два другие Madame Favre и Souvenir Favre, выведенные из двух семечек, взятых от одного и того же плода Beurre d’Hardenpont, хотя и хорошиe сорта, но далеко уступают своей матери, одной из лучших из существующих груш; притом от зимней груши произошли осенние, `что уже показывает также, как и опыты Декена, что главнейшие свойства не передаются. Кроме того, один сорт произошел через почковое видоизменение, причем очень хорошая груша дала еще лучшую (от Doyenne blanc — Doyenne gris).

Более ли справедливо, что у классических народов были только дурные сорта, как этого требует теория подбора? Доказательств на это не приводится, и Декен говорит: «Во всяком случае не достоверно, как это принимает Дарвин, что груши известные во времена Плиния были везде гораздо хуже качеством тех, которые мы теперь возделываем».³⁶ Рассмотрим ближе этот предмет.

Я не имею под руками древних авторов, говоривших о грушах: Теофраста, Катона (De re rustica) и Плиния. Но все упоминаемые ими сорта груш перечислены в помологии Мортилье,³⁷ из коих я назову те, свойства которых почему-либо замечательны.

У Теофраста упоминается о 4 сортах груш, из коих: Мирровая груша с мясом сильно мускусного запаха, Нардовая также очень душиста.

У Катона (178 г. до Р. X.) упоминается о шести, из коих: Volemum чудовищная, основание ее прикрывало ладонь. Sementinum поспевала во время посевов, т. е. по итальянскому климату в начале зимы — не ранее ноября.³⁸ Musteum столь же сладкая как молодое вино, т. е. выдавленный виноградный сок.

У Плиния поименовано 38 сортов, из них: Superba самая ранняя, но мелкая (и до сих пор крупных очень ранних груш мы не имеем), Крустамийская (Crustamenium) очень уважаемая, Фалернская полная соком, Сирийская с кожей черной или темной, Фавонийская красная и немного больше, превосходная (superba), Аницийская поздняя и приятного кисловатого вкуса, Тибериева очень уважавшаяся императором Тиберием, Америйская самая поздняя из всех, Черепковая (testacee) цвета обожженных глиняных ваз, Пурпуровая пурпурового цвета, Миррания с запахом мирры, Лавровая с запахом лавра, Ячменная созревающая во время жатвы ячменя, следовательно, очень ранняя, Бутылочная похожая длиной на бутылки называемые ampulla, Грубошерстная (laine brute) покрытая пухом, Венерина красиво окрашенная, Царская плоская с коротким хвостиком.

Из этих кратких заметок, сколько они не недостаточны, мы, однако уже видим, что древние обладали всеми главными различиями свойств, которыми отличаются наши груши. Были маленькие и большие — столь большие, что равнялись с самыми крупными из наших; были ранние и поздние, поспевающие от начала лета — Superba и ячменная — до декабря и января, ибо Sementinum не самая еще поздняя — позднее ее поспевала америйская; были сочные, т. е. как наши тающие (fondantes), были сладкие, как выдавленный виноградный сок — слаще и у нас нет, да это было бы уже неприятно; были приятно кисловатые, мушкатные и вообще разнообразно ароматические; были самых различных цветов: красные, желтые, зеленые, темные и то, `что мы называем ржавчинными; были короткостебельные и длинностебельные. Были и разнообразные по форме — как должно заключить из названия груши царской — плоской, патрицийской — удлиненной (oblongue), и бутылочной, которая соответствовала нашим calebasses. Декен полагает, что у древних не было только груш круглых и яйцевидных, т. е. теперешних бергамот и деканских (Doyennes), на основании общей фразы Плиния о грушах: «Груши отличаются от яблок тем, что не бывают шаровидными, ни совершенно закругленными, но формой и фигурой более кубаревидны и удлиненны».³⁹ Это и теперь можно сказать о грушах вообще, сравнительно с яблоками; а Плиний был не такой писатель, от которого можно бы требовать столь строгой логичности, чтобы частное описание ни в чем не противоречило общей характеристике. Если плод бывает и сладкий, и кисловатый, и сочный, и душистый, то чего же еще недостает, чтобы назвать его превосходным плодом? Наконец, есть основание предполагать, что, по крайней мере, одна из груш упоминаемых Плинием сохранилась до нашего времени. Он называет один сорт Crustumium. Сорта груш и других плодов, как и вообще все остатки древней цивилизации, сохранялись, в течение средних веков, в монастырях; а плоды и, в особенности, груши преимущественно в монастырях Франции, климат которой им наиболее благоприятствовал. У Рабле в 1533 году встречаем мы место, в котором Пантагрюэль говорит Панургу: «Vous mangerez bonnes poyres crustemenyes et bergamottes…».⁴⁰ Название то же. Созвучно Crustemenyes с Chretien, которое и писалось Chrestien, очевидно. Далее, про эту грушу мы знаем, что она в 1495 году (см. Приложение XII) несомненно существовала и считалась в то время лучшей — fondant aussitot qu’on l’introduit dans la bouche (тая, как только положишь ее в рот) по словам Руэля, врача Франциска I.⁴¹ И до сих пор эта груша одна из лучших. Прибавим к этому, что это есть единственная груша, из встречаемых туземных татарских сортов в Крыму, тождественная с французскими сортами и конечно не из Европы заимствованная в новейшее время. Это далекое распространение указывает уже на древность сорта. Странно, если бы сохранилось одно название, а не самый называемый предмет, при стольких вероятностях в пользу и его сохранения. Правда, что автор, у которого я заимствую эти данные, не хочет с этим согласиться, но это потому, что оно противоречило бы его теории: о вымирании разновидностей размножаемых прививкой, отводками, черенками; одним словом делением самого растения, а не семенами.

Если со всем тем Римляне не имели столь хороших груш, как существующие в наше время, то на это можно представить весьма удовлетворительное объяснение, не прибегая к подбору, который очевидно играл тут незначительную роль. Без сомнения каждый народ начинал культуру своих плодовых деревьев (да и растений вообще) с тех видов, или природных разновидностей, которые растут в его стране. В Италии дико растет вид или по Декену природная разновидность Pyrus parvifolia Desf., относящаяся к его proles hellenica (колено греческое), распространенная по восточной Франции, Италии, Корсике, Сардинии, Сицилии, Истрии, Далмации, Греции, Малой Азии, Сирии, т. е. по восточному бассейну Средиземного моря; тогда как его нет ни в Алжире, ни в Испании, ни на Балеарских островах, ни в юго-западной Франции. Но эта груша имеет мясо очень каменистое, редко размягчается (bletit), как наши дикие груши, а если это и случается, то получает очень темный бурый цвет и мало приятный вкус. Лучшие же груши, которые бесспорно французские и бельгийские, произошли, вероятно, от свойственных этим странам диких видов или природных разновидностей, причисляемых Декеном к его proles armoranica и germanica (колено бретонское и германское): P. cordata, P. Boisseriana, P. longipes, P. Achras, P. pyraster. Первая из них Р. cordata называется в Бретаи Bezi, название, которым до сих пор обозначают сорта некоторых культурных груш (Bezi de la Motte, Bezi de Heric) большей частью тех, которые были найдены дикими в лесах. Приверженцы Дарвинова учения, может быть, возразят на это: пусть так, но в таком случае, `что не было продуктом искусственного подбора, то является результатом подбора естественного. Но это было бы вопиющим petitio principii. Мы не знаем непосредственно, от чего происходят природные разновидности (или виды), но по аналогии с культурными растениями приписываем это подбору; в данном же случае в культурном растении изменения оказываются независимыми от подбора, но мы все-таки предполагаем этот подбор для диких форм, на этот раз уже без аналогии.

1.2.4. Уродства (стр.399)

Нам нет надобности входить в морфологическое определение значения уродства. Под этим названием мы принимаем просто всякого рода ненормальные образования, и изберем для примера капусту. Культурный формы этого растения, составляющего одну из важнейших наших огородных овощей, после картофеля может быть даже самую важную, разделяются самым естественным образом на пять категорий 1) капусты листовые, 2) капусты кочанные, 3) цветные, 4) кольраби и 5) брюквы. Все эти овощи, как известно, сажаются на самые плодородные, очень удобренные почвы и требуют сильной поливки, `что очевидно должно производить избыток питания. Этот избыток, обращаясь на различные части растения, производит так называемые гипертрофии. В самом деле, в листовых формах, каковы например: гигантская коровья (Riesenkuhkohl) Брауншвейгская капуста, только листья до чрезвычайности увеличились в своих размерах; в курчавых промежутки между главными первыми развились еще сильнее этих последних и по недостатку места скурчавились; в кочанных формах к этому присоединилось то, что междоузлия чрезвычайно укоротились, стали такими, как они бывают в почках. Наружные листья (т. е. нижние) вырастали быстрее, а их внешняя (нижняя) поверхность под влиянием света более уплотнялась, так что им ничего не оставалось, как ложкообразно закругляться, а внутренние (верхние) листья должны были различным манером скорчиваться и образовать почку гигантских размеров — кочан. Этот излишек соков бросился в цветных капустах на цветорасположение. Обыкновенно цветочная ножка, с ее разветвлениями и самым цветом образуются у капусты только на втором году, так как это растение двухлетнее, — здесь она стала развиваться на первом, но вместо того чтобы произвести цветок, разветвления оканчиваются мягкой зернистой массой, которую мы и употребляем в пищу. Но на второй год некоторые из них дозревают и приносят цветы, плоды и семена. У кольраби на нижней части надземного ствола образуется сильное надутие или желвак нежного строения, без деревянистых пучков, а у брюквы это же самое развивается на подземной части ствола.

Но собственно не в этом дело, а в том, в какой степени должны были появиться эти уродства различных органов капусты, чтобы обратить на себя внимание древних ее возделывателей, так как происхождение их должно было случиться уже в данное время, ибо мы не имеем никаких данных о том, когда произошли эти огородные формы.

На южном берегу Крыма огородничество развито очень слабо и цветная капуста разводится в немногих местностях — в некоторых сырых и плодородных долинах, как например, около Ялты. Я желал, однако развести ее у себя. Садовник мой считал это делом положительно невозможным. `Что делают неохотно и с предубеждением против возможности успеха, то делается конечно дурно, и мои грядки под цветную капусту были дурно приготовлены, мало унавожены, и во время роста ее поливали только изредка. Вышло то, что вместо цветной капусты, т. е. плотной массы, похожей на большой комок творога, мы получили не густо разветвленный стебель, и на концах разветвлений пупырышки нежно зернистой массы со спичечную головку. Морфологически и такая форма разумеется уже бесконечно далее отстоит от дикой и других огородных капустных форм, чем от самой крупной, плотной, белой Эpфyртской или Гаагевской цветной капусты. Но если бы такая форма произошла случайно у кого-либо из древних возделывателей капусты, то конечно он выбросил бы ее вон, не обратив никакого внимания, а если бы и заметил ее и случайно сохранил, то не от нее собрал бы на следующий год семена. Следовательно, в самом начале цветная капуста должна была уже появиться в несколько плотной массе, чтобы привлечь на себя внимание. Еще яснее это относительно кольраби и брюквы. Если бы на каком-либо стволе листовой капусты образовался желвак с лесной или даже с грецкий орех, его бы никто не заметил, так как тогдашние огородники и хозяева не были так изощрены, как теперешние производители новых овощей, плодов, или цветов в подмечивании всяких мелких отличий; большей частью пустых и вздорных, но, во всяком случае, годных для рекламы. И брюквы, и кольраби должны были с первого разу появиться, по меньшей мере, с добрый кулак, чтобы обратить на себя внимание настолько, чтобы их оставили для сбора семян, и чтобы таким образом они могли послужить исходной точкой для подбора. Подбор, конечно, все это улучшил и довел до теперешнего совершенства в сравнительно недавнее время — много, много, если в течение двух столетий. Но спрашивается, кому же принадлежит в этом `большая и так сказать труднейшая доля в решении задачи? Кто сделал больший шаг: подбор или первоначальная природой произведенная, хотя и при условиях культуры уродливость? В ответ и сомнения быть не может: доля подбора в удалении растения от его первоначального типа не в два, не в три, а может быть в десять раз меньше, чем доля самопроизвольно (spontanement) происшедшей уродливости, точно также как мы видели это по замечанию Сабина для георгины, но еще в сильнейшей степени. Такие уродливости происходили и у животных, — (к ним относится приведенный Дарвином пример Ниатского скота, Анконских овец), но, как бесполезные человеку, не были им ни размножены, ни усовершенствованы; но сами по себе, как формы, уклоняющиеся от типа и происшедшие вдруг, а не скопленные подбором из мелких изменений, — они представляют большую важность в разбираемом вопросе.

1.2.5. Крупные внезапные самопроизвольные изменения (стр.401)

Собственно говоря, относящиеся к этой рубрике факты — одного разряда с теми, которые уже рассматривались в параграфе 3. Это тоже индивидуальные изменения, не суммированные подбором, с тем, однако же, существенным различием, что представляют такие значительные внезапно появившиеся отклонения, которые достигают почти до видового предала, и, во всяком случае, равняются всему, `что Дарвин мог указать самого сильного в отношении голубей и кур. Другое и еще важнейшее различие состоит в том, что, между тем как изменения, подобные сортам груш остаются индивидуальными, крупные самопроизвольные изменения, в большинстве случаев, получают сразу замечательную степень устойчивости и передаются из рода в род семенами с большим постоянством.

