Глава IX. Невозможность естественного подбора по внутренней и существенной несостоятельности этого начала (Продолжение) (стр.73)

В предыдущей главе я показал, на примере сирени и ее счастий, какое непреодолимое затруднение для теории Дарвина заключается в скрещивании с основной родительской формой особей с зарождающимся изменением. За тем я должен был устранить возражения, основанные на том, что изменения эти ведь не простые изменения, а такие‚ которые благоприятны, полезны, выгодны для отклоняющегося от прежнего своего типа существа. С этой целью я старался доказать, что сколь бы эти отклонения ни были полезны и выгодны в последствии, при их полном, или, по крайней мере, уже несколько значительном развитии, они, будучи в начале иногда вредными, всегда бесполезными и ничтожными по числительной силе организмов ими обладающих, никоим образом не могут устоять против поглотительной способности давно установившейся и многочисленной основной формы. Бесполезность зачинающихся органов или черт строения, как предмет важного спора между Дарвинистами и их противниками, заставила меня обратить особенное внимание на этот существенный вопрос и сделать длинное отступление от прямого хода моих доказательств. В настоящей главе, составляющей лишь продолжение предшествовавшей, я снова обращаюсь к главному ее предмету.

Гипотетический пример сирени показал нам, что образование новых органических форм путем изредка появляющихся благоприятных для организма изменений, постепенно накопляемых подбором, столь невероятно, вследствие неизбежного поглощения этих отклонений основной формой через скрещивание, что невероятность эта равняется полнейшей невозможности. Этот недостаток теории был в должной мере оценен некоторыми из последователей Дарвина, которые и придумали вспомогательные гипотезы для ее поддержания, подставили под нее подпорки. Если какая-нибудь теория или гипотеза нуждается в таких дополнениях и подкреплениях, непосредственно из нее не вытекающих, то уже одно это составляет весьма плохой признак ее здоровья. Когда объяснение небесных явлений, при предположении центральности и неподвижности земли, потребовало помощи сложной системы эпициклов, — заставившей Арагонского короля Альфонса IX воскликнуть, что если бы Бог при создании мира, спросил его совета, то он посоветовал бы устроить дело проще, — то Гиппархову систему можно было смело назвать больной. Столь же дурное предзнаменование для жизненности теории флогистона можно было извлечь из необходимости поддержать ее гипотезой отрицательной тяжести — Гитона-де-Морво. Дабы спасти теорию Дарвина от опасности, угрожающей ей со стороны скрещивания, были придуманы гипотезы отъединения благоприятно изменяющихся организмов в пространстве и во времени.

1. Гипотеза отъединения в пространстве (стр.75)

Гипотезу пространственного или географического отъединения придумал Вагнер. Чтобы измененные признаки не растаяли, не распустились в массе признаков неизмененных, надо по этой гипотезе предположить, что особи выгодно измененные, каким-либо образом переселились или были перенесены в такую местность, где бы основной органической формы того вида, из коего они выделились, вовсе не существовало. Конечно, таким путем они избегли бы поглощения скрещиванием. Но к чему бы это повело? Только к сохранению этого благоприятно измененного оттенка, не более. Через многие тысячи поколений в этой отъединенной форме появится новое благоприятное изменение в том же направлении; — но оно через скрещивание точно также распустится в том оттенке, который был в первый раз отъединен. Очевидно, что для сохранения второго оттенка процесс отъединения должен повториться во второй раз и т.д. до тех пор, пока не произойдет такая форма, которой нечего уже было бы бояться скрещивания с своей первоначальной формой, — то есть пока последний из ряда этих оттенков, друг от друга происшедших, не достигнет видовой ступени. При этом необходимо еще предположить, чтобы отъединение постигло не то улучшенное индивидуальное различие, которое (если бы не скрещивание) оказалось бы наиболее приспособленным к условиям жизни той местности, где оно произошло и, следовательно, предназначалось к победе именно на этом поле битвы, — но то, которое было таким преимущественным образом приспособлено к той стране или местности, куда будет отъединено.

Все это было бы очень хорошо, если бы подавляющая масса невероятностей, требуемых этой гипотезой, не превосходила еще значительно невероятности простого, чистого Дарвинизма. Это — `что называется: попасть из огня да в полымя. Но сверх того‚ эта гипотеза еще и совершенно не совместима с Дарвиновым учением, ибо не дает объяснения даже и тому, `что оно‚ по крайней мере‚ объясняет, если отвлечься от его невероятности.

В самом деле, надо предположить:

1) что отъединение, — будет ли то самопроизвольным выселением, перенесением семени, яйца или живых особей ветрами, течениями‚ другими животными или, наконец, возникновением естественных преград, как раз в должном месте, — произошло именно в то самое время, когда случилось имеющее в будущем одержать победу благоприятное изменение, и притом нисколько не опоздав; иначе скрещивание успело бы уже произойти, и отъединение стало бы несвоевременным, — после ужина горчицей. Сколько же раз должен повториться этот невероятный процесс? Дарвин дает нам возможность приблизительно ответить на этот вопрос. Пусть читатель бросит взгляд на его таблицу расхождения признаков. «Когда точечная линия достигнет одной из горизонтальных линий, то предполагается‚ что накопилась достаточная сумма изменений, чтобы произвести хорошо обозначенную разновидность, такую, которую сочли бы стоящей внесения в систематическое сочинение».¹ Но таких разновидностей должно положить, по его же предположению, от 10 до 14, чтобы составить вид. Сколько же нужно оттенков, т.е. последовательных индивидуальных изменений, чтобы накопилась хорошо обозначенная разновидность — этого Дарвин не говорит; — но ведь с десяток нужно же! То есть, прибегая опять к не раз употребленному мной сравнению с игрой в банк, нужно, чтобы карта, загибаемая на угол, выиграла 100 или 140 раз, между тем как вероятность первого выигрыша (т. е. отъединения в должное время первого оттенка), как легко усмотреть, должна уже выразиться чрезвычайно малой дробью. Следовательно, из вероятности в какую-нибудь биллионную долю, мы войдем уже в дециллионные или‚ вернее‚ в центиллионные доли вероятностей.

Надо еще, чтобы в однажды отъединенную местность не попадало и в последствии, по крайней мере, в первое время, особей основной формы и также особей каждого из предшествовавших в прогрессивной лестнице оттенков — в отъединенное местожительство оттенка последующего.

Надо, чтобы вместе отъединялись самцы и самки‚ одинаково измененные. Иначе, если особи другого пола случатся с признаками, измененными в противоположном смысле, то выгода сразу централизуется, если же особи, так сказать, нейтральны в этом отношении, то благоприятный оттенок, средним числом, в два раза ослабится и, следовательно, потребует и двойного числа повторений невероятного процесса.

Надо, под опасением того же или еще большего числа повторений, чтобы все потомки отъединенной и только что зачинающейся формы не возвращались атавизмом к своей первоначальной форме. А что это должно случиться, полагает и сам Дарвин. «Если оба родителя, — говорит он, — от рождения представляют ту же особенность, то много вероятия, что она передастся, по крайней мере, одному или нескольким потомкам».² Значит‚ мало вероятия, чтобы она передалась всем потомкам, и скрещивание с ними опять ослабит в несколько раз пользу отъединения.

Это относительно невероятности. Относительно же согласия с Дарвиновым учением, спрашивается, каким образом должно происходить исчезновение промежуточных форм, когда предполагаемые победители в борьбе за существование, т.е. улучшено измененные потомки, лишь только произойдут, как тотчас же должны быть удалены от тех, коих должны победить? Мир должен бы наполниться бесчисленными промежуточными оттенками форм, обитающих в отъединенных местностях. Нужно, следовательно, предположить обратный порядок географического соединения, первоначально соединенного, но сейчас же и разделенного: нужно, чтобы окончательная форма этого процесса, т.е. вид, окрепший и установившийся этим последовательным рядом отъединений, начал свое завоевательное шествие по миру для уничтожения, как своего родоначальника, так и всех промежуточных подготовительных уклонений, существующих между этой альфой и омегой (альфой и омегой в относительном смысле‚ конечно). Но‚ может быть‚ даже и этого не будет достаточно, может быть‚ наши альфа и омега настолько уже разойдутся между собой и займут столь различные места в экономии природы, что могут преспокойно жить рядом, не тесня друг друга. В таком случае, для вытеснения старого, потребовалось бы, чтобы каждая ступень, отъединяемая с воспитательной целью, последовательно соединялась с непосредственными своими предшественниками, дабы стереть их с лица земли каждый раз после того, как она получила такую числительную силу и устойчивость‚ что может уже не опасаться скрещивания с ними.