Прежде всего, рассмотрим два великолепные декоративные дерева — горизонтальный и пирамидальный кипарисы. Некоторые ботаники считают их даже самостоятельными видами, но совершенно неосновательно, ибо прочие признаки, которые приводятся как сопровождающие горизонтальность и вертикальность ветвей не верны.⁴² Обе формы встречаются в диком состоянии, хотя горизонтальная и много обыкновеннее. Несомненно также, что горизонтальная есть типическая форма, а пирамидальная уже впоследствии происшедшее отклонение, потому что из посевов горизонтального кипариса никогда не выходит пирамидальных (в Крыму они сеются десятками тысяч), из посевов же пирамидального всегда выходят несколько и горизонтальных. Очевидно, что пирамидальная форма произошла в природе однажды, или, что гораздо вероятнее, происходила несколько раз, но изредка, от времени до времени. Затем люди обратили внимание на эту поразительную форму, стали возделывать ее по преимуществу, и, увидев в ней как бы эмблему восхождения души в мир горний, стали сажать на кладбищах. Если бы дело шло постепенными переходами, то леса должны бы быть полны переходными формами, которые слили бы их незаметными оттенками, ибо даже и особенной пользы ни в крайних, ни в промежуточных формах усмотреть невозможно, и, следовательно, нет никакого основания для расхождения характеров. Если такие промежуточные формы и встречаются в диком состоянии — как это весьма вероятно, — хотя положительного я ничего об этом не знаю, то не они служили ступенями для перехода одной крайней формы (горизонтальной) в другую (пирамидальную). Эти промежуточные формы произошли уже от семян типически-пирамидальной формы, как это можно видеть в культуре, где промежуточные формы именно такого происхождения. Обыкновенно в садах, которые в течение долгого времени тщательно содержатся, этого незаметно, потому что этих промежуточных форм не сажают на места; для сего избирают формы характерные. Но в садах, бывших в течение долгого времени в запущении, кипарисы сами высеваются, и бывшие школки обращаются в рощицы. Там можно видеть множество таких промежуточных форм, которые все произошли от семян пирамидального кипариса, а не служили ступенями к его образованию посредством подбора (все равно искусственного или естественного).

Все сказанное о кипарисе повторяется, но в более резких различиях в другом хвойном дереве — в восточной туе, или биоте (Biota orientalis), которая имеет на своей стороне то преимущество, что происхождение разновидностей здесь вполне известно, и между тем как все сказанное о кипарисе отчасти предположительно — для биоты совершенно достоверно и фактически констатировано. Типическая восточная туя — дерево очень некрасивое. Ростом оно достигает не более 4-х сажень; ветви его дугообразно поднимаются кверху, сидят редко и бедно облиственны. Это зависит от того, что молодые ветви называемые у них в просторечии листьями и разветвленные в одной плоскости, в виде дважды, трижды и более лопастно-разрезного листа, покрытые мелкими плотно прилегающими зелеными чешуйками (настоящими листьями), стоят вертикально к горизонту, так что сквозь них виден весь остов дерева. Но эта биота дала замечательные разновидности в культуре. Одни из них уменьшились в росте до 2 или до 2.5 аршин, ветви сделались густы и часты и круто загибаются вверх, почти как у пирамидального кипариса, и потому расположенные вдоль их ряды вертикальных листьев (молодых веток) почти соприкасаются между собой. Представим себе коротенький столб или штамб, вокруг которого прибиты как радиусы очень близко одна к другой дощечки, имеющие форму полусердца или половины червонного очка, обращенного острием к верху — мы получим через это форму острого конического маленького скирда. Это будет так называемая Thuja или Biota аurаeа, потому что кроме изменения в общей форме деревца — листья его (чешуйки) получили несколько золотистый оттенок. Уже эту форму трудно признать за принадлежащую к одному виду с обыкновенной биотой. Но изменения этим не ограничились. Есть в садах другие биоты: голый в нижней части ствол разделяется обыкновенно на две ветви почти горизонтальные, или немного отклоненные кверху, вместо пластинчатых вертикально стоящих веток (так называемых листьев) висят от них тонкие длинные шнурочки, от времени до времени, но редко, отделяющие в стороны по два или по три таких же, но более коротких шнурочков. Чешуйки (настоящие листья), покрывающие эти висящие шнурочки или стерженьки, сравнительно с такими же чешуйками обыкновенных или золотистых биот, — сузились, удлинились, заострились и более оттопырились (т. е. менее плотно прилегают). Все вместе это представляет вид уже не биоты, а казуарины или, чтобы выбрать более общеизвестное подобие, — обыкновенного полевого хвоща Equisetum arvense (конечно в бoльших размерах). Эта форма так странна, что, конечно, отличается столько же от настоящей биоты и биоты золотистой, как самые ненормальные голуби от дикого вида, или других голубиных пород, — это Biota filiformis или pendula. Наконец, есть еще форма, которая соединяет в себе висящие нитчатые ветви этой последней со скирдообразной конической формой золотистой биоты. Как же произошли эти формы? Прямо и непосредственно от семян обыкновенной биоты вдруг, сразу. В первый раз появилась Biota pendula в Европе, во Франции, в Лавале; около 1818 года в саду генерала Руминьи; в Англии она также произошла от семян B. orientallis у Лоддиджеса в числе пяти экземпляров, и Каррьер прямо говорит — эту разновидность встречают иногда при посевах семян обыкновенной биоты (B. orientallis). Эта же самая нитчатая или плакучая биота часто возделывается в садах Японии, и Тунберг утверждает, что встречал ее и дикой в горах Гаконе, `что подтверждает и Зибольд. Она показалась ему столь отличной, что он описал ее как особый вид под именем Cupressus pendula. И последующие ботаники, в том числе и знаменитый Эндлихер, отнеся ее более правильно к туям и биотам, продолжали однако же считать особым видом. Этого же мнения придерживался и наш известный ботаник и путешественник академик Максимович.<sup>43</sup> И тут есть переходная форма, названная B. intermedia, но она не служила ступенью для образования B. filiformis, а самостоятельно происходит от B. orientallis. Происходит ли она и от семян настоящей плакучей биоты, я не знаю, но это весьма вероятно. Вот значит, какие отклонения от форм, и какие новые формы происходят прямо — сильными скачками — без всякого участия, какого бы-то ни было подбора. Чтобы читатель, незнакомый с этими растениями, мог наглядно судить о различии разновидности и типа, от коего она отклонилась, разновидности, происшедшей, без всякого сомнения, независимо от всякого подбора, и, однако же, по меньшей мере, равняющейся размерами своего отклонения всему, `что представляют нам породы голубей, я приложил таблицу рисунков, изображающих наружный вид обеих биот, их ветки, называемые листьями, и их чешуйки, т. е. настоящие листья, последние в несколько увеличенных размерах. Рисунки эти срисованы с натуры Главным Садовником Императорского Никитского сада господином Э. К. Клаузеном и резаны на дереве художником Л. Зубчаниновым (см. Табл. II и III). Тоже самое относится и к двум криптомериям — Cryptomoria japonica Don. и Сr. elegans J. G. Veitch., которые всякий примет за самостоятельные виды при взгляде на них, но которые суть без сомнения только разновидности, из коих имена последней дают растения, часто возвращающиеся к своему типу.

Случаи внезапного появления таких резких и сильно отклонившихся от типа пород встречаем мы не у одних только растений. Сам Дарвин говорит: «Не подлежит сомнению, что анконские и мошанские овцы, а по всей вероятности и ниатский скот (о чем я упоминал, говоря об уродливостях), такса, моська, легавая собака, некоторые куры, коротколицые турмана, утка с крючковатым клювом и множество разновидностей растений, возникли в том же виде, в каком мы их теперь видим». Но хотя он и приводит эти примеры, однако не делает из них тех выводов, которые, при беспристрастном взгляде, из них, очевидно, вытекают, а говорит: «Обилие этих примеров может повести к ложному убеждению, что и естественные виды возникали также внезапно, но мы не имеем ни одного свидетельства о появлении в естественном состоянии подобных важных уклонений, и к тому же можно привести несколько доводов против подобного предположения, как например без надлежащего уединения одно какое-либо уродливое отклонение исчезло бы без следа, вследствие скрещивания».⁴⁴ Сколько предвзятых мыслей и фактических неверностей в этой фразе! То, несмотря на все различие условий, в которых находятся домашние организмы, (которые, как выше доказано, и по самым условиям их выбора для культуры, должны быть по преимуществу изменчивыми организмами) — мы можем делать заключения от изменчивости домашних к изменчивости диких животных и растений: а тут этого почему-то делать нельзя! Эти внезапные и крупные изменения, названные уродливыми, хотя и не всегда они таковы, должны уничтожаться скрещиванием, а мелкие, ничтожные, также в самом небольшом числе происходящие, и долженствующие служить материалом для накопления из них подбором разновидностей и видов, почему-то этой участи избегают! И как же не встречаем мы их в диком состоянии? — A Biota pendula, виденная Тунбергом в Японии, а пирамидальные кипарисы и тополя? Также точно в природе происходят у разных животных, млекопитающих и рыб изменения, состоящие в укорочении лица, так что основание черепа выступает вперед глаз и рта, — как например у карпии и у головля (Leuciscus dobula).⁴⁵ Отсутствие свидетельств о появлении в естественном состоянии подобных важных уклонений должно тут составлять препятствие к гипотетическому признанию их роли при образовании видов, как будто существует хотя один пример суммирования мелких индивидуальных изменений в видовое различие — в естественном или даже в искусственном состоянии? Представим еще другой, если и не более резкий, то зато такой пример, история которого еще точнее нам известна, и в котором крупное уклонение произошло прямо от дикого вида, вовсе не измененного культурой.

Этот пример представляет нам однолистная земляника Fragaria monophylla, про которую упоминает и Дарвин, но странным образом совершенно неверно говорит: «Земляника собственно трехлистная, но в 1861 году Дюшен развел однолистную разновидность европейской лесной земляники, которую Линней с сомнением возвел в самостоятельный вид. Сеянцы этой разновидности, как сеянцы большей части разновидностей, не упроченных продолжительным подбором, часто возвращаются к обыкновенной форме, или представляют переходные состояния».⁴⁶ У меня нет сочинения Дюшена, но в Jardin fruitier du Museum представлена точная выписка из него об этом интересном предмете, которую я здесь и привожу. «Fragaria monophylla — Fraisier de Versaille, полученная от семян лесной земляники, посеянных Дюшеном в 1761 году, — сохраняется неизменно в посевах в течение столетия, как это доказывают часто повторенные опыты. Наружность ее, столь отличительная от вида наших обыкновенных земляник, сделала бы из нее бесспорно вид из наилучше характеризованных, если бы история ее не была бы нам точно передана Дюшеном, рассказ которого передаю: «В маленьком саду Версаля, в улице Сент-Гоноре, на углу улицы С. Луи родилась эта порода (race). Мы уже сеяли там клубнику (du capeton, — Fragaria collina) в 1760 году; в 1761 мы посеяли сверх сего обыкновенную лесную землянику, происходившую из лесов и уже несколько лет возделываемую в этом саду» (значит, семена были взяты от земляники, росшей в саду, куда она была посажена из лесу вероятно корнями). «Единственным нашим намерением было удостовериться, часто ли производит красная земляника белую. Но эти земляники (т. е. происшедшие от посева) слишком рано пересаженные и при плохом уходе, погибли почти все. После неудачи моего опыта, сохранившиеся живыми оставались заброшенными на грядке и я взглянул на них только в 1763 году, во время их цветения, которое для большей части из них замедлилось до следующего года. Так что только 7-го июля 1763 года заметили мы между этими земляниками одну, у которой все листья были простые, вместо того чтобы быть дланевидными с тремя разделами. Но так как с этого мгновения мы тщательно сохраняли все усы (coulants), которые она дала, мы имели весной 1764 года 60 живых экземпляров, из коих около трети принесли цветы и плоды в обыкновенное время года, и с этого времени эти земляники продолжали размножаться и распространяться везде. Первые зрелые семена, которые мы могли собрать, были тотчас же посеяны в том же саду 15-го августа 1764 года и 6 недель после этого мы увидели, что четвертые и пятые листья молодых экземпляров, от них выросшие, были такие же простые, как и три первые (первые листья, по выходе из семян, у земляники бывают всегда простые), и можно судить насколько увеличилось мое изумление. Я нисколько не ожидал такого постоянства; я начал сомневаться, чтобы оно было общим, по причине малого числа экземпляров мной воспитанных; но, видя, что опыт повторялся, как в нашем саду, так и в Трианоне, в королевском саду у г. Жюссье, и у разных любителей (curieux), надо было сдаться и признать существование новой земляники с простыми листьями, постоянно воспроизводящейся из семян. Как смотреть на нее? спросил я себя тогда. Вид ли это? но тогда ведь происходят новые виды! Разновидность ли это только? Сколько же тогда в других родах разновидностей, которые принимают за виды?.. Земляника без усов и земляника fressant (разновидности Fr. vescaе) и другие, в которых я встретил в то же время подобное постоянство, помогли мне уяснить дело. Так как эти две земляники, которые менее отличались от обыкновенной, чем версальская, образуют также постоянные породы (races); так как и эта последняя, которая кажется очень отличной от других, наверное, произошли от лесной земляники: то должно заключить, что и все могли и даже должны были произойти от одной. Это рассуждение привело меня к мысли считать все земляники составляющими один вид».⁴⁷ (Duchenne, Histoire des fraisiers, 11 remarque particuliere, page 11). За сим Декен продолжает: «Вот порода (race), полученная на наших глазах, которая своим постоянством подобна виду, происхождение которого было бы нам неизвестно» — и, прибавляю я, для этого никакого подбора не понадобилось.

Вот что говорят факты о происхождении и постоянстве однолистной земляники. Иногда она, однако же, оказывалась непостоянной, т. е. давала от семян и обыкновенную трехлистную землянику, что, во всяком случае, случалось очень редко, — и на этом основании значение этого факта умаляется! Но по какому же праву требовать от этой, на наших глазах родившейся, постоянной породы, степень постоянства `большую, чем оказывает сам коренной вид лесной трехлистной земляники? Ведь и она, один раз, по крайней мере, оказалась неверной самой себе, так как ведь произвела же при посеве однолистную форму, без содействия скрещивания, ибо скрещиваться было не с чем, а для однолиственной земляники такое скрещивание всегда было более или менее возможно и может объяснить случающиеся иногда вырождения.

Земляника дала еще весьма любопытную природную разновидность. «В конце 1620 года, известный ботаник Традескант нашел в окрестностях Плимута странную землянику с крепким почти деревянистым стволом, пушистыми листьями, без лепестков, вместо чего зубчики чашечки сделались листовидными. Столбики плодников были удлинены и стали колючими, плод имел уродливую форму — кислый едва напоминающий землянику вкус. Его обозначают в систематических сочинениях как δ Varietas muricata — по-французски fraisier arbrisseau `a fleurs vertes. Эту разновидность возделывали, как физиологическую редкость, в ботанических садах в течение шестидесяти или восьмидесяти лет, но затем оставили в небрежении и она исчезла».⁴⁸

Не бесспорно ли доказывает пример однолистной земляники, что изменения типа, почти достигающие видового предала, происходят внезапно без всякой тени подбора, и что даже эти формы одарены одним из свойств принадлежащих виду, — постоянством передачи семенами? Жаль, что не было сделано опытов, (мне, по крайней мере, ничего такого неизвестно), как относится эта однолистная земляника к скрещиванию с обыкновенной трехлистной лесной. Если бы она выказала следы бесплодия, `что впрочем, весьма мало вероятно, то мы имели бы несомненный пример происхождения нового вида, но только совершенно иным путем, чем предполагает Дарвин. Как бы-то ни было, из примеров земляник и плакучей туи мы видели, что самые постоянные и характерные разновидности, вне всякого сомнения, происходят безо всякого подбора, и притом в природе.

Число примеров можно значительно увеличить и один из них покажет нам, как неохотно их приводит, и даже странным образом забывает Дарвин, когда они явно противоречат его излюбленному медленному накоплению изменений подбором: «Где нет подбора, там нигде и никогда не образуются различные породы»,⁴⁹ — резко и определительно говорит он, хотя затем сам приводит, как мы видели, многочисленные примеры таковых: таксы, моськи, коротколицые турмана и пр., которые не произошли подбором, а только сохранились им, и в другом месте: «Вид может быть чрезвычайно изменчив, но все-таки мы не получим новых пород, если по какой бы-то ни было причине не прибегнем к подбору. Карпия (сазан) чрезвычайно изменчива, но у рыб, покуда они живут в естественном состоянии, весьма трудно подобрать легкие различия⁵⁰ и поэтому различные породы не могли образоваться. С другой стороны вид близко родственный карпам — золотые рыбки, по той причине, что содержатся в стеклянных и открытых сосудах и подвергаются в Китае тщательному уходу, дали много разных пород».⁵¹ Дарвин очевидно забывает о золотых карпах (Goldkarpfen), о зеркальных карпах (Spiegelkarpfen), о золотом лине — Tinсa aurata. Из золотых карпов Ласепед сделал даже вид, назвав его Cyprinus Anna Carolina. Есть и почти белые карпы с краями чешуи темно-зелеными, `что придает им вид испещренных черными пятнами. Зеркальные или кожаные (`a cuir) карпы имеют обыкновенно 3 ряда чешуй с каждой стороны тела и, кроме того иногда отдельные чешуи, рассеянные на грудном поясе и на хвосте, причем чешуйки становятся очень крупными, до 1 дюйма 5 линий в длину и 10 линий в ширину; бывают и вовсе без чешуи, как пойманная в присутствии Валансьена в пруде Saint Gratien в долине Монморанси близь Парижа.⁵² Из этой разновидности Блох также сделал вид под названием Cyprinus rex cyprinorum (впоследствии впрочем, отнесенный им, как разновидность, к обыкновенному карпу), Линней — Cyprinus Speculum, а Мейдингер — С. macrolepidotus. У этих карпов сверх того и мясо вкуснее, и они могут даже сохраняться как постоянная порода.⁵³ Следовательно, они имеют все свойства пород, выведенных самым тщательным подбором, а произошли, однако без подбора. Привожу это для того, чтобы показать, что разновидности эти или породы довольно значительные.

Золотистый линь (Tinca aurata) живет между прочим и в Женевском озере.⁵⁴ Он с ярко золотым блеском, нежными тонкими перепончатыми плавниками, розовыми губами и с темными пятнами на туловище, часто встречается в Силезии.⁵⁵

`Что касается до китайских золотых рыбок, то, как мы видели, они произошли при методе совершенно противоположной подбору, хотя Дарвин, убежденный, что только подбор в состоянии произвести такие чудеса, говорит: «Так как золотые рыбки держатся для украшения и из прихоти и так как китайцы именно народ такого сорта, который больше всего способен подметить какую-либо изменчивость и затем тщательно размножать ее, то мы можем быть уверены, что к золотым рыбкам в значительной степени применяли систематический подбор».⁵⁶ Но вместо этого гадательного предположения, Дарвину стоило бы только обратиться к столь общеизвестному и бесспорно авторитетному сочинению, как естественная история рыб Кювье и Валансьена, чтобы увидеть, что дело вовсе не так происходило, как ему представлялось по его теории.

Оказывается, что китайцы применили не подбор, а противоположное подбору средство — систематическую гибридацию уже образовавшихся пород. Как они образовались, мы не знаем, но можно кажется с вероятностью предположить, что если бы они образовались подбором, то подбором бы и продолжали их изменять. Поэтому образовались они всего вероятнее самопроизвольными крупными изменениями, как золотые и зеркальные карпы, как озерные и прудовые караси. В самом деле, их держат в Китае не в стеклянных сосудах, а в прудах провинции Чекань, где держат всегда вместе большое число резках и отличительных разновидностей, так что вероятная причина происхождения новых форм заключается в непрерывном скрещивании сильно отклоненных форм, `что и не дает им возможности возвратиться к типу, к которому они возвращаются в Европе где стали воспитывать разновидности отдельно, т. е. прибегли к подбору, но получили результаты диаметрально противоположные тем, которые должны бы от сего ожидать Дарвинисты. Таким образом, золотые рыбки говорят настолько же против подбора, насколько голуби за него, если даже все изменения в голубях приписывать именно этому фактору. Наконец, по мнению китайцев, какие-то маленькие червячки, живущие в илу у морских берегов или в солонцеватых водах, предпочтительнее всякой другой пищи для кинь-ю (золотых рыбок); полагают даже, что эта пища усиливает блеск их металлических цветов, и при дворе императора есть особые евнухи, обязанность которых состоит в отыскивании этих червей для рыбок, содержимых в сажалках.⁵⁷ Если этот факт справедлив, то это еще был бы пример непосредственного влияния внешних условий — питания.

После всех приведенных здесь фактов, нельзя сомневаться в той значительной роли, которую играет самопроизвольная внезапная изменчивость в образовании пород, и понятно, что Дарвин обратив на них должное внимание, должен был прийти к сознанию, высказанному им в последнем VI издании своего главного сочинения. «Как кажется, я прежде слишком низко оценивал (under-rated) частость и значение этих последних способов изменчивости» (т. е. «изменений, которые, в нашем неведении, кажутся нам возникающими внезапно») «независимо от естественного подбора».⁵⁸

2.Применение изложенного к образованию голубиных пород (стр.411)

Но если он тем не менее утверждает, совершенно впрочем основательно, что такого рода изменчивость вовсе не может служить объяснением господствующей в природе целесообразности, которую теория его собственно и имеет ввиду объяснить; то понятно, какой подрыв его учению составляют эти крупные внезапные изменения, и как для критического разбора этого учения важно точно определить то относительное значение, ту отличительную роль, которую с одной стороны играл подбор, как накопляющий мелкие изменения фактор, и с другой прочие деятели, преимущественно же самопроизвольная внезапная изменчивость, при образовании домашних пород.

С этой целью применим сказанное о различных причинах, которым должно главнейшим образом приписать изменения встречаемые у домашних животных и культурных растений, — к голубям, как к такому примеру, на котором по мнению Дарвина, всего яснее высказалось могущество подбора.

Самые замечательные, так сказать самые крайние результаты этой изменчивости в различных направлениях составляют, по Дарвину, следующие 9 пород:

1) Английский дутыш.

2) Английский гонец.

3) Чистый голубь.

4) Польский голубь.

5) Трубастый голубь.

6) Африканский совиный.

7) Коротколицый турман.

8) Индейский огнистый.

9) Якобинец.

В образовании их не мог участвовать настоящий гибридизм, — это предположение устранено весьма основательным разбором Дарвина предполагаемого существования нескольких видов голубей, от коих могли бы произойти домашние породы. Но и это касается только видов, а не разновидностей, каким бы-то ни было способом происшедших еще от диких или уже от домашних нормальных голубей. Относительно непосредственного влияния внешних условий сам Дарвин признает значение этого фактора: «В тех случаях, однако, когда полуприрученные голуби попадают в различные страны, как например в Cьeppa-Леоне, на Малайский архипелаг, на Мадеру, то, подвергаясь новым условиям существования, они, по-видимому, под влиянием этой причины начинают значительно изменяться. Точно также, когда голубей держали в клетках».⁵⁹

Что уродливость и болезненное нервное расстройство играли огромную роль при образовании голубиных пород, совершенно очевидно. В самом деле, № 1 дутыш и № 5 трубастый составляют уродства, происшедшие у первого от чрезмерного развития зоба и пищевода, а у второго — от неправильно увеличения числа хвостовых перьев, с которым связаны и судорожные движения головы и шеи, почему их называют также трясунами. У дутышей ненормальное развитие зоба достигает такой степени, что они подвержены болезни, от которой зоб трескается, лопается.⁶⁰ Такое же уродство и вместе болезненное состояние представляет и № 6 coвиный голубь: «Птица эта имеет странную привычку беспрестанно, и всего на одну минуту, надувать верхнюю часть пищевода, что ведет за собой движение манишек».⁶¹ Но и самое образование манишки, т. е. перьев неправильно расходящихся напереди шеи, находится, по всем вероятиям, в связи с этой болезненной (нервной) привычкой. Про индейского огнистого, у которого все перья заворочены, или закручиваются назад, Дарвин говорит, что если бы он встречался в Европе, то его приняли бы за уродливую разновидность коротколицого турмана⁶² (по форме, а не по полету). К уродливостям, наконец, можно причислить и № 9 якобинца, так как капюшон, которым он отличается, «оказывается просто преувеличением того хохла завороченных перьев на задней части головы, который встречается часто у многих разновидностей».⁶³ `Что касается до турмана, то не может быть сомнения, что это особая болезнь — род нервного расстройства. Птицы стараются противостоять влекущему их стремлению, но не могут, как это в особенности встречается у несчастных Уэтанских турманов. «Если слегка потрясти эту птицу и посадить на пол, она тотчас начнет кувыркаться через голову и кувыркается до тех пор, пока ее не поднимут и не успокоят, для чего ей дуют в лицо, как это делается, когда приводят в чувство человека, погруженного в состояние гипнотизма или месмеризма. Говорят, что они докувыркиваются до смерти, если их не поднимут».⁶⁴ К числу уродливых или болезненных изменений должно причислить и шелковистость перьев, встречаемую у разных пород голубей, точно также, как и у кур, которая препятствует им летать.

Прочие три породы, №№ 2, 3 и 4 гонцы, чистые и польские — самопроизвольные видоизменения. Относительно польских голубей мы видим весьма близкую к ним породу, упоминаемую Альдровандом под именем Columba vulgo Cretensis и у Виллоугби Col. barbarica seu Numidica. Они имеют очень короткий клюв и кругом глаз широкую оторочку голой бородавчатой кожи, оперенье сизое.

Все это признает и Дарвин и говорит еще: «Нет основания подозревать, что около 1750 года появилась карликовая полууродливая порода, от которой произошли все нынешние коротколицые подпороды»,⁶⁵ — (турманов), и вообще полагает он, — «могли появляться внезапные изменения или странности, как например, хохлы или добавочное перо в крыле или хвосте (а может быть и не одно). В настоящее время подобные выродки обыкновенно уничтожаются любителями, а самое разведение голубей держится постоянно в такой тайне, что если бы и появился замечательный выродок, то происхождение его по всей вероятности было бы скрыто. Из этого однако еще никак не следует, чтобы такие выродки тоже уничтожались в прежнее время».⁶⁶ «Однако, — продолжает Дарвин вслед за этим, — не будь подбора, полученные результаты (как от влияний внешних условий, так и от этих внезапных изменений) были бы ничтожны и незаметны, так как все эти отклонения без помощи подбора непременно исчезли бы весьма быстро, не говоря уже о других причинах — вследствие скрещивания» — причем однако же он весьма основательно замечает: «Впрочем, если одно и то же изменение появлялось очень часто, благодаря влиянию известных и однообразных условий существования, то оно по всей вероятности могло бы укрепиться даже независимо от подбора». Все это совершенно справедливо, но относится только до сохранительной способности подбора — до сохранительного влияния устранения скрещивания, в котором я с своей стороны ни мало не сомневаюсь; — но ведь теперь вопрос идет о его накопляющей способности, о том, насколько подбор усилил самопроизвольно и внезапно происшедшие крупные изменения, или до какого итога накопил мелкие незаметные индивидуальные отличия; есть ли основания принимать, что эти постоянные накопления сравнялись с тем, `что произошло иным путем, и примеры чему мы видим на капусте, на земляниках, на биоте? Решить этот вопрос со всей желательной точностью и полнотой для голубей, конечно, нет возможности, потому что для этого нужно бы иметь подробную историю всякой породы с самого момента ее происхождения, т. е. с самого момента ее отделения от дикого типа, или от предшествовавшего ей в отделении вторичного типа. Но некоторое понятие мы можем, однако получить, как из общей оценки размеров этих уклонений, сделанной самим Дарвином, который, при продолжительном занятии этим предметом, при его замечательном зоологическом таланте, всего вернее мог это оценить, и уже ни в каком случае не мог желать умалить значение подбора; так и из некоторых подробностей отмеченных в истории отдельных пород.

Чтобы ознакомиться с собственной оценкой Дарвина, я попрошу читателя внимательно взглянуть на таблицу IV, на которой Дарвин хотел изобразить систематическое сродство домашних пород голубей, (см. приложенную таблицу голубиных пород, перепечатанную из «Прируч. жив. и возд. раст.» Дарвина). На этой таблице, на правой стороне помещены названия наиболее отличных пород, т.е. тех, которые подверглись наибольшему изменению. Длина точечных линий между названиями пород представляет, в грубом виде, степень различия каждой породы от ее родичей. Для первой породы английского дутыша приняты предками голландский дутыш и германский. Допустив, что все различие — весь промежуток, между английским и германским дутышами, наполнен постепенным накоплением мелких отличий подбором, все-таки найдем, что расстояние, отделяющее германского дутыша (наименее измененного) от первоначального типа, в 3.5 раза больше расстояния, отделяющего английского дутыша от германского. Эти отношения будут для английского трубастого, предполагаемого происшедшим от яванского трубастого (или другого индейского, так как эти голуби ввезены из Индии) как 1 : 8; для африканского совиного как 1 : 9; для гонца, если предположить, что это подбором измененный Dragoon, как 1 : 6, так как ведь относительно менее уклонившихся от типа предполагаемых его предков Бусоры и Кали-пара, конечно нельзя утверждать, чтобы дело зависело от подбора, методического по крайней мере. Относительно турманов надо заметить, что приведенная Дарвином градация относится только к формам тела и в особенности клюва, а не к способности кувыркаться, ибо очевидно, что эта способность доведена до высшей степени совершенства, т. е. до самого крайнего предела этой болезненной особенности, не у коротколицых и не у простых английских турманов, а без сомнения у Лотонских, которые, следовательно, не могут считаться в этом отношении посредствующим звеном.