Кроме того, еще возникает вопрос: будет ли новая форма, перешедшая через такой ряд отъединений, вообще усовершенствована сравнительно со своей коренной формой; не случится ли с ней, после возвращения на родину того, `что случается с большинством организмов, переселяющихся или переселяемых в чуждые страны, т.е. что они именно для этой местности окажутся негодными, ибо изменялись не в тех условиях борьбы? Следовательно, этим путем, пожалуй, и образуются новые виды для других стран и областей, но не для своего первоначального отечества, так что в нем все будет оставаться по-старому. Большинство новых форм, лишь кружным путем в него возвращающихся, окажется в большинстве случаев негодным для успешной борьбы с туземными формами. Правда, они могут бороться с теми не принадлежащими стране формами, которые в свою очередь отъединяются в эту страну; но ведь те будут принадлежать к другим видам, и потому к тесной, интимной борьбе мало пригодны, а, следовательно, в большинстве случаев будут жить совместно, а не бороться между собой. Если возразить на это, что жить мирно без борьбы нельзя, ибо должно быть признано за правило, что при геометрической прогрессии размножения борьба вообще неизбежна, то борьба эта не будет иметь состязательного характера, обусловливающего возникновение новых и вымирание старых форм, а только характер уравновешения числительности отдельных форм.

Таким образом, гипотеза пространственного отъединения не только не поддерживает, не подкрепляет Дарвинова учения, но частью не согласуется с ним, не объясняет того, `что ею должно быть объяснено; частью же еще увеличивает меру его невероятности. Несогласие Вагнеровой гипотезы с сущностью своего учения определительно высказывает и сам Дарвин. «Мориц Вагнер недавно напечатал интересную статью об этом предмете и показал, что услуги, оказываемый отъединением, предотвращающим скрещивание вновь образующихся разновидностей, вероятно значительнее, чем даже я предполагал. Но, по причинам уже указанным, я никоим образом не могу согласиться с этим натуралистом, чтобы переселение и отъединение составляли необходимый элемент образования новых видов».³ Поэтому и Вагнер, предложивший сначала свою гипотезу как дополнение, поддержку и исправление Дарвинова учения, впоследствии пришел к сознанию несостоятельности учения о подборе, но оставаясь, однако‚ на почве Дарвинизма тем, что продолжал признавать «индивидуальную изменчивость и силу наследственности за основные причины происхождения новых форм»,⁴ старался придать своему географическому отъединению значение самостоятельного, формотворящего, изменяющего организмы принципа. Но все это отродившееся от Дарвинова учения — столь неопределенно, не ясно и так мало что-либо объясняет, что я не нахожу надобности входить в его рассмотрение. Главное же его положение, что изменение жизненных условий (по его мнению преимущественно питания) должно возбудить изменчивость, и внести новым путем организм к превращению в другой вид, — достаточно опровергается тем, что мы имеем довольно много примеров видов, которые, будучи поставлены в совершенно особенные условия сравнительно с теми, в которых жили прежде, при этом иногда изменялись, но никогда не переступали видовой границы. Таковы, например‚ растения американские, одичавшие в Европе‚ и европейские в Америке, и, однако, сохранившие вполне свой видовой тип. Еще сильнейший пример представляют домашние животные и растения, которые поставлены уже с очень давнего времени в более различные условия, преимущественно по пище, чем те, которые могли бы предоставить им различные местности в природе, и, однако же, также видовой грани ни разу не переступили.

2. Гипотеза отъединения во времени (стр.80)

Гипотеза отъединения во времени была предложена Кернером, Асканази и Зейдлицем. Первый предлагал обозначить этот способ отъединения особым термином — асингамией. Оно должно заключаться в том, что с благоприятным индивидуальным изменением какого-либо растения должно совпасть и более раннее или более позднее цветение, т.е. оплодотворение, `что и должно избавить изменившуюся благоприятным образом особь от поглощения скрещиванием. Очевидно, что и эта гипотеза подлежит, по отношению к невероятностям, точно тем же возражениям, как и гипотеза пространственного отъединения, хотя и более согласна с теорией Дарвина, ибо может объяснить вытеснение одних форм другими. Если раньше зацветшая разновидность будет лучше приноровлена к местным условиям, то может, размножившись в более сильной пропорции, вытеснить свой коренной вид. Но зато, с другой стороны, в самых требованиях ее заключается уже полнейшая невозможность. Как ни невероятна повторяемость географических отъединений, нельзя однако же сказать, чтобы она была абсолютно невозможна; по крайней мере, места в пространстве для таких отъединений при разных натяжках достанет; а во времени просто напросто нет места, куда бы отъединяться.

Возьмем для примера среднюю Россию. Цветение растений вообще начинается в ней с начала апреля и оканчивается к половине июля. Этим хочу я сказать, что во второй половине июля уже новых растений не зацветает, хотя многие‚ прежде расцветшие‚ конечно‚ продолжают цвести. Я не преувеличу, назначив для средней продолжительности цветения две недели. Если, следовательно, перемена во времени цветения будет менее двухнедельного срока, то она не избавит изменение от скрещивания с появившимися уже или с имеющими еще появиться цветами основной видовой формы. Средним временем цветения для растений средней России вообще будет, следовательно, вторая половина мая. От этого времени как назад в весну, так и вперед в лето можно сделать только три перескока; а нам надо их, по крайней мере, с сотню для образования вида, — где же мы найдем места для остальных 97 отъединений во времени, принимая по вышесказанному только 100 оттенков, требующих отъединения? Сказав, что в нашем распоряжении мы имеем три перескока в ту или другую сторону, я, очевидно, впал в значительное преувеличение. Возможно ли, в самом деле, себе представить, чтобы растение, обыкновенно цветущее во второй половине мая, ну, например, хоть какой-нибудь розан‚ перескочил вдруг или даже с переходом через промежуточные времена, — к цветению в начале апреля, без соответственного изменения в климате, в каковом случае все туземные растения зацвели бы раньше, `что для целой гипотезы было бы совершенно бесполезно? Сколько-нибудь значительное запаздывание не годилось бы еще и потому, что в таком случае семена не успели бы вызреть. В других климатах, или цветение продолжается беспрерывно, равно как и плодоношение, а, следовательно, нет такого времени, когда бы благоприятно изменившаяся особь была безопасна от скрещиваний, или же и там периодическая засуха разделяет год на периоды деятельности и покоя растительности; а, следовательно, и к этим странам относится в той же мере сказанное о замедлении и ускорении времени цветения в климате средней России.⁵

Других более или менее хитро придуманных способов избавления изменений, долженствующих накопиться под влиянием подбора, от опасности поглощения их скрещиванием — мне неизвестно, хотя есть и немало других попыток примирить Дарвиново учение с другого рода невозможностями, придуманных частью самим Дарвином, частью его последователями; но об них в своем месте.

Таким образом, думаю я, обыкновенный и так сказать нормальный ход того процесса, который должен быть принимаем за естественный подбор, оказывается в достаточной степени невероятным единственно от опасности, грозящей ему со стороны скрещивания, чтобы признать его вполне невозможным.

3. Двусторонние приспособления (стр.81)

Но у Дарвина есть еще и такие виды подбора, которые должны считаться невероятными и невозможными сугубо. Это те тонкие и хитрые приспособления, которыми, по его мнению, изменения в одном разряде существ обусловливаются соответственными изменениями в другом разряде, и в свою очередь обусловливают их, например, в насекомых и растениях. Эти тонкости возбуждают особенный восторг в последователях английского ученого и приводятся в пример необычайной глубины и проницательности его взгляда.