Кроме этой, так сказать глазомерной, оценки различия между породами, Дарвин из исторических изысканий о происхождении голубиных пород приходит к тому заключению, что уже до 1600 года все главные домашние породы существовали. Но очевидно, что образование тех коренных различий, которые характеризуют и отличают самые породы между собой, гораздо важнее, чем дальнейшие изменения уже внутри этих пород, как признаки родовые важнее видовых, а видовые разновидностных. Но если эти сравнительно более важные изменения, эти значительнейшие пробелы, отделяющие такие породы, как германский дутыш, Dragoon, яванский трубастый, кудрявый, от общего дикого прародителя всех их, сравнительно с теми, которые отделяют каждого из них от крайних изменений их (английского дутыша, английского гонца, трубастого, африканского совиного), не могут быть приписаны методическому подбору; то не накоплялись ли они тем, `что Дарвин называет подбором бессознательным? Так полагает, по-видимому, Дарвин, и вот что он об этом говорит: «Все авторы, писавшие об этом предмете, едва обратили внимание на другую форму подбора, может быть еще более важную. Форму эту мы можем назвать бессознательным подбором, именно, когда любитель или заводчик подбирает своих птиц бессознательно, без всякого определенного намерения или плана».<sup>67</sup> Но может ли такой подбор привести к столь значительным результатам, в сущности к гораздо более значительным чем тот, к которому привел подбор методический? «Возражая против действия бессознательного подбора, — говорит Дарвин, — иногда говорят что любители не станут замечать слишком слабых и мелких различий».<sup>68</sup> По-моему в этом нет ни малейшего сомнения. Чем же это опровергает Дарвин? Непосредственно за приведенным предполагаемым возражением он продолжает: «Подобное возражение не имеет никакой силы. Только тот, кто хорошо знаком с любителями, может вполне оценить ту зоркость в подмечивании изменений, которая дается единственно одной долгой практикой; трудно поверить всем стараниям и заботам, которые они потрачивают на разведение своих птиц. Я сам знал одного любителя, который день за днем изучал в мельчайшей подробности своих птиц с тем, чтобы решить, каких из них следует спаривать, и каких удерживать от спариванья».<sup>69</sup> При всем уважении к автору, я не могу удержаться от восклицания: Разве это логика! Дело идет о бессознательном подборе, который противополагается сознательному; отрицается, при бессознательном подборе, способность и склонность любителей подмечать мелкие особенности, так как они заботятся по собственному определению Дарвина, за две страницы перед сим сделанному,<sup>70</sup> только вообще о получении хороших птиц, а Дарвин возражает, напирая на отличительные качества любителей, действующих строго методически, каковыми без сомнения были и его знакомый, и мистер Итон, о котором он говорит сейчас вслед за сим! «Мы не должны судить по тем признакам, которые ценятся в наше время после образования стольких пород, о тех слабых различиях, которые по всей вероятности ценились в прежние времена, — кем, когда подбор был бессознательный? — В наше время всякая порода имеет уже готовый идеал совершенства, который постоянно поддерживается в одном уровне множеством выставок, и самолюбие самых ревностных любителей может быть вполне удовлетворено, если им удастся превзойти своих соперников по разведению уже существующих пород, не пытаясь вовсе создавать совершенно новые».<sup>71</sup> Да совершенно наоборот, именно потому, что много выставок, много соревнования, много усовершенствованных пород, и принуждены любители, чтобы чем-нибудь отличиться, подмечать самые мелочи, на которые и глаза у них изощрены, как сейчас же Дарвин рассказывал о своем знакомом, до мелочей изучившем подробности своих птиц. Ничего подобного прежние любители не делали и не могли делать, иначе их подбор был бы методическим, `что Дарвин совершенно справедливо считает невозможным допустить. Он добывал самых лучших птиц, какие только мог, «вовсе не думая о конечном результате, который происходит вследствие постепенного накопления легких отклонений в течение множества поколений — ведь это опять говорит сам Дарвин за две страницы назад. Но если не думал, то конечно и не подмечал, а не подмечал, то и не накоплял, ибо накоплять нельзя, предварительно не подметив.

Рассуждая специально о бессознательном подборе, Дарвин приводит множество примеров⁷² тому, что дикие, или мало цивилизованные народы обращают внимание на неважные признаки, как-то: Ниатский скот с укороченными мордами, чернокожие и черно-костные куры южной Америки, однообразие цвета и длинные рога скота дамаров южной Африки, белые хвосты яков, белые коровы с красными (т.е. рыжими) ушами Валлийских князей, отвращение дамаров от мяса быков с пятнистой шерстью, музыкальность голоса животных любимую кафрами, предпочтение безрогих баранов китайцами (китайцев можно бы и не считать в числе нецивилизованных; в этом отношении — в любительской причудливости они, пожалуй, и англичанам не уступят) и баранов с специально завитыми рогами — татарами, любовь французов конца XV столетия к яблочно-серой масти лошадей и т.д. Но все эти признаки, важны ли они или не важны в физиологическом и морфологическом отношениях, о чем вовсе не идет речи в настоящем случае, суть без сомнения признаки, сильно бросающиеся в глаза, и нет ни малейшего доказательства, чтобы их получили накоплением мельчайших признаков. Родятся животные с означенными признаками, их сохраняют — вот и все. Но о сохранительной способности подбора, т.е. более или менее полного устранения скрещивания — еще раз повторяю, я и не спорю. Для этого не было надобности, подобно Сибрейту, употреблять несколько дней на осмотр, совещание и спор с приятелем для решения, которая из 5 или 6 кур лучше, или ставить как в Саксонии ягнят по очереди на стол, чтобы тщательно осмотреть их рост и форму,⁷³ чем только и могут подмечаться мелочи и затем накапливаться подбором. Примеры же, представленные Дарвином в доказательство обращения внимания на мелочи дикими и полудикими народами, — этого вовсе не доказывают. Не остаются ли после этого возражения против бессознательного подбора во всей своей силе? и можно ли приписывать ему так много, даже гораздо более чем сознательному и методическому подбору? Далее Дарвин вторично себе противоречит: «Читатель может быть, уже сделал в своем уме одно возражение относительно подбора, а именно, что могло побудить любителей создать в самом начале такие странные породы, как дутыши, трубастые, гонцы? Но затруднение это устраняется вполне началом бессознательного подбора. Нечего и говорить, что ни один любитель никогда не делал сознательно подобной попытки. Необходимо только предположить, что когда-нибудь явилось изменение достаточно резкое, чтобы остановить на себе зоркий глаз прежнего любителя. — Это предположение Дарвин далее несколько развивает, — Относительно трубастого голубя мы можем предположить, что первый прародитель породы родился с несколько приподнятым хвостом… и с `большим количеством хвостовых перьев… Относительно дутышей — что когда-нибудь родилась птица, которая надувала свой зоб несколько больше, чем другие голуби… Мы ничего не знаем о происхождении простого турмана, но можем предположить, что родилась птица с какой-нибудь болезнью мозга…».⁷⁴ Значит, изменение должно было быть резким, а выше говорилось, что и самые мелкие подмечались! Да, это предположение о появлении резких изменений совершенно справедливо, и я больше ничего и не доказываю. Когда резкое изменение явилось, — то дело в шляпе; но тогда ведь не подбор произвел его накоплением мелочей, для бессознательного любителя как бы не существовавших. Раз сильное изменение произошло, то сохранить его бессознательный подбор действительно мог. Но опять не в этой сохранительной способности подбора дело! По сознанию самого Дарвина все дело в этих резких самопроизвольных изменениях. И в породах голубей, как в земляниках, как в кипарисах, как в разновидностях биоты — сравнительно гораздо менее важные улучшения и усовершенствования мог добавить и подбор, но, преимущественно, все-таки подбор методический, сознательный; крупные же отклонения не подбору обязаны своим происхождением.

Теперь посмотрим на те факты, которые нам доставляет история некоторых голубиных пород, чтобы сколько-нибудь определить, как были велики те добавления, так сказать те надстройки, которые произведены подбором, — сравнительно с самими зданиями не им воздвигнутыми, а самопроизвольными крупными изменениями, болезнями, уродствами.

2.8.1. Дутыши (стр.420)

Дутыши были уже совершенно образовавшейся породой во времена Альдрованда до 1600 года. Длина тела и ног составляет их главное достоинство. В 1735 году первостепенный любитель Мур, видел птицу в 20 дюймов, хотя 17 и 18 д. и теперь считается уже очень хорошей длиной, а через 123 года мистер Больт, самый замечательный заводчик дутышей в мире, находит, что длина не должна быть менее 18 д. Следовательно, средняя длина осталась в сущности та же; но он видел одну птицу в 19 дюймов, следственно меньше той, которую видел Мур; правда, он слышал и о птицах в 20 и 22 дюйма, но не верит этому. Мур видел ноги в 7 дюймов, а Больт считает 7 д. образцовой длиной, хотя у двух видел и в 7.5 дюймов. Много ли прибавил методический подбор в этой породе, в течение 125 лет?

2.8.2. Трубастые (стр.420)

У дикого голубя число хвостовых перьев 12. Трубастые — происхождения индейского, откуда ввезены в Европу после 1600 года. У яванского мистер Суингоэ насчитывает уже до 24 перьев, Виллоугби в 1677 году упоминает о 26 перьях, Мур в 1735 — о 36, Буатар и Корбье в 1824 — о 42. В последнее время число перьев значительно увеличилось, хотя все же не вдвое сравнительно с яванским; по при увеличении нормального числа каких-либо частей, очевидно, всего важнее первый шаг.

2.8.3. Турмана (стр.420)

Относительно их существеннейшего отличия — кувыркания — никакого усовершенствования не произошло, ибо «как обыкновенные, так и земляные турмана совершенно развитые во всем, `что касается кувырканья, существовали в Индии раньше 1600 года».⁷⁵ Кувырканье — очевидно болезнь, как признает и Дарвин, но если бы эта болезнь появилась в слабой степени, ее никто бы не заметил, следовательно, с самого начала ее — ведь это главное — она должна была появиться в сильной, обратившей на себя внимание, степени, а после этого понятно, что, без прилива свежей крови, болезнь усиливалась. Что же касается до коротколичия, происшедшего уже в Европе, сам Дарвин говорит, что оно произошло в течение двух последних столетий, при помощи постоянного подбора, которому может быть помогло еще случайное рождение около 1750 года птицы с уродливо малым клювом.⁷⁶ Не в этой ли помощи и заключалось главное дело, точно также как и относительно земляники в мимоходом, в скобках, поставленном замечании — при не которой помощи скрещивания с особыми видами?

2.8.4. Чистые (стр.421)

Чистые голуби отличаются замечательной величиной тела, но уже во времена Плиния были очень крупные голуби в Кампании.

2.8.5. Гонцы (стр.421)

Гонцы характеризуются между прочим очень длинным клювом. У дикого голубя длина эта составляет 0,77 дюйма, у голубя Dragoon, считаемого предшественником усовершенствованного английского гонца, длина эта составляет уже 1,15 д., при Mypе длинными уже считались клювы в 1,50 д., теперь они достигают 1,75 и даже некоторые до 2 дюймов. Не говоря уже о том, что Мур нигде не утверждает, чтобы 1,5 дюйма было в его время крайней длиной клюва, а только, что это считалось уже длинным клювом — видно, что изменение, происшедшее при несомненном усиленном и строго методическом подборе, далеко уступает переменам, происшедшим в то время, когда, при бессознательном подборе, дело ограничивалось, по большей части, сохранением встречавшихся крупных самопроизвольных изменений. И также, шаг от дикого голубя к персидскому гонцу никак не меньше шага от этого последнего к английскому гонцу. Наконец, почему же известно Дарвину, что это удлинение клюва со времени или еще до Мура произошло единственно от подбора? Я вижу в описании голубиных пород Депорта, помещенном в Dict, des scien. natur., близкую к гонцу породу Bagaise batave — Columba fortirostris, у которой клюв имеет 1,8 дюйма; — почему не могло быть намеренного или случайного с ним скрещивания, которое и первоначально могло произвести это удлинение клюва?

Принимая во внимание все приведенные здесь соображения о расстоянии между породами, измененными методическим подбором и таким же расстоянием между их предшественниками и дикими голубями, как они показаны приблизительно на Дарвиновой таблице; о роли, которую тут играли уродства и болезни; о крупных внезапных изменениях, признаваемых самим Дарвином; о настоящем значении бессознательного подбора и, наконец, об относительной незначительности размера изменений, произведенных методическим подбором, мы должны придти к заключению, что и относительно домашних голубей, главная доля в разнообразии их пород должна быть приписана уродствам, наследственным болезням, крупным внезапным изменениям, произведшим породы, а отчасти и непосредственному влиянию внешних условий. Гибридизм мог также играть некоторую роль, не между самостоятельными видами конечно, но между различными породами, образовавшимися указанными путями. Подбор главным образом сохранял, а если и помогал усилению изменений и со своей стороны, то, как второстепенный деятель, уступающий в силе и значении главным первостепенным факторам.

2.9.1. Тоже доказывают породы кур (стр.422)

Относительно другой, наиболее изменившейся, при одомашнении птицы — курицы, Дарвин говорит: «Но куроводы не обращают достаточного внимания на вероятность случайного появления, в течение столетий, птиц с ненормальными и наследственными особенностями»⁷⁷ (значит как у однолистной земляники), и еще: «Полуварварские обитатели Филиппинских островов имеют различные туземные названия для 9 подпород полудиких кур»,⁷⁸ и там же: «Азара говорит, что внутри южной Америки разводится особая порода с черной кожей и черными костями». Разве все это подбором произошло? Неужели и там подметили кур с несколько более чем обыкновенно, темной кожей и костями и потом тщательно спаривали их между собой неизвестно для какой цели? Не вероятнее ли, что эти чернокожие и чернокостные куры произошли внезапно, `что конечно не могло не обратить на себя внимания, — ну и сохранили подбором такую редкость. Но у кур, кроме этого появления самопроизвольных крупных внезапных изменений, действовало в значительной степени и скрещиванье между породами. «Куроводы не только допускают, но даже преувеличивают последствия скрещиванья».⁷⁹ Почему же преувеличивают — не им ли ближе всего знать, чем они достигают своих результатов?

В числе причин, произведших столь сильные различия в куриных породах, Дарвин ставит на первое место случайное появление ненормальных признаков, но затем делает оговорку — «хотя и весьма незначительных в начале»,⁸⁰ чтобы доставить главную роль подбору. Но почему же он знает, что они были незначительны? Мы уже показали, что незначительные не были бы замечены в то время, когда еще не было куроводов любителей-причудников, а аналогия (с земляниками, туями, кипарисами, без сомнения и с капустой) показывает, что в таком ограничении не только не предстоит ни малейшей надобности, — но что произвольное принятие его противоречит всякой вероятности; ибо мелочей не заметили бы. Аналогические факты говорят, напротив того, за крупные и очень крупные само произвольные внезапные изменения. Относительно кур и Дарвин не может совершенно отрицать возможности скрещивания с некоторыми близкими видами. Так на основании окраски, говорить он: факт этот (существование сизых полосок на хвосте) по-видимому, указывает на то, что борнейские (с о-ва Борнео) куры подвергались известному влиянию скрещиваний с Gallus varius.

2.10.1. Происхождение главнейших породовых различий у лошадей (стр.423)

Но не только между растениями, между голубями и курами, можем мы найти факты, показывающее, что главнейшие изменения домашних организмов обязаны своим происхождением вовсе не подбору, а что они в своих существеннейших чертах первоначально произошли каким-либо иным образом, т.е. или внезапным самопроизвольным изменением, или же уже предсуществовали, как природные отличия, еще до одомашнения человеком, и далее, что скрещивание между этими породами или природными разновидностями было одним из главных факторов и в тех дальнейших изменениях, которые приписываются подбору. Так, если английская скаковая лошадь и тяжелая ломовая так разнятся между собой, то это вовсе не потому, чтобы искусственный подбор разветвил эти крайние формы от дикого общего ствола, как, по-видимому, представлял это себе Дарвин: «Возвращаясь к раннему периоду истории, — говорит он, — мы видим в древних греческих статуях, как заметил Шаффгаузен, лошадей, не похожих ни на ломовых, ни на скаковых и отличающихся от всех ныне существующих пород».⁸¹ У этих крайних, столь различных между собой разветвлений, различны самые стволы, от коих они происходят. Ломовая лошадь есть потомок коренной местной европейской породы, которая существовала уже как порода, со своими характерными остеологическими отличиями (в черепе) еще во времена диллювиальной или четверичной эпохи, до одомашнения ее человеком. Английская лошадь есть помесь двух азиатских пород: арийской (к которой принадлежит и арабская лошадь) и монгольской — называемой также африканской. Это последнее говорит и Дарвин,⁸² но, как обыкновенно, не придает этому значения. Профессор альторфской ветеринарной школы Сансон различает у лошадей 8 пород, а именно: 1) Лошадь азиатскую (Equus Caballus asiaticus), которую другой известный писатель о лошадях Пьетреман (Pietrement) на основании обширных исторических изысканий называет породой арийской; 2) африканскую (Е. С. africanus), которую тот же Пьетреман называет монгольской, доказывая, что она перешла в Африку через Египет, где первоначально лошадей не было, также, как не было их в Аравии уже в исторические времена; 3) германскую (Е. Cab. germanicus), 4) фрисландскую (Е. Cab. frisius), 5) бельгийскую (Е. Cab. belgicus), 6) британскую (Е. Cab. britanicus), 7) ирландскую (Е. Cab. hibernicus) и 8) сенскую (Е. Cab. sequanus). Две первые породы смешивались прежде под общим именем лошади арабской или восточной; из прочих особенно замечательные лошади, ирландская, которая и есть английский пони, и сенская порода, которая, говорит Сансон и есть «наш першерон столь известный и повсеместно ценимый за свою силу и выносливость».⁸³ Эти 8 пород имеют свои первоначальные географические площади, в которых они образовались, и сохранили неизменными свои остеологические типы, почему могут быть узнаваемы по их палеонтологическим остаткам, если только в числе их находятся и черепа, в которых эти типы более резким и определительным образом выражаются. Так «в 1868 году в Гренеле был найден в песках четверичного образования долины р. Сены, сохранивших свое первоначальное напластование, — скелет лошадиной головы, тождественной по своим признакам с черепами наших теперешних лошадей першеронов. Этот череп доказывает, следовательно, что першеронская или сенская порода происходит первоначально (est originaire) из парижского бассейна, как г. Сансон это уже заключил из ограниченности площади географического распространения этой породы».

«Весьма важный документ составляет также скелет лошади, который г. Тусен (Toussaint) дал Лионскому естественно-историческому музею, составленный им из костей, происходящих из Солютре — местонахождения четверичной эпохи. Хотя скелет этот и без черепа, но г. Тусен не сомневается признать, что порода, к которой принадлежит эта лошадь, очень приближается к породе ныне живущей в Брессе (la Bresse) и даже в долинах Бургундии. Г. Сансон пришел к тому же заключению в его мемуаре о солютрейской лошади (Le cheval de Solutre), что анатомические подробности, представленные г. Тусеном, совершенно подходят по своему описанию к арденской разновидности бельгийской породы».

«Знакомому с географической площадью распространения этой породы, нельзя не принять, что солютрейская четверичная порода лошадей составляет корень теперешней бельгийской породы и что в четверичную эпоху представители ее занимали уже долины Мааса и Соны. И так, то были дикие предки теперешних бельгийских лошадей, которых ели и за которыми охотились люди четверичной солютрейской эпохи».⁸⁴

«Так как географическая площадь распространения четырех (остальных) европейских пород, германской, фрисландской, британской и ирландской, указывает, что они принадлежат по своему происхождению Западной Европе, и принимая во внимание, что палеонтология уже подтвердила выводы, сделанные на основании географических площадей распространения касательно мест происхождения пород першеронской и бельгийской, — можно заключить, что все эти шесть лошадиных пород жили в четверичную эпоху в нынешних областях их географического распространения и что ими питались и за ними охотились люди того времени».⁸⁵

Из этого видно, куда должно отнести основные существенные различия, встречаемые у различных лошадиных пород. Как бы они ни произошли, достоверно, что они не искусственному подбору обязаны своим происхождением, а тем коренным различиям, которые характеризировали уже породы в геологические времена, до одомашнения их человеком. Эти породы, конечно, скрещивались, `что послужило новым источником разнообразия лошадиных качеств, и если известная комбинация, раз таким образом происшедшая, сохранилась в известной местности без примеси посторонней крови, `что конечно ее упрочивало, то образовывалась разновидность, вариация вторичного, третичного порядка. Если при этом замечалась какая-нибудь практически полезная особенность, то она без сомнения не только сохранялась, но до известной степени усиливалась подбором; но главное, существенное, в морфологическом, а не в практическом отношении, принадлежало, конечно, не ему, а двум более существенным факторам: коренному природному различию пород и гибридации между ними, как у лошадей, или — самопроизвольным изменениям, уродствам и наследственным болезням, как у голубей.

«6 европейских лошадиных пород так и остались местными, не получившими большого распространения; две же азиатские: арийская и монгольская, распространились по всему свету, потому что переселение народов (арийцев и монголов) шло из азиатских центров во все страны в то время, когда лошади были уже приручены, так что они участвовали в этих переселениях с самых отдаленных времен, ибо черепа, найденные в Швейцарии около времени бронзового века, также принадлежат к арийской породе».⁸⁶ Так и знаменитый английский скакун, в изложенном смысле, никакой особой породы не образует, а произошел от смешения арийской и монгольской породы: «Арийская кровь преобладает в английских скаковых лошадях, неправильно считаемых чистокровными, и составляющих расу, образовавшуюся в недавнее время смешением весьма неравномерным арийской и монгольской крови».⁸⁷

Во времена Бюффона пропорция монгольской (называемой варварийской или африканской) крови была сильнее, чем ныне в английских скаковых лошадях, ибо Бюффон говорит: «Красивые английские лошади по всему строению довольно похожи на арабских и варварийских (barbares), от которых они и действительно происходят. Но, однако же, голова у них больше, но хорошо сложена и имеет характер бараний (moutonnee), уши длиннее и хорошо поставлены. Факт этот легко объясняется, если принять во внимание, что в то время господствовала в Европе мода на лошадей с барановидными головами, так называемыми бурбонскими». Мода, которой конечно достигали или скрещиванием с лошадьми монгольской породы, или отбором для приплода тех метисов, у которых преобладали (по атавизму или по принципу преимущественной передачи) признаки монгольской породы.

Замечательный живописец лошадей Стуббс (Stubbs) оставил портрет Годолфина. Эта лошадь имела барановидную голову, и вот что о ней говорит Юат: «Более двадцати лет после Дарлея (арабский жеребец), и когда уже достоинство арабской крови было вообще признано, лорд Годолфин обладал прекрасной лошадью, но необычайно странной, которую он называл арабской, но которая, в сущности, была варварийской (монгольской породы). Он сделался, даже в большей степени, нежели Дарлей, основателем новейших чистокровных лошадей. Он умер в 1753 г., 29 лет от роду».⁸⁸

«Если принять в расчет отличия арийской и монгольской породы (к первой из которых принадлежит арабская, а ко второй варварийская лошадь), то видно, что английская скаковая соединяет их качества в известной мере; имея вообще склад арабской, она заимствовала более длинные ноги, а потому и сильнейший бег, у монгольской, у которой конечности длиннее, отчего и происходит `большая способность к кадансированным аллюрам — к аллюрам манежным. При одинаковых же условиях монгольские лошади достигают `большого роста, но и те и другие (арийская и монгольская) замечательны своей тонкостью и благородством».⁸⁹

Следовательно, точно также, как про новейшие сорта крупной земляники, заимствовавшей свои свойства от отличительных природных видов или рас, — можно сказать и про лошадей, что самые существенные отличительные их качества заимствованы ими от коренных природных пород или разновидностей, именно: тяжелыми ломовыми, першеронами — от Сенской породы; английскими скаковыми — от пород арийской (арабской разновидности) и монгольской (африканской, варварийской разновидности). Тщательное содержание, постоянное упражнение в известном направлении и подбор только усилили эти качества в практическом отношении, но ничего существенного в морфологическом не изменили и не прибавили.

2.10.2. Быков (стр.427)

То же самое можно показать и относительно других пород домашних животных. «Между породами рогатого скота — порода вандейская происходит от (вида или скорее разновидности) Bos primigenius, представители которого жили во Франции в четверичную эпоху и кости которых были найдены близь Сен-Назера (Saint-Nazaire) в департаменте Нижней Луары на 9.5 метрах ниже теперешнего уровня берега у устьев Луары. Голландская порода рога того скита с ее разновидностями: дургамской, фландрской, арденской и проч. происходит от другой ископаемой породы — Bos latifrons Owen, ископаемые черепа которой найдены были в Англии, в четверичных (диллювиальных) наносах Сены, в торфяных болотах Соммы и Меннеси (в департаменте Соны и Уазы). Этот голландский бык и его палеонтологические предки были отождествлены некоторыми немецкими авторами с Bos primigenius, хотя он от них ясно отличается своими краниологическими признаками. Притом вполне естественно, что Bos latifrons, в течение части четверичного периода, жил как в Англии, так и на материке, с которым эта страна тогда была соединена. Названия альпийской и юрской пород рогатого скота указывают на места первоначального их отечества. Черепа обеих этих пород были находимы в озерных жилищах века полированного камня в Швейцарии. Рютимейер описал их под названием Bos brachiceros (бык короткорогий) для альпийской и Bos frontosus (бык лобастый) для юрской породы. Иберийская порода рогатого скота происходит из испано-атлантического центра,⁹⁰ все пространство коего она занимает от Туниса до Марокко и от южного склона Атласа до северного Пиреней».⁹¹

Эти породы, по тем же причинам, как и европейские лошади, не переступили границ своих родин, между тем как «другая порода рогатого скота, которая, подобно породе голландской, была ошибочно отождествлена с Bos primigenius (бык первородный), от которой она очень отлична — именно порода азиатская, получила такое распространение, что географическая площадь его простирается в настоящее время от Китая до Египта и до южной России, Румынии, Венгрии, Австрии, Романьи (часть бывшей Панской области, и Камарги (степной страны близь устьев Роны)».⁹² Под этой азиатской породой разумеется наша черкасская.

2.10.3. Овец (стр.428)

Тоже можно сказать и об овечьих породах: «Овечья порода Судана также как и суданская козья порода, и в домашнем состоянии сохраняют большую часть признаков их диких видов». — Овечьи породы, принадлежащие различным странам Европы, мало распространились (подобно европейским породам лошадей и рогатого скота) вне своей родины. Только порода мериносов, происходящая из испано-атлантического центра, составляет исключение из этого правила, но с очень недавнего времени. Лишь в течение нашего века были введены мериносы в обширных размерах в `большую часть образованных стран земного шара, по причине изобилия и качества их шерсти. Но хорошо заслуженная слава испанских мериносов уже очень древняя. Страбон говорит по поводу турдетанов Бетики (Португалии): «теперь шерсть их даже более требуется, чем караксинская,⁹³ и действительно нет ничего красивее, и, видя ее понимаешь, что за барана производителя из Турдетании платят по таланту». Плиний также выхваляет ткани из шерсти овец близь города Салации в Лузитании».⁹⁴

3.1.1. Мнение самих производителей о значении и силе подбора. Правы они, а не Дарвин (стр.429)

Из этого опять видно, что главное дело не в том, что саксонские овцеводы осматривают своих баранов-производителей, ставя их на стол, с целями подбора, а в том, что они завели у себя чуждую породу другого климата, которая стремится выродиться и которую они поддерживают, тщательно отбирая самых лучших производителей, и устраняя все мало-мальски посредственное. Если этим они и достигают некоторого улучшения и утончения шерсти, то это не важно в сравнении с тем, насколько средний уровень качества настоящей испанской мериносовой шерсти превосходит таковой же шерсти туземной саксонской. Климат и вообще все условия среды в Испании имеют такое же действие на шерсть овец, как и местность Ангоры на качество шерсти ангорских коз, кошек, кроликов и даже собак. Вот если бы из обыкновенной грубой туземной немецкой или нашей русской шерсти одним подбором была достигнута тонина, нежность шерсти мериносовой, то это действительно могло бы быть сочтено за признак великого значения принципа подбора. Но ничего подобного, ни относительно овец, ни относительно других пород домашних животных сделано не было.