Такой пример, и одного нам вполне достаточно, приводил я уже выше. Это отношение между шмелем и луговым клевером. Очевидно‚ если изменение в каком-либо прародительском виде из пчелиного семейства, направленное в сторону приобретения шмелиных особенностей, выгодных для высасывания нектара из лугового клевера, произойдет в то время, когда не произошло соответственного индивидуального изменения в прародительском виде клевера, направленного к постепенному приобретению тех особенностей строения цветка, которые характеризуют именно луговой клевер; то изменение в насекомом окажется бесполезным. Измененное насекомое не будет ни в чем иметь преимущества над своей основной формой и, следовательно, должно исчезнуть. То же самое случится и с измененным клевером, если время его изменения не совпадает со временем изменения у пчелиного насекомого. Но, как тоже самое совпадение во времени изменений должно повторяться во второй, в третий, в десятый и т.д. раз, то я прошу сообразить всю невероятность хода этого процесса. Чтобы представить его с поразительной очевидностью, я прибегну опять к часто употребляемому мной сравнению с игроками в азартные игры, потому что в них, как и в Дарвиновом учении, все основано на вероятностях и на игре случайностей. Пусть играют на двух столах две пары игроков. Один стол изобразит нам изменяющееся в шмелевидном направлении насекомое а, играющее (находящееся в состязательной борьбе) против своей коренной формы А, от которой отклоняется. Другой стол представит изменяющееся в направлении лугового клевера растение b, играющее против своего клеверовидного прародителя В. Как а‚ так и b имеют очень мало шансов на выигрыш, ибо должны, во-первых‚ появиться, `что случается редко‚ по мнению самого Дарвина, да еще и сохраниться от поглощения скрещиванием, чего Дарвин должным образом не оценивает; но это, как мы видели на примере сирени, дает едва 1/1000 шанса. Но не будем придирчивы; положим, что вообще шансы мелких букв на выигрыш относятся к шансам выигрыша больших букв, как 1:1000. Пусть теперь а выиграет, `что, средним числом, случится раз в 1000 игр, т. е. поколений или годов. Выигрыш его бесполезен, если в то же время не выиграет и b, играющее на другом столе, а на такое совпадение есть только одна миллионная часть шанса. Но тоже самое должно повториться и во второй раз; на то, чтобы это совпадение дважды случилось, будет уже только одна биллонная шанса. Дальше, кажется‚ незачем следить за ходом игры наших игроков, коим нужны выигрыши последовательные и совместные (одновременные), по крайней мере‚ сотню раз.

Но что же я выиграл этим доказательством? По-видимому, очень мало! Какой-нибудь доступный убеждениям Дарвинист, — феномен, по-видимому, тоже очень редкий, — откажется от этих двусторонних приноровлений существ различных разрядов, откажется от этого подбора, так сказать, возвышенного в степень, но по-прежнему будет держаться простого подбора; откажется от редкой частности, но удержит общее. В этом он весьма ошибается. Этот сложный двухстепенный подбор не есть частность: — всякий подбор всегда носит на себе печать этого усложнения, но только в гораздо высшей степени, чем в примере шмелей и клевера. Не на двух столах, а на десяти и гораздо более‚ чем на десяти, следовало бы мне заставить играть моих игроков, и выигрывать только тогда, когда все десять (или гораздо более) одновременно выиграют свою партию, и это опять-таки десятки или скорее, по меньшей мере, сотню раз сряду.

В самом деле, для чего нужно, чтобы приноравливались друг к другу шмель и клевер, или вообще два отдельных существа из разных разрядов? Для того чтобы изменение в одном прилаживалось к изменению в другом. Но ведь всякий случай подбора требует такого же приноровления, такого же взаимного прилаживания строения различных частей и каждого отдельного организма. Этого требует коренное свойство Дарвинизма — его мозаичность. Ею думал Дарвин избегнуть затруднительности объяснить такую сложную организацию как строение ископаемого ирландского большерогого оленя, жирафы и т.п., но впадает в затруднение несравненно сильнейшее. Выше я привел общеизвестный пример о взаимном обусловливании разных форм зубов, форм сочленений челюстей, различий в силе и прикреплении жевательных мускулов, различий в отделениях разных слюнных желез у хищных, грызунов и отрыгивающих жвачку млекопитающих. Вместо того, чтобы заставить играть на разных столах шмелей и клеверов, почему бы не предложить нам игры на одном столе старой и новой разновидности, немного отклонившейся от нее по форме и строению зубов; на другом — разновидности старой и новой, немного отличающихся по формам сочленений челюстей; на третьем — по мускулам, двигающим челюстью; на четвертом — по слюнным железкам; на пятом могли бы мы с таким же точно правом предложить игру какому-либо типу желудка с отклонившейся от него немного формой; на шестом — разным длинам кишечного канала, и т. д., с тем, чтобы выигрыши (осуществление новой формы) всех этих мелких букв, от аза до ижицы, непременно совпали во времени, дабы, отклонившаяся от нормы форма могла вообще существовать в борьбе за существование с вероятностью на успех, даже если ускользнет от поглощения скрещиванием.

Дарвин говорит, что он также точно не может себе представить, чтобы какая-нибудь очень совершенная организация могла возникнуть вдруг, как и того, чтобы машина вышла совершенной из рук ее изобретателя. Это последнее действительно затруднительно; но во сколько же раз затруднительнее, чтобы такая совершенная машина произошла посредством улучшений в частях ее механизма без всякого соображения с другими частями? Пусть, например, отыскали средство увеличивать количество паров в котле паровой машины; но если одновременно не изменят системы клапанов, то котел лопнет и машина уничтожится. Пусть будет усилено действие поршня, но не укреплены в тоже время все части передаточного механизма, всех колес, винтов и пр.: — машина, по-видимому, способная обнаруживать `большую силу, очень скоро сломается, а, следовательно, будет, в сущности, гораздо хуже прежней машины, слабее действовавшей. Удивительно, как первое затруднение поразило Дарвина, а второе, гораздо сильнейшее, не пришло ему на ум.

Для избежания этих последствий неравномерного, несоображенного изменения частей организма, Дарвин имеет только два ресурса: аналогию с домашними организмами и постепенность, т.е. собственно мелкость тех шагов, коими изменяется то одна, то другая часть организма. О соответственной изменчивости я, само собой разумеется, здесь не говорю, ибо это привело бы нас опять к Кювьеровскому соотношению органов, или к Бэровскому целестремительному развитию, как бы ни были малы одновременные поступательные шаги этого преобразования органических форм.

Так Дарвин, например, говорит: «Из того, `что мы знаем об изменчивости животных и о системе, которой следуют различные заводчики при улучшении своего стада, мы видим, что одни обращают главное внимание на один пункт, другие на другой, третьи исправляют недостатки породы скрещиваниями и т.д. Мы можем быть уверены, что если бы мы могли проследить длинный ряд предков первостатейной борзой до ее дикого волкоподобного прародителя, то увидели бы бесконечное число частых незаметных ступеней то в одном признаке, то в другом, ведущих к ее настоящему совершенному типу. Мы можем быть уверены, что и природа подвигалась такими же небольшими и сомнительными шагами на своем великом пути усовершенствования и развития».⁶

Но аналогия эта совершенно неверна и грешит в самом своем основании. Действительно‚ мы можем себе представить, что так шло дело с борзыми собаками и с любым домашним организмом, но почему? Потому что тут вовсе не требовалось, чтобы эти осуществления частных попыток изменить то одну, то другую черту строения были сами по себе живучи; еще менее требовалось, чтобы они были живучее своих неизмененных прародителей; достаточно, чтобы они нравились человеку, и он заботился всеми находящимися в его руках средствами продлить их существование, как он делает это даже для совершенно болезненных и уродливых созданий, например для индейских, по земле кувыркающихся турманов (ground tumblers) и для ниатского скота, который, по мнению самого Дарвина, погиб бы, будучи предоставлен самому себе. Но для организмов дикой природы не нужно, чтобы несоответственность частей достигала предела, при котором они неминуемо бы погибали; достаточно и той степени несоответственности, при которой они лишились бы преимуществ в борьбе за жизнь со своей родоначальной формой, чтоб признать процесс невозможным.

Вот, например, цитата, приводимая Дарвином из сочинения одного превосходного знатока свиней, которая лучше моих слов покажет это различие в требованиях от дикой и от домашней породы. «Ноги должны быть лишь настолько длинны, чтобы животное не волочилось по земле. Ноги составляют наименее ценную часть свиньи, и потому мы не нуждаемся в большем, чем необходимо нужно для поддержания остального тела», — и затем продолжает сам: «Пусть сравнит кто-нибудь дикого кабана с какой-нибудь улучшенной породой свиней, и он увидит, как успешно укорочены у последней ноги».⁷ Столь короткие ноги, очевидно, не годились бы для кабана, но нельзя отрицать, чтобы укорочение ног животного не могло быть и полезным для известных целей, как для других бывает полезно их удлинение; но эта польза может оказаться лишь в том случае, если и остальные части тела будут соответственно изменены. Но если и в диком состоянии изменения должны происходить урывками, то там, то здесь, то польза подобного единичного и отдельного изменения станет немыслимой. Домашнее же животное могло бы, пожалуй, жить и вовсе без ног, если мы будем его кормить и за ним ухаживать, как ведь живут же безногие люди.