«Спросите человека долгое время разводившего короткорогий или герсфордский скот; — говорит Дарвин, лейстерских или соутдаунских овец, испанских или бойцовых кур, турманов или гонцов, не могли ли все эти породы произойти от общих прародителей, и он, вероятно, надсмеется над вами. Заводчик допускает, что он может надеяться развить овец с более тонким или длинным руном, или с лучшими скелетами, или красивейших кур, или гонцов голубей с клювами настолько длиннее обыкновенных, чтобы это мог разглядеть опытный глаз, и таким образом получить успех на выставке. Он идет так далеко, но не дальше; он не размышляет о том, что происходит вследствие скопления, в продолжение весьма долгого времени, многих легких последовательных изменений; он также не размышляет о прежнем существовании многочисленных разновидностей, соединивших расходящиеся линии происхождения. Он заключает, что все главные породы, которые он давно вывел, суть первобытные произведения».⁹⁵ Да, так рассуждает любитель, занимающийся подбором, и рассуждает совершенно правильно и верно; он хорошо знаком с орудием своих успехов, с тем рычагом, при посредстве которого он нарушает покой и равновесие органических форм, и знает, к чему это орудие, этот рычаг — подбор — способны, чего они могут достигнуть и перед чем останавливаются. Не верно его суждение только в одном: в том, что он считает, что породы, над которыми он производит свои операции, — произведения первобытные. Относительно его средств, относительно подбора — они действительно таковы и суть; но есть и другие орудия и средства у природы, ему неизвестные, на которые, во всяком случае, он не имеет ни малейшего основания рассчитывать. Это — крупные внезапные самопроизвольные изменения, уродливые отклонения от типа, от времени до времени появляющиеся, но независимые от подбора; это также — влияние гибридации, если он занимается исключительно подбором в тесном смысли этого слова, и к ее помощи не прибегает; это еще — влияние внешних условий, в том числе и культуры, действующих часто вне всякого расчета. Эти главные основные породы: гонцы, турмана, дутыши, никогда не происходили подбором — сам Дарвин, как мы видели, невольно признает это, прибегая к помощи случайного рождения птицы с уродливо малым клювом, к рождению птицы с какой-нибудь болезнью мозга, или вообще к необходимости предположения появления достаточно резких особенностей, чтобы остановить на себе глаз любителя. Как они происходили, это нам показали или предположительные примеры того, как должны были произойти брюква, кольраби, цветная капуста; или положительные фактические примеры, как на деле, действительно произошли однолистная земляника, плакучая биота. Дарвин же не показал нам ни на примере голубей, ни на примере других, каких-либо животных и растений, образования ни одной породы, которая действительно стоила бы этого названия, путем медленного накопления мелких, едва заметных индивидуальных изменений, `что одно только, по его собственному мнению, и заслуживало бы название подбора. Все, `что он нам предоставил в этом роде, суть только, как мы раз выразились, небольшие надстройки над зданиями не подбором воздвигнутыми. Также точно, ни в своей таблице происхождения голубей, ни в другом каком-либо месте, он не указал на те прежде существовавшие многочисленные разновидности, соединявшие расходящиеся линии происхождения, и еще менее на образование путем подбора этих соединительных звеньев, про что, по его словам, не размышляет любитель, но о чем ему собственно и размышлять незачем, так как никто ничего подобного в действительности не видал. О тех скачках, которые от времени до времени совершенно случайно и вне всякого расчета происходят: о крупных внезапных, самопроизвольных изменениях или уродливостях и болезнях, любитель-подборщик ничего не знает, и не имеет никакого основания на них рассчитывать. Единственная ошибка его та, что он считает типы своих пород первобытными. Правильно относясь к делу и мы иначе рассуждать не можем, исправляя суждение любителя лишь тем, что сверх сравнительно небольшой сферы изменений, действительно произведенных подбором, мы признaем еще вне подбора лежащие, крупные самопроизвольные изменения, уродливости и болезни, иногда непосредственное влияние внешних условий и гибридацию, послужившими не только началом образования пород, но и составляющими и по сие время главную долю в их отличиях. Итак, со своей точки зрения, т. е. именно с точки зрения подбора, прав любитель-заводчик, а не Дарвин.

«Автор одного превосходного сочинения о голубях, — говорит Дарвин, — пишет, что он только тогда поверит, что дутыш и трубастый происходят от дикого полевого голубя, когда ему докажут, что все переходные степени действительно существуют и могут быть во всякое время произведены по желанию человека». Да, и мы скажем — насколько этот автор сомневается в происхождении этих пород от дикого голубя, настолько он неправ, потому что решает вопрос не его компетенции, как любителя; но если бы его недоверчивость ограничивалась тем, что он потребовали бы доказательства на то, что дутыши и трубастые произошли именно подбором, т.е. накоплением мелких индивидуальных изменений друг от друга, или от какой-нибудь другой породы, — он был бы прав совершенно. Но совершенно неправ Дарвин, когда продолжает: «Конечно, трудно себе представить, что ничтожнейшие изменения, слагаясь в течение столетий, могут произвести подобные результаты, но тот, кто желает понять происхождение домашних пород и естественных видов, должен преодолеть, это препятствие».⁹⁶ Трудно-то оно, конечно трудно, но и надобности в этом никакой нет, потому что нет возможности, чтобы это так происходило, и тот, кто преодолеет эти по существу дела непреодолимые препятствия, получит самые ложные и фантастические понятия о происхождении одомашненных пород и естественных видов.

3.1.2. С другой стороны, опять таки правы естествоиспытатели-систематики, а не он (стр.420)

Также точно, прав не Дарвин, а естествоиспытатель систематик, про которого он говорит: «С другой стороны естествоиспытатель систематик, который обыкновенно ничего не смыслит в искусстве разводить скот, который не может похвалиться знанием, как и когда произошли различные породы, который не мог видеть промежуточных ступеней, потому что они уже не существуют в настоящее время, — тем не менее, не сомневается, что все эти породы произошли от одного источника. Но спросите его, не могли ли произойти близкие, родственные естественные виды, которые он изучил, от общего прародителя, и он, быть может, в свою очередь отбросит это мнение с насмешкой. Таким образом, естествоиспытатель и заводчик могут взять полезный урок друг у друга».⁹⁷ Да и я думаю, что могут, но в чем же будет заключаться этот урок? Естествоиспытатель систематик должен сказать заводчикам: будучи знакомы с подбором, вы весьма основательно и правильно не видите возможности приписать тому же подбору, посредством которого вы производите ваши изменения и усовершенствования, и самые образования тех пород, над которыми вы орудуете; но вы их считаете первобытными и в этом ошибаетесь, потому что вам неизвестны другие пути, находящиеся в распоряжении природы, которые однако же нам известны, если и не в причине, которая их производит, то, по крайней мере, как нечто фактически от времени до времени повторяющееся. Но и мы со своей стороны находимся в таком же точно положении, как и вы. Все, `что мы знаем, все веками собранные наблюдения и опыты приводят нас к тому заключению, что породы, разновидности действительно имеют общее происхождение, один источник — вид; но сами виды мы должны признать первобытными, потому что все средства исследований, которыми мы обладаем, проникающие иногда на сотни тысяч лет вглубь времен, заставляют нас признать их самобытность, не дают нам ключа к открытию того общего первообраза, к которому бы они сходились, как к своему источнику. Мы точно в таком же положении относительно видов, в каком вы относительно главных пород различных домашних животных и растений, которых вами никогда не удавалось произвести подбором. Но вы счастливее нас, потому что мы можем вам указать на вашу ошибку — считать ваши породы, ваши главные изменения за нечто первобытное; нашей же ошибки — признания самостоятельности видов, если только тут есть ошибка, — нам никто указать не может, и всего менее Дарвин, который для объяснения их происхождения ничего другого не придумал, как тот же подбор, который относительно объяснения происхождения и ваших-то домашних пород оказывается несостоятельным. Может быть, что и относительно происхождения видов природа имеет какие-либо особенные средства, хоть например те же скачки, которым обязаны своим происхождением главные разновидности капуст, однолистной земляники, кипариса, криптомерии, биоты, а вероятно и все главные породы домашних животных и растений; но мы еще ни разу ни одного такого скачка не встречали, и если они когда-нибудь происходили, то так как это явления исключительные, происходящая при совершенно особых обстоятельствах, для каждого вида один только или немного раз, то мы все же должны считать эти виды самобытными, самостоятельными, не принадлежащими к обыкновенному нормальному ходу явлений, одним словом чем-то sui generis.

4. Косвенное доказательство Дарвином важности подбора (стр.434)

Касательно важности результатов, произведенных подбором, Дарвин не довольствуется приведением прямых доказательств, но, как и в некоторых других случаях, прибегает и к доказательству косвенному, считаемому весьма сильным и поразившему многих своей доказательной силой. Это доказательство выражает Дарвин следующими словами: «Относительно растений есть иной способ наблюдать накопленное действие подбора, именно, сравнивая различия цветов в различных разновидностях того же вида — в цветнике, различия листьев, стручков или клубней, или какой бы-то ни было ценной части — в огороде — сравнительно с цветами тех же разновидностей. Посмотрите, как различны листья капусты и как крайне схожи ее цветы; как непохожи цветы маргариток и как схожи листья; как сильно отличаются плоды различных сортов крыжовника по величине, цвету, форме и волосатости, а между тем цветы представляют лишь очень слабые различия. Это не то, чтобы разновидности, сильно различествующие в каком-нибудь одном отношении, вовсе не различались в других частях; это едва ли когда — я говорю по точным наблюдениям — может быть и никогда не случается. Закон соответственной изменчивости, важности которого никогда не должно упускать из виду, производит некоторые различия; но, как общее правило, не подлежит сомнению, что продолжительный подбор слабых изменений, будет ли то в листьях, цветах или плодах, произведет породы, главным образом отличающиеся друг от друга именно в их признаках».⁹⁸ Все это подтверждает Дарвин многими примерами отдельных растений, частью им самим культивированных. Так «у семи разновидностей редиса корни весьма различались по цвету и форме, но нельзя было приметить ни малейшей разницы в листьях, цветах или семенах». «Я возделывал двенадцать разновидностей обыкновенных бобов, только одна the dwarf fan значительно отличалась по общему виду, две по окраске цветов, некоторые по форме и величине стручка, но гораздо большее число по семенам — бобам, которые главным образом и подвергались подбору».⁹⁹ Или еще. «Я составлял список разновидностей, различающихся друг от друга по листьям и общему виду; потом список тех, которые различались главным образом по цветам, по семенным коробочкам и, наконец, по зрелым семенам; и я нашел, что те же названия возвращались в двух, трех и даже четырех последовательных списках» (т. е. что были заметны различия и в других частях, кроме подбиравшихся). «Тем не менее, на сколько я могу судить, всего больше различий представляет всегда та часть, или тот орган, ради которого возделывается растение.¹⁰⁰ Но эти отдельные примеры, очевидно, ничего не доказывают. Ведь Дарвин культивировал те разновидности, семена которых находятся в продаже; но в продаже только такие и имеются, которые представляют какое-нибудь различие в тех частях, которые имеют значение в огородной практике, прочие если и появляются, то не сохраняются и в торговле их нет. Ввиду этого и те небольшие отличия, которые он нашел в общем виде, в колере цветов, в форме стручков, имеют уже немалое значение, как доказательство того, что изменяется не только то, `что подбирается.

4.5.1. Груши (стр.435)

Но если посмотрим с общей точки зрения на факты, приводимые Дарвином в доказательство подбора, т. е. что в плодовом саду нас поражает разнообразие плодов, которые именно и подбирались, между тем как прочие части растений остались сравнительно мало измененными и однообразными; в цветнике — разнообразие цветов; в огороде — листьев, клубней, стручков и вообще употребительных частей: — то, вникнув в дело, мы легко убедимся, что это только иллюзия, обман, зависящий частью от субъективных свойств наблюдателя, частью же действительно от подбора, но только не того, про который говорит Дарвин и который образует разновидности если не исключительно, то преимущественно только в той части растения, ради коей он происходит; а того подбора, или правильнее выбора сортов или пород, которым руководится владелец-любитель или торговец при насаждении своего сада, огорода или цветника. В самом деле, обыкновенный посетитель-любитель или практический плодовод, войдя в плодовый сад, конечно, поразится бросающимся в глаза качеством плодов, до которых одних ему собственно и дело, и оставит без внимания все прочие различия, представляемые плодовыми растениями, если бы таковые даже и существовали. С другой стороны, самый опытный и беспристрастный, если позволено так выразиться, наблюдатель-ботаник или теоретический помолог, в саду обыкновенного любителя или торгового заведения, не найдет другого предмета для наблюдения над различиями сортов, кроме плодов, потому что, и торговое заведение, и любитель ведь не имели только в виду завести хорошие плоды, разнообразные по величине, форме, окраске, времени созревания и вкусу. Но совсем иное будет, если наш беспристрастный и всесторонний наблюдатель попадет в такой плодовый сад, какой, например, существует при парижском музее, или у знаменитого, недавно умершего, анжерского помолога Андрея Леруа. Он найдет, например, относительно груш, что различия между сортами простираются на все органы, в том числе и на такие, которые никогда не могли быть предметом подбора. Относительно общего вида кому неизвестно, что одни имеют естественно пирамидальную форму, а у других ветки неправильны, растопырены и плохо поддаются формовке, как например, у груши Triomphe de Jadoigne; один сорт имеет шипы, другой нет; молодые побеги бывают толстые и тонкие, желтые, коричневые с фиолетовым и с красноватым оттенками (как у лучшей летней груши Beurre Giffard). Относительно листьев у одних они почти круглые, у других овальные, у третьих даже довольно узкие ланцетовидные; в некоторых выставках Декена сорта Beurre d’Anglеterre были даже лопастные, похожие на листья боярышника. Иногда листья совершенно гладкие блестящие, а у Catillae, St. Gall, de Vallee, Gnocco, Milan blanc покрыты густым белым пухом. Цветы груш расположены, как известно, зонтиком, или правильнее — щитком (corymbus), число отдельных цветков обыкновенно от 9 до 12 в щитке; но у сорта Comte de Flandre их от 15 до 17. Не менее изменчив и самый цветок. Зубчики чашечки обыкновенно остаются и видны еще на вершине плода, когда он созрел, но иногда они отпадают, как бы кругом обрезанные, например у обыкновенного бергамота и у Bergamotte panachee; напротив того, лепестки обыкновенно отпадают по окончании цветения, но у сорта Poiro sanguinolente (с красноватым мясом) они остаются, увеличиваются и окрашиваются розовым цветом. Изменчива и величина венчика; одни сорта, как Caеillac, Epargne, St. Gall, de Vallee имеют венчик от 5-6 центиметров (около 1.5 вершка) в диаметре, другие же, как у Bergamotte Sylvange, Berg. Fortunee, не более 3-х центиметров; а по форме у одних лепестки эллиптические, ложковидные, у других кругловатые с волнистыми краями. Один сорт, неправильно назвавшийся в плодовом саду парижского музея Chartreuse, представлял линейно-ланцетовидные лепестки, имевшие только 3 миллиметра (немного более 1 линии) в ширину и 9 миллиметров в длину, так что цветок более походил на цветок аронии (Amelanchier), чем на грушевый. Иногда даже бывают цветки неправильные, как в отряде цезальпиновых из семейства мотыльковых, например в роде Cassia, но только наоборот, — именно: два внутренних лепестка суживаются, образуя как бы два крылышка, а два наружных (по расположению в почке) удлиняются, образуя род паруса или губки.¹⁰¹

4.5.2. Виноград (стр.437)

В винограде, который конечно подбирался только относительно ягод, замечаем подобные различия в росте и толщине побегов, в их цвете, в длине междоузлий (расстояние между почками), в шероховатости или гладкости, как побегов, так и почек и листьев, в величине листьев, окраске их, в изменении колеров их осенью, в их форме и разрезах: у одного сорта, называемого петрушковым листом, они мелко и тонко разрезаны. Различия эти столь значительны и приметны, что опытные виноградари могут назвать сорт по зимним безлистым побегам в числе сотен возделываемых сортов, а летом — по одним листьям.