Этот существенный недостаток своей теории думает Дарвин, как я только что сказал, исправить предположением, что эти изменения, появляющиеся то в той, то в другой части организма, независимо друг от друга (исключая случаи соответственной изменчивости)‚ очень мелки и незначительны. Но какое противоречие всякой логике, всякой последовательности мышления! Изменения при их возникновении мелкие, ничтожные, в самом зачаточном состоянии (сравнительно с вполне развитыми особенностями), должны, однако же, и могут приносить пользу; — на доказательство этого посвящается целая глава против Миварта; но вреда они приносить не должны и не могут, хотя и не соображены с остальным устройством тела и хотя, будь они более развиты, то по самому сознанию Дарвина приносили бы такой вред, именно по их несоображенности, несоответственности с остальным строением! Итак, в одном случае признается польза мелкого изменения, потому что оно ведь есть та же самая польза, которую принесет и развитый орган, только в уменьшенном масштабе; но вред от несоответственности одной черты строения с другими, хотя и он ведь есть тот же вред, только в уменьшенном масштабе, — отвергается. Если польза мала — мы, конечно, можем отрицать ее практическую действенность по ее неосязательности, нечувствительности; но не можем сказать, что эта польза есть вред. Очевидно, что не более этого можем мы сказать и относительно вреда, и никак не можем утверждать, что вред, потому что он очень мал, обращается в пользу, хотя бы тоже очень маленькую. Следовательно, и такой вред, в самом крайнем случае, может оставаться безразличным, но никак не может стать основанием для подбора, основывающегося только на пользе, хотя бы самой малой.

Так, например‚ Дарвин говорит: «Предположим, что особи с особенной чувствительной сетчаткой глаза (retina) имели бы более шансов на существование; то почему бы все те особи, у которых самый глаз был бы несколько больше обыкновенного, или зрачок способен больше расширяться, не сохранили этого изменения, хотя и не случившегося одновременно? Подобными мелкими постоянными изменениями глаз дневной птицы пришел бы, наконец, к состоянию глаза совы, который так часто приводится в пример превосходного приспособления».⁸ Я готов принять эту возможность, если бы эта птица с изменяющимися глазами жила в домашнем состоянии, кормилась и вообще жила бы в клетке или птичнике, одним словом вне борьбы за существование. Но при условии борьбы, которое ведь и составляет единственное условие подбора, и, во всяком случае, в известной степени действительно в природе существует‚ — все `что я могу допустить, это — что наша несчастная птица перестала быть хорошей дневной птицей, для чего‚ конечно‚ достаточно испортить какую-либо черту строения, соответствующую ее организации, но через это она никак еще не сделалась не только хорошей, но даже и посредственной ночной птицей, — для чего также необходимо согласование множества черт строения. Я готов еще допустить, что она сделалась дурной дневной птицей в очень слабой степени, но тогда в столь же слабой степени стала она и ночной птицей, и ни в том, ни в другом не вижу я ни малейшего повода к победе ни над другими дневными, ни над другими ночными птицами; следовательно, не вижу ни малейшей причины, чтобы эти ее признаки стали подбираться. Одним словом‚ малость вреда (от несоответственности с остальным) изменения может только заставить признать безразличие его, но никак не пользу. Отрицательная величина будет очень мала, — на деле равна нулю, — но, во всяком случае, нулем она и останется, и уже никаким образом не обратится в величину положительную, хотя бы самую крошечную. Положительная величина, чтобы обратиться в отрицательную, должна перейти через нуль, но также точно должна перейти через него и величина отрицательная, прежде чем стать положительной; следовательно, по началам подбора, при этих условиях никоим образом не произойдет и не установится нового отличия, новой разновидности; или же нужно отрицать вред, происходящий от несоответственности между частями строения, как бы она ни была велика.

«Однажды в Йоркшире сделана была попытка разводить скот с огромными окороками; но коровы так часто (не всегда, однако же) погибали, рожая телят, что попытку эту принуждены были бросит».⁹ Что же тут такое случилось? ничто иное, как именно несоответственность между организацией плода (теленка) и матери; но в домашнем состоянии такая порода с огромными окороками все-таки однако могла бы быть выведена, ибо не всегда умирали коровы, рожая таких телят; и если бы на выставках английских любителей-причудников платили за такой скот огромные премии‚ то, несмотря на редкость удачи, это могло бы быть даже выгодным. В последствии и у коров мог бы расшириться таз, и любители могли бы дождаться этого изменения, сохраняя те редкие случаи, когда телята рождались бы живыми, и выкармливая их искусственно и при смерти матерей. Но в природе такой породы, конечно, не образовалось бы. Уменьшим эти невыгоды до очень небольших размеров так‚ чтобы сравнительно немного коров умирало от родов; все же умирало бы их несколько больше обыкновенной пропорции, именно от этого обстоятельства. Предположим еще, что в последствии времени, когда у этих коров, путем изменчивости, произойдет требуемое для безвредного рождения телят с большими окороками изменение таза, такое изменение в величине окороков было бы почему-нибудь очень полезно для дикого рогатого скота. Предположим далее, что эта несоответственность была бы свойством коренного, основного вида, и что улучшение некоторого индивидуального изменения в том именно бы и состояло, что эта несоответственность устранялась. Очевидно, Дарвин признал бы это достаточным для доставления этой вновь образующейся породе победы над коренным видом. Но если бы дело было наоборот, т.е. если бы новое индивидуальное изменение заключалось в этом несколько несоответственном с материнским организмом увеличении окороков, от чего в слабой степени увеличивался бы процент смертности коров; то, рассуждая, как рассуждает Дарвин в подобных случаях, следовало бы признать, что это не составило бы препятствия к образованно новой породы, к победе ее над основной коренной формой, единственно потому, что такое изменение, хотя само по себе и вредное, было бы зачатком какого-либо будущего усовершенствования организма, и потому что со временем, через несколько тысяч поколений, и это несоответствие в устройстве коров было бы также изменено другим, совершенно независимо происшедшим, индивидуальным изменением.

Совершенно подобным образом рассуждает Дарвин, по поводу возражений Герберта Спенсера на возможность происхождения подбором строения ископаемого большерогого Ирландского оленя, выше уже нами приведенных (см. мозаичность, Главу II).

Я не вижу, говорит в ответ на это Дарвин, необходимости, чтобы все эти части изменялись одновременно. «Те из оленей той же области, которые храбрее (храбрость тут ни при чем, ибо она может быть и у животного с малыми рогами) имеют более тяжелые рога или более крепкие шеи, и притом захватывают наибольшее число самок и‚ следовательно, оставляют наибольшее число потомков». Тут только небольшая ошибка — замените союз или союзом и‚ и я буду согласен с Дарвином; но заместить его необходимо, ибо более тяжелые рога не только не составляют преимущества, без в то же время более крепкой шеи, а напротив того‚ составляют `больший или меньший вред, смотря по тому, как велика несоответственность между рогами и шеей и всем прочим, но, во всяком случае, составляют вред, а не пользу. Точно так человеку со слабыми руками гораздо лучше отбиваться от врага легкой саблей, чем рыцарским мечем, и если бой продолжается долго (а олень ведь постоянно должен действовать так или иначе своими рогами), то и незначительно излишняя тяжесть сабли непременно причинит свою долю вреда, пользы же не произведет ни в каком случае.

Далее рассуждение Дарвина становится еще страннее. «Наконец, — говорит он, — для роста увеличенных мускулов, и для пополнения потерь от их траты, (в переводе: изнашивания) потребовался усиленный приток крови, а, следовательно, количество пищи должно было увеличиться, а для этого опять-таки потребовалось усиление органов жевания, пищеварения, дыхания и выделения». Да в этом никакого не может быть сомнения, что потребовалось — это же самое говорит и Спенсер, но между потребностью и удовлетворением существует огромнейший промежуток, который необходимо наполнить. При мозаичности развития, хотя бы мозаика состояла из самых крошечных камешков, не вижу, как это сделать; а если отсутствие такого камешка и не поведет еще животное прямо, непосредственно к гибели, то, во всяком случае, может и должно с течением времени причинить ему поражение в борьбе за существование, и, следовательно, все-таки гибель, хотя и не прямую, а посредственную. Чтобы вывести оленя из такой беды, Дарвин ничего не имеет ему предложить, кроме игры на нескольких столиках, при изложенных выше условиях, а какова вероятность выигрыша при этой игре — мы видели. Поэтому нельзя не согласиться со Спенсером, когда он говорит: «Мы видели причины, заставляющие думать, что по мере увеличения числа существенных способностей, по мере того как возрастает число органов, которые совместно действуют в каждом данном отправлении — естественный подбор становится все менее и менее способным производить специфические приспособления; и за ним остается лишь способность вполне удерживать общую приноровленность строения к условиям».¹⁰ Против этого я считаю необходимым сделать лишь то возражение, что, как бы просто существо организовано ни было, на какой бы низкой ступени органической лестницы оно ни стояло, у него все-таки будет достаточное число существенных способностей и органов, долженствующих друг другу содействовать, чтоб подбор не мог привести их в желаемое равновесие. Согласен я и на оставленное Спенсером подбору значение, ибо оно ничего более не значит‚ как то, что лучше устроенное и приспособленное не может быть вытеснено хуже устроенным и хуже приноровленным, `что само собой разумеется. «Это мнение, что естественный подбор может иметь мало влияния на изменение высших животных, удивляет меня», — замечает Дарвин, и это удивление мотивирует тем, что подбором человек сделал так много относительно млекопитающих и птиц. Но, как мы видели выше, это очень неосновательно, ибо и в этом случае, как во многих и даже, собственно говоря, во всех других отношениях, между подбором искусственным и так называемым естественным нет никакой аналогии, чему скоро приведу еще более сильные доказательства. Сверх сего мы видели в VI главе, что искусственный подбор не так много сделал относительно млекопитающих, птиц и даже самих голубей, как приписывает ему Дарвин.

Но и это не исчерпывает всех последствий мозаичности, как одного из основных и существенных характеров Дарвинова учения, — последствий‚ которые делают его совершенно немыслимым. Мы видели, что прилаживание двух различных организмов‚ независимо друг от друга изменяющихся‚ невероятно до дециллионной и более степени; я показал сейчас, что столь же огромную невероятность, совпадающую с невозможностью, должно признать и за согласованием изменений отдельных органов или черт строения в одном и том же организме. Но и этого мало; та же невероятность существует и в прилаживании организмов к внешним условиям, если изменения первых — не прямые и непосредственные следствия влияния внешних причин, чего ведь Дарвин не признает, и не признает, по моему мнению, совершенно основательно. Пусть, например, климат какой-нибудь страны стал холодеть, как например климат Европы к началу ледникового периода. В этой стране жил тогда слон, ¹¹ а мамонт с шерстью. Если бы при индивидуальном изменении, ведущем к образованию мамонта, шерсть появилась раньше наступления холода — оно было бы очевидно вредно для животного и никакой уже победы в борьбе за существование доставить ему не могло; если бы она появилась позже, когда холод уже некоторое время господствовал‚ то непокрытые шерстью слоны, не дождавшись теплой шубы, успели бы померзнуть. Следовательно, шерсть должна была появиться как раз при начале холодов и увеличиваться, густеть, одним словом теплеть, по мере возрастания холода. Если бы шерсть появилась как результата климатического влияния — это было бы вполне понятно. Но ведь дарвинизм вообще этого не принимает, и если бы в данном частном случае и принял, то нам до этого не было бы дела, ибо мы желаем себе объяснить вовсе не то, как мог слон покрыться шерстью, а как вообще могли изменяться организмы предположенным для них Дарвином путем.

Но изменения в неорганической природе, раз происшедшие, остаются надолго, и организмы имеют время постепенно к ним приноравливаться; между тем взаимные отношения существ органического мира, которые‚ по Дарвину‚ гораздо действительнее, или, по крайней мере, в большем числе случаев обусловливают каждый отдельный организм, подвержены частым переменам; и если индивидуальная изменчивость не появится вовремя — это будет вредно, или, по крайней мере, бесполезно. С другой стороны, нельзя утверждать, чтобы эти перемены шли все в одном определенном направлении, — а без этого появившаяся было полезная разновидность через небольшой промежуток времени может оказаться вредной, так что они вовсе не успеют накопиться в каком-либо определенном смысле и установиться, а всегда останутся в некотором колеблющемся состоянии, т.е. останутся на степени индивидуальных изменений, которые действительно и существуют в преизобилии; но накопление их путем, указанным Дарвином, остается совершенно непонятным.

4. Архаизм однократно размножающихся организмов (стр.92)

За сим еще раз стану просить читателя возвратиться к примеру сирени — на этот раз для того, чтобы указать на ошибку, мной умышленно сделанную, если он уже сам ее не заметил. Ошибка моя заключается в том, что предложенное вычисление вероятности избежания для появляющейся индивидуальной особенности от поглощения скрещиванием — применима собственно к однолетним растениям и один раз в жизнь свою размножающимся животным, а не к многократно-плодным растениям (многолетние травы, кустарники и деревья), к числу которых принадлежит и сирень, и не к несколько раз в течение своей жизни размножающимся животным. Разница между ними та же, как между обладателями билета на один раз разыгрывающуюся лотерею, и на лотерею, повторяющуюся несколько раз, как например наша лотерея внутреннего выигрышного займа. Мой билет имеет ведь шансы выиграть в ней не один, а 90 раз; следовательно, это все равно, как если бы на лотерею, раз разыгрывающуюся (при всех прочих равных условиях)‚ я имел 90 билетов. В самом деле, у сирени, получившей способность производить одно счастье на 500 цветков (вместо 1000): если бы благоприятное оплодотворение счастья счастьем не произошло в нынешнем году, оно могло бы произойти в будущем‚ и т.д., потому что эти сирени ведь сохраняют свою способность производить удвоенное число счастий в течение всей своей жизни, а не один только год. Во сколько же раз увеличиваются через это шансы образования пятилепестной сирени вместо четырехлепестной? В очень и очень большее число раз! Но для определения этого нам нужно определить среднюю продолжительность жизни сирени, или‚ собственно‚ число раз ее цветения и плодоношения, начиная с того времени, как она начнет приносить около 1000 или более цветов. Если принять в расчет, что ранее десяти, двенадцати лет выведенная из семечка сирень не принесет, по меньшей мере, тысячи цветов; что и у расцветшей сирени цветы могут быть поедены разными животными или семена птицами (в каковом случае все равно, если бы она и не цвела); что она может погибнуть совершенно, или до корня от засухи, от слишком холодной зимы, от наводнения и т.п.‚ может быть погублена обвалом, вымыта водой, вырыта животными, или корни ее подъедены и т.д.; то я не думаю, чтобы 16 цветений и плодоношений, — `что для жизни этого растения вообще дало бы от 30 до 40 лет, — было бы слишком мало (в диком состоянии, конечно, без ухода и охранения человеком). В таком случае каждого из знаменателей наших перемножающихся дробей мы должны разделить на 16. Это дало бы нам, во-первых, что пятилепестная сирень образовалась бы не в 10, а в 6 поколений, а для получения вероятности этого явления нам пришлось бы возвысить 2 не в 55-ую, а только в 21-ую степень, причем эта вероятность выразилась бы дробью немногим меньшей одной двухмиллионной (собственно 1/2037152)‚ чего‚ впрочем, вполне достаточно, чтобы утверждать полную невозможность такого события. Однако же событие это было бы все-таки в слишком семнадцать тысяч миллиардов раз вероятнее, чем для растения однолетнего (17.179.869.584 раз). В семнадцать миллиардов раз, — даже выговорить страшно! Но какое же значение имеет это ужасающее число для нашей цели или‚ скорее‚ для Дарвиновой теории? Значение по истине тоже ужасающее. Оно требует ни много, ни мало, чтобы все однолетние растения и раз в жизни размножающиеся животные (как например бабочки и множество других насекомых)

представляли собой формы архаические, отсталые, изображающая собой тот порядок вещей, те формы органического мира, которые господствовали в какой-нибудь силурийский период, или еще того ранее, и что, напротив того, чем многолетнее растение, чем чаще в течение своей жизни размножается животное, тем прогрессивнее, новее и, говоря вообще, усовершенствованнее должна бы быть его форма. Всякое изменение, которое имеет одну тысячную, даже одну трехтысячную долю шанса избавиться от поглощения скрещиванием, имело бы несколько шансов сохраниться в какой-нибудь веллингтонии, в каком-нибудь баобабе или эвкалипте, живущих тысячелетия, также как, например‚ и для кита, вероятно живущего несколько столетий. Все дело стало бы лишь за тем, чтобы изменение выгодное — вообще появилось; а для какой-нибудь бабочки или однолетнего злака, для какого-нибудь летника, это было бы столь невероятно, что изменение не могло бы сохраниться (даже если бы произошло) и один раз с самого времени происхождения организмов на земле. Но ничего подобного мы не замечаем, никакого архаизма нет в однолетних растениях, потому что в том же самом роде, например в веронике, есть как кустарники, так и многолетние и однолетние травы. Но по Дарвинову учению виды того же рода суть между собой как бы одностепенные, т.е.‚ например‚ стотысячеюродные братья; может быть‚ и девяностотысяче- и стодесятитысячеюродные, но, в общем, все-таки почти одинаковоюродные. А этого не могло и не должно бы быть, если бы изменчивость шла не определенным путем и формы установлялись подбором, который, как мы показали, ничего совершить не в состоянии, если не избавит своих любимцев от поглощения скрещиванием.