4.5.3. Особенно персики (стр.437)

Но еще более замечательный пример изменения таких частей, которые никогда никому не могло входить в голову подбирать, представляет нам персик. Тот орган, из-за которого персик подвергался подбору, т. е. плод, ни в одной разновидности вполне не фиксировался, но установился, хотя и передает свои свойства при посеве семенами лучше, нежели груша, яблоко и вишня. Но цветы персиков, которых никто никогда не подбирал (здесь мы не говорим о махровых, декоративных китайских сортах), не только получились в трех различных изменениях, но и изменения эти оказались столь постоянными, что они передаются семенами, и что на основании их стало возможным разделить все разновидности этого плода на три группы: У одних цветы крупные, у других средней величины, у третьих мелкие. При этом дело не ограничилось различной величиной, признаком, который сам по себе не имел бы достаточной определенности, хотя в крайних пределах разница эта столь значительна, что цветы изменяются в диаметре от 1 с небольшим до 4.5 центиметров. Величине цветов соответствует и известная характеристическая форма и известная окраска, а именно: у крупноцветных венчик состоит из лепестков, лежащих почти в одной плоскости, широко-овальных и прикрывающих друг друга своими краями; окраска их светло-розовая, обыкновенно несколько темнее к центру; у среднецветных лепестки узко-овальные, не прикрывают друг друга краями, так что сверху ясно видны зубчики чашечки, и несколько желобковидные, по направлению длины, хотя венчик в целом плоский, окраска их ярко-розовая и однообразна на всем венчике; наконец у мелкоцветных закругленные лепестки загнуты в виде ложечки своими кончиками и венчик не раскрывается, а остается не вполне распустившимся, представляя форму бубенчика; окраска их не чистая, не яркая, а как бы розово-буроватая. Это различие в оттенках окраски лучше видно на целом цветущем дереве, чем на отдельных цветках.

Еще менее, нежели цветы, могли иметься в виду при подборе листья, а в особенности столь незаметный признак как бородавочки, называемый железками, в том месте, где черешок листа переходит в его пластинку, и на нижних зубчиках ее. Между тем эти ничтожные железки столь постоянны, что, вместе с означенными различиями в величине, форме и окраске цветов, могли быть употреблены для классификации персиков. У одних персиков нет этих железок вовсе, у других их по две пары — шаровидной, у третьих почкообразной формы. Признак этот так мало бросается в глаза, что, несмотря на давнюю культуру персика и на старания многих авторов отыскать признаки для их классификации, он был открыт только в 1810 году неким Депре в Алансоне. И так персики подбирали по величине, формам, вкусу, окраске и времени созревания плодов, и все это осталось изменчивым, колеблющимся; а появились, независимо от всякого подбора, три различных формы цветов и три различных признака в листьях¹⁰² и эти признаки постоянны.

4.6. Невозможность приписать у последних изменения в цветах и железках листьев соответственной изменчивости (стр.438)

В подобных затруднительных случаях Дарвин и его последователи прибегают (как мы уже и видели в вышеприведенной выписке) к столь растяжимому и удобному соответствию развития или роста. Но, как самое слово показывает, соответственное развитие должно чему-нибудь да соответствовать, т. е. какое-нибудь определенное изменение одного органа должно вести за собой определенное же видоизменение другого. В какой-нибудь степени связь должна быть заметна, иначе этот закон соответственности останется пустой фразой, отговоркой, не имеющей определенного смысла. Так и Дарвин, например, приведя странный пример глухоты кошек, поставляет это в связь с голубыми глазами и белой шерстью. Если бы, следовательно, кто подбирал белую масть шерсти и голубой цвет глаз у этих животных, то тем самым вызвал бы на свет и соответствующий им недостаток — глухоту. Но есть ли какое-нибудь соответствие между величиной, формой и окраской цветов, между отсутствием и формой железок у персиковых листьев, как между собой, так — и это главное — между различными свойствами персиковых плодов, так чтобы мы могли сказать: вот это мы подбирали, а вот это независимо от нашей воли само собой явилось, в связи с полученными такими-то и такими-то качествами плодов, по закону соответственности развития? Ничего подобного мы не найдем. Известный французский помолог Алексей Лепер думал найти такую связь, по всей вероятности вовсе не имея в виду Дарвинова учения, — по крайней мере относительно цветов.

4.7. Ошибочность предположения Лепера (стр.439)

Разновидности с крупными цветами, говорит он, суть самые ранние, большая часть разновидностей с средними цветами созревает только во второй сезон, а мелкоцветные суть самые поздние и требуют более теплого климата. Декен замечает, что это неверно, так например сорт Avant-peche rouge, с мелкими цветами, поспевает очень рано для персика, — от 20 июля до 10 августа (нового стиля), а Peсhe-nain, с крупными цветами, поспевает только в начале октября. Если бы это были только единственные исключения, то можно бы сослаться на правило: что нет правила без исключений. Но это далеко не так, и примеров, не согласующихся с положением Лепера, можно насчитать множество. Поздними мы можем считать поспевающие в конце сентября и в начале октября, а ранними поспевающие в июле и в первой половине августа. Сообразно с этим привожу целый список персиков, не подходящих под правило Лепера, в различных отношениях

Крупноцветные персики позднего созревания:

Таблица I

Мелкоцветные персики раннего созревания:

Таблица II

(в отделе брюньйонов, т. е. гладких персиков с мясом, пристающим к косточке, этот мелкоцветный сорт — самый ранний из всех).

Персики с цветами средней величины или очень ранние, или очень поздние:

a) очень ранние:

Таблица III

b) поздние

Таблица IV

Точно также можно представить большое число примеров крупноцветных и мелкоцветных персиков, созревающих в среднее время. Например, крупноцветные:

Таблица V

мелкоцветные:

Таблица VI

Рассмотрев таким же точно образом все прочие свойства персиковых плодов: их вкус, нежность и сочность, окраску, форму, величину, — ни в одной из этих категорий, которые мог иметь в виду подбор, мы не найдем никакого соответствия ни с тремя отличиями цвета, ни с тремя отличиями листьев по железкам. Какое же после этого и с чем может тут быть соответствие развития? Как же может Дарвин утверждать, что «едва ли можно привести хотя одно исключение из того правила, что всего больше изменяются именно те признаки, которые всего более ценятся и подбираются любителями»?¹⁰³ Я представил в примере груш, винограда и особенно персиков, ясные и сильные примеры таких исключений, и без сомнения то же можно бы сделать и для других плодов. Я не брал для этого ни вишен, ни слив, потому что садовые породы их относятся к нескольким естественным видам, и потому различия в неподбиравшихся признаках могли бы быть здесь отнесены к коренному видовому различию.

Относительно овощей я не могу представить столь сильных фактических опровержений Дарвинова положения, уже потому, что никто не поступал с овощами, как Леруа и плодовый сад парижского музея с плодовыми деревьями, т. е. никто не собирал коллекций овощей единственно с целью собрать все их разновидности безотносительно к их кухонным достоинствам. Однако к приведенному Дарвином примеру салата, подбираемому лишь из-за листьев, но давшему различно окрашенные семена: черные, белые и желтые, и бобов, могу еще прибавить следующие:

Эстрагон (Arthemisia Abrotanum L.) становится бесплодным, до чего никому не было надобности.

Щавель (Runex acetosa L.), порода Oseille Vierge тоже бесплодна, т. е. не дает семян.

Редька (Raphanus sativus) имеет цветы белые и фиолетовые.

Картофель (Solanum tuberosum L.) также разнится по окраске цветов: белому, бледно и темно-фиолетовому.

Дыни (Cucumis Melo L). Листья очень изменчивы по форме и величине, у иных округлены без лопастей, у других с пятью лопастями часто глубоко разрезными; достигают в диаметре до 20 центиметров (4.5 вершка), иногда же имеют не более 4, 5 центиметров (1 и 1.25 вершков) в диаметре.

Арбузы (Citrullus vulgaris). Семена их чрезвычайно изменчивы по величине, цвету и форме и незаметно, чтобы существовала какая-либо связь с величиной, формой, окраской и вкусом мяса плода.

Помидоры (Lycopersicum esculentum), кроме разнообразия плодов отличаются и листьями. Культивируемая в Париже разновидность grosse rouge hative имеет листья как бы скомканные (recoquillees).

Боб (Faba vulgaris) кроме чисто белых цветов, упоминаемых Дарвином, имеет и пурпуровые.

Земляника (Fragaria vesca L.) Есть разновидность без усов, чего, вероятно, также никто не подбирал.

Кунжут (Sesamum orientale), возделываемый на Востоке, в Индии а у нас на Кавказе для добывания масла, произвел две разновидности с белыми и черными семенами, `что положим могло зависеть частью от подбора, так как его возделывают из-за семян, но все-таки цвета семян ведь никто не подбирал и следственно произошло не то свойство, в виду которого подбор происходил. Но, кроме того, он дал несколько разновидностей по форме листьев, которых уже никто, конечно, не подбирал.¹⁰⁴

4.8. Примеры из овощей (стр.442)

Относительно овощей и эти немногие примеры имеют уже большое значение, если принять в расчет, что появляющиеся разности никем не замечаются и не сохраняются.

Если всего этого нельзя приписать ни подбору, ни соответственности развития, то ничего не остается, как признать, что это были самопроизвольные изменения, происшедшие разом и утвердившиеся, фиксировавшаяся без пособия подбора. И можно ли после этого сказать вместе с Дарвином: «Если на какую-нибудь часть тела, или на какое-нибудь качество не обращают внимания, то они или остаются неизменными, или изменяются колеблющимся образом (а цветы и листовые железки персиков!), тогда как в то же время другие части тела, или другие качества могут изменяться сильно и прочно»?¹⁰⁵

5.1. Роль искусственного подбора должна быть значительно уменьшена. Значение его, только практическое, применительное к нуждам человека, а не морфологическое (стр.443)

Из приведенных соображений несомненно следует, что значение искусственного подбора в происхождении самых важных, существенных, коренных изменений домашних растений и животных было сильно преувеличено Дарвином и его последователями. Ни в одном случае, как я уже заметил, не удалось ему показать происхождения путем подбора, т. е. накоплением мелких едва заметных отклонений, в длинном последовательном ряду поколений, действительно отличной породы не в практическом, а в морфологическом значении этого слова. Тяжелая, рослая, ломовая возовая лошадь в роде употребляющихся на английских пивоваренных заводах, и быстрый скакун, в практическом смысле суть без сомнения весьма характерные и различные породы; но велико ли их морфологическое значение? А все же, `что в них есть существенно различного, передалось первой от природной сенской или секванской породы, а второму от помеси таких же природных рас арийской и монгольской. Крупный английский крыжовник в этом смысле составляет тоже весьма важное усовершенствование сравнительно с диким, но морфологическое значение этого, впрочем, также только отчасти подбором достигнутого, изменения совершенно ничтожно. Неизмеримо важнее в рассматриваемом отношении различия между голубиными и куриными породами. Но где же доказательства, что они произошли подбором? Сам Дарвин принужден прибегать к помощи случайно, внезапно (spontanement) родившихся, все равно нормальных или уродливых, неделимых с крупными самопроизвольными изменениями, не смотря на всю нелюбовь его к ним; или в других случаях — к гибридации. С другой стороны я обратил внимание на бесспорно, фактически доказанные примеры таких крупных внезапных изменений, которые уже сами по себе, без всякого дальнейшего накопляющего и усиливающего воздействия подбора, смело могут равняться с самыми поразительными примерами пород и разновидностей голубей и кур. Но и история этих последних вовсе не указывает на их происхождение действием накопляющего подбора, ибо более чем вероятно, что и они в главных чертах своих произошли, подобно биотам, однолистной землянике, брюквам, кольраби и цветной капусте. При беспристрастном взгляде на дело, роль искусственного подбора значительно умаляется, — он является очень второстепенным фактором или деятелем, лишь несколько усиливающим, с практической, утилитарной точки зрения, пожалуй, улучшающим и усовершенствующим те более существенные, крупные изменения, которые произошли совершенно иным путем. Он возводит, по употребленному уже мной сравнению, надстройки и пристройки к зданиям, вовсе не им воздвигнутым в основных чертах их плана, которые он несколько приноравливает к потребностям и вкусам жильцов. Замечательно, что любители и заводчики, — эти практики подбора, — совершенно согласны с таким взглядом на орудие, посредством которого они производят свои чудеса, и Дарвин, как мы видели, напрасно их за то упрекает — правы они, а не он.

5.2. Причины, по которым значение, приписываемое Дарвином искусственному подбору, не встретило возражений (стр.444)

Как же могло случиться, что, между тем как разные другие части Дарвинова учения, например: распространение заключений от домашних организмов на дикие, его понятие о виде, влияние борьбы за существование на происхождение новых форм и т. п., подвергались более или менее сильным и справедливым нападкам; — его учению об искусственном подборе — очевидно преувеличенному и, однако же, служащему настоящим краеугольным камнем всей его теории, — так посчастливилось, что оно почти всеми считается за непреложную истину?