Мы видели, что по Дарвину‚ в сравнительно спокойных мирных уголках, где борьба менее ожесточенна — на отдаленных островах, в закрытых морях, в пресных водах, сохраняются архаические формы тем, что, так сказать, избавляются от натиска прогресса, действующего через посредство усиленной и сложной борьбы за существование. Но `что значит это охранение старых, первобытных форм сравнительно с тем, которое должна бы им доставлять однолетность, одноразность размножения, решительно не допускающая ни малейшей возможности возникнуть поползновению к замене старого, сколько-нибудь утвердившегося? Пусть эти возникающие индивидуальные изменения будут одарены всеми нужными свойствами для одержания победы, если бы только им дать ход, допустить до борьбы; но ведь первое условие победы — то, чтобы была битва, и первое условие битвы — чтобы было кому биться; а тут одна из воюющих сторон, по необходимости, должна всегда отсутствовать, ибо в момент своего происхождения, или в очень незначительный после него срок, поглощается другой стороной, обращается в ее плоть и кровь, становится в ряды ее же армии, а не противной, которая блистает только своим отсутствием.¹²

5. Коренная ошибка Дарвина (стр.95)

После всех приведенных в этой и в предыдущей главе соображений, спрашиваю я не ослепленного и доступного еще убеждению читателя, во что обращается так называемый естественный подбор? Мы видели, что естественный подбор должен производиться борьбой за существование, и это не наш какой-либо вывод, а настоящая и действительная мысль самого Дарвина. Собственно говоря, борьба за существование и есть тот процесс, который производит подбор, результатом которого должно быть переживание приспособленнейших или пригоднейших. Несомненный факт борьбы за существование, производящий очень многое, очень многому служащий причиной и объяснением, если и не открытый Дарвином, то им установленный во всей своей силе и могуществе, — ослепил как его, так и всех его последователей до того, что они потеряли возможность различать то, `что он может совершить — от того, `что совершенно вне его власти. Дарвин справедливо заметил и обратил внимание на то, что борьба за существование может повести к вытеснению одной органической формы другой. Но какой формы? Все его примеры, так восхитившие и поразившие ученую и неученую публику, — все до единого относятся ведь только до вытеснения вида видом, до победы вида над видом. Нам незачем пускаться в рассуждения о том, `что такое вид, отличается ли он или не отличается существенно от разновидности; для нас достаточно того, вне всякого сомнения, стоящего факта, что виды взаимно не скрещиваются или, по крайней мере, не дают безгранично плодородного потомства, а разновидности всегда между собой плодородны. Мне незачем еще раз приводить доказательства, что сам Дарвин это признает. Пусть существует из этого одно, два, десять, сто исключений, — это для нас довольно безразлично. Для нас достаточно, что таково огромное, подавляющее большинство случаев. Но результаты, выходящие из борьбы видов, могут ли быть распространяемы не только на борьбу разновидностей со своими коренными видами, но еще и на борьбу только что появившихся индивидуальных изменений с установившимися уже видами? В самом деле, сравним силы борющихся сторон в обоих случаях.

При борьбе видов с видами, — вновь занесенный в другую страну вид, например кардон (Cynara Cardunculus), завладевающий полем битвы в Прилаплатских странах, имеет вначале на своей стороне лишь невыгоду численности. Если эта невыгода слишком велика, т.е. если завезено лишь несколько семечек, то‚ вероятно‚ они так и пропадут. Но если с товарами и разными другими путями завозится сколько-нибудь значительное количество семян, то невыгода численности будет в сущности мнимая. Малочисленная армия вторгнувшегося растения (или животного) будет находиться в том же положении, как Леонид при Фермопилах до обхода Персами горсти его воинов. Она будет в состязании тоже лишь с небольшим числом окружающих ее растений. Когда она одержит победу над ними, то численность его увеличится размножением, и она вступит в борьбу с новым числом врагов‚ и т.д. Напротив того‚ на стороне этого вторгнувшегося растения будет лучшая приспособленность к новой местности, чем у туземных пород. Конечно, это случай редкий, как это доказывается вообще незначительностью числа растений, утверждающихся и вытесняющих растения туземные (например, в Европе Erigeron canadense, Oenothera biennis), редкий, но однако же возможный и гораздо более возможный для стран, менее одна от другой отдаленных, чем Европа и Прилаплатские страны. Так, например‚ Горлюна съедобная (Bunias orientalis) появилась в западной Европе вслед за русскими армиями в 1813 и 1814 годах. Наконец, в прочих отношениях обе борющиеся стороны будут равносильны, именно будучи настоящими видами, они, во-первых, смотря по взгляду на их происхождение, суть или неизменные типические формы, или формы, хотя и производные (каким бы то ни было неизвестным нам путем), но укрепившиеся и стававшие постоянными через долголетнюю наследственность; а во-вторых, они — организмы, способные охранять вполне свою самостоятельность и самобытность, т.е. неспособные через скрещивание поглощаться друг другом. Следовательно, победа решается единственно отношением между приспособленностью борющихся видов и численностью непосредственно вступающих в борьбу индивидуумов. Таким образом, победа пришельца становится мыслимой, и какой-нибудь кардон мог точно также завоевать себе большое пространство Лаплатских стран, как Кортес с горстью Испанцев пересилить Мексиканскую империю.

Сравним теперь силы борющихся между собой основного родительского вида и происшедшего от него индивидуального изменения. Во-первых, численностью новорожденные будут уступать своему противнику в неизмеримом отношении, ибо если бы новый признак вдруг появился на большом числе особей, то он уже этим самым перестал бы быть индивидуальным изменением, и появление его заставило бы предположить не присутствие какой-либо из бесчисленных комбинаций, служащих лишь поводом к сему, а какую-либо определенно действующую причину (об этом будем говорить ниже). Правда‚ и тут преимущество приспособленности, по самому предположению, на стороне новорожденного, но лишь очень маленькое, едва ощутительное, относящееся к приспособленности родительского вида, как единица с очень маленькой дробью к единице. Во всех прочих отношениях, в которых борющиеся виды были равносильны, здесь основной вид превосходит неизмеримо свое микроскопически усовершенствованное отродье.

По сравнению устойчивости признаков новых и издревле унаследованных, мне нет надобности прибегать к каким-либо теориям или толкованиям, — я приму то, которое Дарвин считает наивыгоднейшим для его учения: «Все, какие бы то ни были признаки, как древние, так и недавно приобретенные, стремятся к передаче; но можно принять за общее правило, что те, которые уже долго успешно сопротивлялись противодействующим влияниям, будут и впредь также успешно сопротивляться им, а, следовательно, будут прямо передаваться потомству».¹³ Или еще: «Те части, которые подверглись изменениям со времени одомашнивания голубя, способны изменяться еще и теперь; следовательно, эти изменения появились еще очень недавно, накопляясь подбором, и, следовательно, не могли еще укрепиться совершенно».¹⁴ Но наши новые признаки даже и подбором не начали еще накопляться, явились еще недавнее, следовательно, совершенно неустойчивы, не должны прочно передаваться потомству; а у тех, с кем им приходится бороться, типические видовые признаки должны передаваться прочно потомству.

Еще хуже обстоит дело по отношению к сохранению самостоятельности вновь происшедших признаков, обладатели коих должны утратить их скрещиванием также неминуемо и, несомненно, как несомненно, что миллионы, биллионы, а в иных случаях дециллионы больше единицы, и, несомненно, в той самой мере, в которой эти громадные числа превосходят единицу.

Следовательно, вид может победить вид, а начинающееся индивидуальное изменение будет всегда, без малейшего возможного исключения, побеждено своим коренным видом, сколько бы зачатков выгод, прогресса и усовершенствований большей и лучшей приспособленности оно в себе ни носило. Это ясно, как дважды два четыре.

А из этого прямо следует, что такой хитрой и курьезной штуки, как измышленный Дарвином естественный подбор не существует, не существовало и не может существовать, ни как особой силы или деятеля природы — как думают некоторые, не отдавшие себе ясного отчета в учении Дарвина, ни как производного сложного фактора, как думает сам Дарвин. Но однако же подбор искусственный несомненно существует, хотя значение его и было чрезмерно преувеличено в пользу здания, которое имело быть воздвигнуто на его основании. Да, он существует, но ни основанием, ни моделью для здания естественного подбора служить не может, ибо аналогия‚ между ними проведенная‚ фантастическая и ложная. Проведем между ними параллель:

Таблица IV

Подбор по сущности своей, по самому своему определению, есть ни что иное, как именно устранение скрещиваний. Казалось бы, что если бы Дарвин, так много рассуждавший о подборе, только принял на себя труд дать ему точное и строгое определение, то не мог бы не увидеть, что подбора в природе нет и быть не может. Да, это было бы так, если бы человек и даже талантливый ученый был всегда существом последовательным и беспристрастным; но эта постоянная последовательность и беспристрастие даются немногим, если только кому-либо даются вполне. Но одни только страсти ослепляют людей, заставляют их не видеть прямых последствий их деяний; то же самое ослепляющее действие имеет и теория на человеческий ум, — она лишает возможности видеть самые неизбежные последствия их мыслей. Если бы не этот психологический факт, то пришлось бы решительно недоумевать перед необъяснимой непоследовательностью Дарвина. Он очень ясно сознавал, что подбор есть устранение скрещивания, и в тоже время не понимал, или правильнее, ослепляясь блеском своей гипотезы, не видал всей сокрушительной силы этого простого определения для его теории.

Что Дарвин понимал подбор именно так, как я его здесь определяю, т.е. как устранение скрещиваний, можно доказать целым рядом самых определенных цитат:

1) «Однако, не будь подбора, полученные результаты (от случайных, внезапных отклонений, а также легких изменений, происходящих вследствие неупотребления известных органов, вместе с явлениями, зависящими от отношения роста, от соответственной изменчивости) были бы ничтожны и незаметны, так как все эти отклонения без помощи подбора непременно исчезли бы весьма быстро… Они‚ по всей вероятности‚ вскоре уничтожились бы вследствие свободного скрещивания».¹⁵

2) «В некоторых случаях, по всей вероятности‚ несколько разновидностей одичало бы, и уже одно взаимное скрещивание их повело бы к уничтожению их характеристических признаков».¹⁶

3) «Если одна из смешивающихся пород значительно превосходит своей численностью другую, то эта последняя вскоре исчезнет и будет вполне или почти вполне поглощена первой», и еще к этому прибавляет в подстрочном замечании: «Dr. W. F. Edwards, в его Characteres Physiologiques des Races Humaines, p. 23, первый обратил внимание на этот предмет и дельно разобрал его».¹⁷ Как будто бы для этого еще нужно какое-либо специальное исследование или доказательство. Ведь это можно считать за физиологическую аксиому.

4) «Что касается весьма слабых различий, которыми характеризуются особи той же разновидности» (а очевидно, что именно таковы и суть индивидуальные особенности, долженствующие послужить началом разновидностей, видов, родов и пр.), «то очевидно, что свободное скрещивание вскоре изгладит эти слабые различия. Оно помешает также образованию новых разновидностей, независимо от подбора»¹⁸ (т. е.‚ очевидно‚ без подбора — без устранения скрещивания, другого смысла тут придумать нельзя).

5) «Когда две разновидности, из которых одна значительно многочисленнее другой, свободно скрещиваются между собой, то первая, в конце концов, поглотит последнюю».¹⁹

6) «Без некоторой степени подбора» (опять-таки устранения скрещивания‚ иначе смысла нет, и по сопоставлению с прочими цитатами, например‚ с предыдущей, выходит именно так, а не как-нибудь иначе) «свободное смешение индивидуумов той же разновидности, как мы уже видели, вскоре уничтожит легкие различия, которые могли появляться, и сообщит всему собранию особей однородный характер».²⁰

7) «Для того, чтобы подбор имел хорошие последствия, очевидно‚ необходимо предупреждать скрещивания между различными породами».²¹ Конечно, Дарвин точнее бы выразился, если бы вместо: «чтобы подбор имел хорошие последствия», он сказал: чтобы подбор вообще мог существовать; — но, тем не менее, смысл очевиден.

8) «Где нет подбора, там нигде и никогда не образуется различных пород».²² А в природе именно нет подбора, ибо недостаточно ведь назвать какой-нибудь процесс природы, хотя бы борьбу за существование, подбором, чтобы он получил свойство, вовсе ему не приличествующее — устранять скрещивание.

В своем Происхождении видов Дарвин делает лишь беглый обзор искусственного подбора, как бы предполагая, что всякому известно, в чем состоит этот процесс. Поэтому мы найдем тут менее мест, говорящих об его тождестве с устранением скрещивания‚ но однако же вот три места, в которых мысль эта явно выражена.

9) «Если бы подбор состоял только в выделении какой-либо очень отличительной разновидности и в размножении от нее, то начало это было бы столь очевидно, что не стоило бы о нем и говорить» (очевидно, что под выделением ничего иного нельзя разуметь, как именно устранение скрещиваний); «но важность его заключается в великих результатах, происходящих от накопления в одном направлении в течение многих поколений различий, совершенно незаметных для неизощренного глаза».²³ (Если подбор состоит не только в этом (т. е. в выделении), то, само собой разумеется, что в этом он состоит уже, по крайней мере и непременно).

10) «В случае животных с разделенными полами, легкость предотвращения скрещивания составляет важный элемент успеха образования новых пород, по крайней мере, в стране‚ переполненной другими породами»²⁴ (т. е. в стране, где скрещивание может легко происходить, а для диких животных все страны таковы — так как, во всяком случае, они населены тем видом, от которого произошло отклонение).

11) «Скрещивание играет весьма важную роль в природе, удерживая особи того же вида или той же разновидности верными своему характеру и однообразными».²⁵

После этого можно ли сомневаться, что Дарвин вполне понимал и оценивал значение скрещивания и все те затруднения, которые заключаются в нем для его теории? Пусть наше изложение этого вопроса в чем-нибудь преувеличено, пусть сделана нами какая-нибудь ошибка в наших выводах при оценке этого затруднения; всякий должен, однако же, согласиться, по крайней мере, с тем, что это одно из тех возражений, которое должно представиться одним из первых против учения, основанного на неопределенной изменчивости характеров, случающейся изредка в небольшом числе особей, и долженствующей накопляться все тем же путем; которое, наконец‚ признано самим Дарвином, как препятствие к образованию и упрочению пород. Не должно ли после этого ожидать, что он обратил на это возражение серьезное внимание; отыскал какое-нибудь незаметное, с первого взгляда, обстоятельство или условие, которое устраняет эту крайнюю опасность от поглощения скрещиванием вновь зачинающихся, индивидуальных изменений в разновидностях и видах; одним словом, что он свою теорию каким-нибудь образом высвободил из этого затруднения или, по крайней мере, старался более или менее вероподобным образом выпутать ее из него? Между тем всякий, прочитавший со вниманием все сочинения Дарвина, должен с изумлением придти к заключению, что ничего этого нет, что эти, им сознанные, противоречия так и остались противоречиями, и что даже почти никакой попытки им не сделано для их примирения. Подбор состоит в устранении скрещивания; чем устраняется это скрещивание в диких организмах — не указано; а между тем естественный подбор все-таки продолжает существовать и служить основой всего учения.