Дарвин объясняет многие особенности домашних пород, как например образование крайних форм и пренебрежение промежуточных, психологическими особенностями любителей, в особенности любителей-причудников. Для известной сферы изменений, произведенных подбором, это объяснение совершенно верно. Также точно и предложенный мной вопрос о причинах той благосклонности, с которой было принято учение об искусственном подборе, в Дарвиновом смысле, даже его противниками, объясняется психическими особенностями, но не любителей только, а людей вообще.

5.2.1. Ошибка умственной перспективы, по которой значение всего близкого, недавнего, современного преувеличивается (стр.444)

В другом моем сочинении я указал на одну ошибку, в которую люди очень склонны впадать, и приписал ее некоторому обману умственной перспективы. Именно этому приписал я отчасти странное деление истории на древнюю, среднюю и новую, при котором в первую отбросили все далекое от Европы по времени и по характеру исторической жизни, свалив в одну кучу столь разнородные вещи, как Египет, Индия, Китай, Греция и Рим; а историю жизни одной и той же группы народов разделили на два отдела равнозначительные первому, хотя в каждом из народов древности, история которого мало-мальски известна, можно ясно отличить те же средние и новые века.¹⁰⁶ Но для близкого — размеры, а, следовательно, и характеры различий увеличиваются, а для далекого уменьшаются, так сказать съеживаются в одну худо различимую массу, и во всем человек имеет ту же естественную склонность преувеличивать все к нему близкое по пространству и времени — все новое и новейшее. Бесспорно, например, важно газовое освещение; но сделанный этим изобретением шаг вперед насколько меньше, по своему влиянию, того шага, который был сделан получением первой восковой, или даже сальной свечи отливкой в форму, или маканием фитиля, или изобретением сколько-нибудь сносной лампы, до которых для освещения должно было довольствоваться коптящим, смрадным ночником, факелом, или лучиной! Очень важно конечно применение паровой силы к судоходству; но насколько оно уступает постройке парусного корабля и применение к мореплаванию магнитной стрелки! Вспомним только, что на этих кораблях объехали земной шар, открыли все неведомые страны его, вели огромную торговлю с заморскими странами и положили основание заселенно Америки, все колонии которой преобразовались в самостоятельные государства еще до введения пароходства. Самое проложение рельсовых путей и движение по ним паром везомых поездов, должно уступить в культурном значении простому изобретению четырехколесной фуры, и запряжки в нее лошадей или волов, что дало уже возможность к непрерывному и достаточно скорому передвижению огромных тяжестей. Если даже мы возьмем совокупность всех главнейших новейших изобретений: пароходов, паровозов, паровых машин на фабриках, газового и даже электрического освещения, электрических телеграфов, телефонов, и сравним их культурное значение с изобретением одного книгопечатания: насколько это последнее окажется важнее всех поименованных в их совокупности! Но и книгопечатание, в свою очередь, далеко уступает изобретению звукового письма, при котором были уже возможны такие цивилизации, как греческая и римская.

5.2.2. Преувеличенная оценка произведений с качествами, выдающимися над средней нормой (стр.446)

Другая еще ближайшая причина, того же самого, впрочем, корня, заключается в склонности придавать преувеличенное значение всему выдающемуся над общим средним уровнем совершенства, достигнутым, в какой бы-то ни было области деятельности. Кто-то выразил совершенно справедливую, хотя по форме и парадоксальную мысль, может быть не в точных выражениях мной здесь приводимую: qu’il n’y a de necessaire que le superflu.¹⁰⁷ За яблоко белый зимний кальвиль платят по рублю за штуку. Настолько ли оно лучше вкусом, ну хоть, например, нашей антоновки или крымского яблока, чтобы этим объяснить эту страшную его дороговизну? Конечно, нет! Но скажут, кальвиль редкость у нас, его привозят из Франции. Однако ведь если бы так высоко не ценили, то и не привозили бы. Платье, сшитое у первого модного столичного портного, настолько ли лучше, красивее и прочнее, заказанного у хорошего портного средней руки, на сколько оно дороже, и т. д.? По этим причинам и породы животных и растений недавнего, новейшего происхождения, получившие последнюю печать совершенства у лучших их разводителей, получают в наших глазах и в особенности в глазах любителей особенную цену сравнительно с несколько устаревшими среднего достоинства произведениями. Но эти новейшие произведения, эти продукты культуры, получившие последнюю печать совершенства, суть действительно несомненные результаты подбора, в их мелких улучшениях, выводящих их из среднего уровня; и вот почему мы придаем им такое значение, такую важность, преувеличиваем их, и потому охотно верим, что прочие, в сущности несравненно более существенные, различия в домашних животных и растениях произошли также этим путем. Мы как бы говорим: сделавший `большее, в наших глазах главнейшее, конечно может произвести и меньшее; но в оценке этого `большего и `меньшего мы ошибаемся совершенно.

5.3. Заключение IV и V главы (стр.446)

Анализ тех оснований Дарвинова учения, которыми мы занимались в двух последних главах, показал нам, во-первых, что изменения в прирученных животных и возделываемых растениях, при правильном взгляде на этот предмет, нигде не достигают видового предела, что таково в сущности даже мнение самого Дарвина там, где он беспристрастно оценивает значение пород голубей, претерпевших, из всех домашних животных, самые сильные изменения. Также точно, и все его доводы, прямые и косвенные, о вероятном изменении многих возделываемых растений, до степени неузнаваемости с их дикими прародителями, поныне продолжающими свое существование, только под другими видовыми названиями, оказались неосновательными и объяснимыми более простым и естественным образом. Этим уже, собственно говоря, отнимается всякая фактическая положительная почва у его учения. Наконец мы видели, что какова бы ни была ступень, к которой должно отнести все изменения домашних организмов, — самые коренные, самые глубокие, важные и существенные из них не могут быть приписаны подбору, как началу накопляющему, суммирующему мелкие индивидуальные особенности животных и растений; что роль подбора имеет даже и тут лишь второстепенное значение.

Когда мы хотим измерить расстояние далекого от нас предмета, даже величайшая точность в способах и методах измерения не приведет к желанному успеху, если не будем иметь в своем распоряжении базы достаточной для сего длины. Чтобы измерить расстояние высокой колокольни, открывающейся при приближении к какому-нибудь городу, нам может быть достаточно ширины дороги в сотню с небольшим шагов. Для измерения высокой и отдаленной горы, база должна уже быть гораздо длиннее. Чтобы измерить расстояние луны, нужно брать за базу диаметр, или, по крайней мере, значительной длины хорду земного шара. Для измерения расстояния ближайших неподвижных звезд едва хватает диаметра земной орбиты. С Дарвином мы опускаемся в глубь времен, где он старается открыть и определить те явления, которые произвели удивительное разнообразие органических форм, нас окружающих. Базой для этого особого рода измерения служит ему искусственный подбор, потому что начало естественного подбора, которому он приписывает происхождение этого разнообразия, есть только аналогическое распространение того же принципа, видоизмененного тем, что в естественном подборе направление изменениям дается единственно собственной пользой изменяющегося существа, а в подборе искусственном они направляются посторонними им целями человека. В третьей главе было показано, как шатки эти базы, как неправильно распространять на дикую природу выводы, сделанные из наблюдений над домашними животными и растениями. Из настоящей же главы мы усматриваем, до чего сократились размеры самой этой, и без того уже столь короткой, базы — основы всех Дарвиновых обобщений и выводов. Если искусственным подбором нельзя даже объяснить важнейших, из сравнительно небольших различий, представляемых породами домашних животных и растений; то, как же объяснить в сущности тем же началом различия диких организмов, в несчетное число раз сильнейшие?

Теперь нам предстоит рассмотреть: есть ли, по крайней мере, в природе начало, подобное искусственному подбору; правильно ли установлена Дарвином аналогия между результатами искусственного подбора и борьбой за существование; имеет ли эта последняя нужные для сего свойства? К этому присоединим мы и разбор условий наследственности, как необходимого посредствующего звена в передаче индивидуальных изменений ряду поколений.

6. Прибавление к главе VI (стр.517-519)

После того, как уже большая часть моей книги была отпечатана, встретилось мне еще несколько разительных фактов, подтверждающих мое мнение о преувеличении Дарвином значения искусственного подбора — этой основы всей его теории — в произведении новых растительных и животных форм, т. е. пород или рас в прирученных животных и возделываемых растениях.

В VI главе перечислены и подтверждены примерами те факторы, которые, независимо от какого бы-то ни было подбора, производить более или менее значительные изменения в одомашненных организмах, и показано, что эти изменения достигают столь же или даже более значительных размеров, чем все, что может по справедливости быть приписано подбору. Вот еще один весьма замечательный пример такого совершенно независимого от подбора изменения, которое должно целиком приписать внешним влияниям, сущность которых и в этом случае остается для нас совершенно неизвестной. Дело идет о всем известной овощи — брюссельской капусте (Choux de Bruxelles, Choux a jets, Sprossenkohl, Rostnkohl).

У этой капусты длинный ствол, достигающий в благоприятных местностях и при хорошей культуре до 4-х футов в вышину, покрывается густо по всей окружности и во всю длину маленькими плотными кочаниками, верхушка же ствола оканчивается раскрытым пучком небольших, тоже очень нежных и вкусных листьев. Название брюссельской дано этой капусте потому, что она распространилась из этого города и, вероятно, и произошла в нем, или в его ближайших окрестностях, во всяком случае больше 6 или даже 7 столетий тому назад. О ней упоминается в правилах для рыночной торговли Брюсселя от 1213 года, под именем Spruyten (Sprossen, Sprout, jet). Вот замечательная вещь, которую про неё рассказывает знаменитый плодовод Ван-Монс, в письме в Английское садовое общество, прочитанное там 7-го июля 1818 года: В почве Брюсселя эта порода капусты никогда не вырождается, сохраняя все свои качества при посеве из года в год её семян. Тоже самое замечается и в Лувене; но в Малине (Мехельн), находящемся в том же расстоянии oт Брюсселя, как и Лувен, она напротив того выраждается очень быстро: семена, собранные Ван-Монсом от лучших экземпляров из его собственного сада, были посланы им в Малин и там посеяны. На первый год растения принесли кочаники настоящей формы (от хорошего сорта требуется, чтобы эти кочаники имели не более Ѕ дюйма в диаметре). Им дали принести семена, и снова посеяли. Они дали розетки раскрытые, не свертывавшиеся в кочаники, т. е. раскрытые листовые пучки (на Южном берегу Крыма большей частью делается тоже самое даже на первый год), и после срывания не давали уже новых розеток в пазухах ствола. Собранные с них семена, посеянные в третий раз, произвели боковые отпрыски, состоящие уже лишь из слабых, висящих узких листочков на длинных стебельках, с вершинкой совершенно похожей на эти боковые отпрыски. Таким образом, через три поколения весь характер этой овощи потерялся. Ван-Монс этим не удовольствовался, а сделал и обратный опыт. Семена от этих выродившихся Малинских экземпляров были присланы к нему в Брюссель и посеяны в его саду в далеком расстоянии от его огорода, во избежание гибридации. Первое поколение сохраняло все свои Малинские признаки. Второй посев от этих уже брюссельских растений дал растения уже в значительной мере возвратившиеся к своему настоящему характеру. Они дали уже маленькие кочаники, но еще не полные и не плотные, а по сорвании не давали их вторично, как должно бы быть у настоящего хорошего сорта. При третьем посеве растения получили все качества наилучшей брюссельской капусты. И на следующий год, говорит Ван-Монс, «я уже смешал их семена с семенами моих лучших отборных сортов этой овощи» и оканчивает свое письмо словами: «это было для меня нечто вроде возвращения блудного сына, отсутствие которого усугубило мою привязанность». К этому должно прибавить, что тот же Ван-Монс говорит, что брюссельская капуста вовсе не прихотлива на почву и хорошо растет, как в садах Брюсселя, где почва песчанистая, так и в окрестных полях, где она глинистая.

Не очевидно ли из этого, что условия Брюсселя, столь быстро возвратившие к своему типу выродившуюся Малинскую овощь, могли и произвести ее в средние века внезапным самопроизвольным изменением, которое, если б не имело с самого начала весьма отличительных качеств, не могло бы и обратить на себя ничьего внимания, так что подбор был тут во всяком случае ни причем, и что напротив того, подбор ничего не мог бы сделать в этом отношении в Малине, когда, уже многими столетиями укрепившийся и совершенно установившийся сорт не мог противостоять тамошним неблагоприятным условиям, хотя и неизвестно в чем именно заключающимся?¹⁰⁸

В той же главе привел и несколько примеров исторически доказанных разом, вдруг происшедших крупных изменений, примеров частью приведенных и самим Дарвином, и разбором голубиных пород показал, что и у этих птиц самые крупные и существенные черты их характеризующие также должны были произойти разом и вдруг народившимися уклонениями от типа, а вовсе не постепенными, едва заметными изменениями его, накопленными подбором. В дополнение к сказанному там приведу ещё следующее: «В 1770 году родился в Южной Америке, среди стада коров и быков рогатой породы, один бык без рогов. Этот признак передавался в потомстве этого быка». Так произошла новая порода Мохо и распространилась на целые округи.¹⁰⁹ При образовании этой породы подбор следовательно также не участвовал. На птичьем дворе некоей г-жи Пасси вывелось в окрестностях Парижа в 1852 году десятка два цыплят кохинхинской породы кур, которые сохранили тонкий пух, прикрывающий их при рождении; он был столь густ и тонок, что походил с виду на кошачью шерсть, и его можно было легко чесать частым гребнем. Японская шелковистая курица, составляющая постоянную породу, также сохраняет свой пух всю жизнь.¹¹⁰ Почему же после этого и эта японская порода не могла произойти столь же внезапным образом без всякого подбора?

6.1. Табл. 1. Таблица расхождения характеров из Darw. Oriin of Species

6.2. Табл. 2. Biota orientalis typica. Biota orientalis var. s. filiformis (общий вид растений)

6.3. Табл. 3. Biota orientalis typica. Biota orientalis var. pendula. (отдельные ветки и т.н. листы растений)

6.4. Табл. 4. Таблица происхождения главнейших пород домашних голубей. (Из Дарв. 'Прирученные животные и возделанные растения')

6.5. Табл. 5

6.6. Табл. 6