6. Дарвинова защита подбора от устранения ее скрещиванием (стр.105)

Эта необыкновенная странность до того меня поражала, что я несколько раз принимался сомневаться: да полно, правильно ли я рассуждаю, или правильно ли понимаю Дарвина‚ или не упустил ли чего из соображения, может быть потому, что у самого Дарвина дело это как-нибудь неясно изложено. Принимаясь за чтение нового сочинения Дарвина или нового издания, я всегда ожидал, что вот-вот получу это разъяснение, и, прежде всего, обращался к тем отделам, где, судя по оглавлению, можно было ожидать такого разъяснения. Таким образом, в «Прирученных животных и возделанных растениях» я с особенным вниманием и‚ так сказать‚ с жадностью принимался за чтение глав, трактующих специально о подборе. Но читатель видел, `что я из них извлек, так как большая часть только что приведенных цитат о влиянии скрещивания заимствована именно из этих глав. В Origin of species, в особенности в VI издании, я ожидал разрешения моих сомнений от главы VI, озаглавленной: «Трудности теории» (Difficulties of the theory) и от вновь добавленной VII главы: «Разного рода возражения на теорию естественного подбора» (Miscellaneous objections to the theory of natural selection). Нашел я в них защиту от многих возражений, удачную или нет, — это другой вопрос, но, во всяком случае, возражения были оценены и взвешены. Еще сильнее привлекали мое внимание такие параграфы, как: «О скрещивании особей» (on the intercrossing of individuals, II амер. изд., стр. 90 -95; VI издание, стр. 76 — 79). Но в этом параграфе‚ обещающем, по-видимому, разъяснение дела, нет и полуслова о смущавшем меня обстоятельстве. Даже совершенно напротив, в нем приводятся факты, которые заставляют еще сильнее опасаться за судьбу всяких появившихся индивидуальных особенностей от скрещивания. Именно тут приводятся факты, на которых Дарвин в особенности настаивает и которые с подробностью разбирает в «Прирученных животных и возделанных растениях», факты в пользу того, что самооплодотворение обоеполых организмов (каково, например, большинство растений) очень вредно; что спаривание животных и растений в теснейшем родстве тоже неблагоприятно для произведения многочисленного и здорового потомства; что‚ напротив того, оплодотворение пылью другого цветка, хотя бы того же самого экземпляра, уже выгодно; что еще выгоднее оплодотворение пылью с цветков другого экземпляра; что поэтому однодомство и‚ в особенности‚ двудомство — чрезвычайно выгодные для растений условия; что еще выгоднее, если оплодотворение происходит между особями несколько изменившимися, между различными разновидностями. Все эти факты, полагаю я, вполне справедливы; но что же из них следует? То, что ежели появившееся индивидуальное изменение оплодотворится или оплодотворит особь из основной формы, то происшедшее от сего потомство будет и здоровее и многочисленнее, чем потомство, происшедшее как от оплодотворения особей этого изменения между собой (которое и должно ведь послужить началом новой формы), так и от оплодотворения особей коренной формы между собой. А из этого очевидно, что прибавляется еще новый шанс к более скорому и полному поглощению появившейся особенности коренной ее формой; ибо, так как несомненно, что численное преобладание на ее стороне в огромной пропорции, то потомство это должно все более и более перерождаться в основную форму, не только по количественным, но и по качественным причинам, и утрачивать, начавшие было приобретаться, новые черты

строения. Это, в конце концов, резюмирует Дарвин так: «Ежели это случается даже (т. е. скрещивание между этими различными разновидностями) через далекие промежутки времени, детеныш, от сего происшедший, столько выиграет в крепости сложения (vigour) и плодородии над потомством, происшедшим от самооплодотворения, что он получит больше шансов к переживанию и к размножению своего племени, и таким образом, в течение долгого времени, влияние скрещиваний, даже изредка случающихся, будет великое».²⁶ — Совершенно справедливо‚ но тем хуже для появления новых форм путем так называемого подбора. Дарвин как будто бы полагает, что влияние этой выгоды, доставляемой скрещиванием, служит в пользу его теории. Да, это было бы так, если бы особи вновь происшедшей индивидуальной особенности скрещивались раз (или изредка) с особями коренной формы, в большинстве же случаев спаривались бы, однако‚ между собой. Но, по самому очевиднейшему и простейшему расчету вероятностей, должно признать, что как раз наоборот, скрещивание между особями с новыми отличиями должно быть чрезвычайно редким, невероятным и почти невозможным исключением, а скрещивание с коренной формой — почти не представляющим исключений правилом. Что такова была мысль или‚ лучше сказать‚ самообольщение Дарвина, видно из заглавия того параграфа, в котором он поместил только что выписанное мной место: «Обстоятельства, благоприятные для произведения новых форм посредством естественного подбора». Но обстоятельства эти оказываются‚ как раз наоборот‚ самыми неблагоприятными, и полезное влияние скрещивания, хотя и не Дарвином открытое, но столь им излюбленное, — падает на его голову.

Но как бы то ни было, в этом самом параграфе о «благоприятных обстоятельствах» заключаются также и все немногие и слабые, — с чем‚ я надеюсь, согласится и читатель, соображения, которыми Дарвин находит возможным и нужным парировать удары, наносимые его теории скрещиванием. По важности этого предмета я нахожу необходимым привести целиком все эти места, тем более что они состоят всего из нескольких строчек. Дабы всякая мысль Дарвина оставалась в свежей памяти, сейчас же помещаю и мои против них возражения, и, во избежание недоразумений‚ слова Дарвина подчеркиваю.

«Это составляет чрезвычайно запутанный предмет».²⁷ Так начинает Дарвин. Да, чрезвычайно запутанный, если во что бы то ни стало стараться защитить подбор от влияний скрещивания; и напротив того, он чрезвычайно прост и ясен, если, не противореча очевидности, признать его невозможность. «Если благоприятные изменения не будут унаследованы, по крайней мере, некоторыми из потомков‚ — естественный подбор ничего произвести не может». Выписывая это место, я имел в виду показать, что и в VI издании Дарвин остается при мысли, которая только одна и сообразна с духом его теории, что для этой цели достаточно, чтобы только некоторые из потомков унаследовали изменение. Хотя, как увидим ниже, он соглашается со сделанным ему возражением, что небольшое число изменившихся особей ни к чему повести не может. «Стремление к возвращению прежних признаков (reversion — атавизм) может часто противодействовать (chek) делу или предотвратить его; но так как это стремление воспрепятствовало человеку образовать подбором многочисленные домашние породы, почему должно оно возобладать над естественным подбором?» Весьма понятно почему. Если в какой-либо домашней породе, начинающей образовываться, или даже уже образовавшейся, родятся выродки (по атавизму) с признаками, принадлежащими той коренной породе, от которой произошла сохраняемая или производимая порода, то с этими выродками поступают как лорд Риверс со своими собаками,²⁸ который‚ конечно‚ вешал их не зря, а именно тех, которые возвращались к прежнему типу или представляли другие‚ несообразные с его вкусом‚ отклонения. Выродков этих вешают, режут, продают на сторону, т.е. поддерживают чистоту крови, как это говорится на техническом языке скотоводов. А в природе, если также много вешается, то зря, и, во всяком случае, тут никто не заботится, чтобы вешание происходило ранее, чем выродки успеют уже раз или даже несколько раз скреститься, об чем‚ без сомнения‚ лорд Риверс еще более заботился, чем о самом вешании.

«В случае методической подбора, производитель (breeder) подбирает для некоторой определенной цели, и ежели особям будет дозволено свободно скрещиваться, дело его потерпит полную неудачу. Но ежели многие люди, без намерения изменить племя, имеют приблизительно то же мерило совершенства, и все стараются добыть лучших животных и от них размножить породу; то усовершенствование наверное, но медленно, последует вследствие бессознательного процесса подбора не смотря на то, что тут нет отъединения (выделения) отобранных индивидуумов». Вот главная причина! она состоит в аналогии с так называемым бессознательным подбором. Я уже об этом предмете говорил довольно подробно. Повторю сущность дела. Ведь эти многие люди стараются добыть лучших животных и от них только размножать, — следовательно, других, не лучших‚ оставляют в стороне‚ и все равно как если бы их вешали. Положим, что они не всех лучших животных добыли, что остались у людей с другим мерилом совершенства, или у людей, никаким мерилом не обладающих, и нехорошие животные, которые скрещиваются с остальными. Что же из этого? Только то, что не у этих людей произойдет новая порода, а у тех, которые добыли лучших животных и от них размножают. Ведь очевидно, что методичность подбора, т.е., по Дарвинову определению, имение в виду особой цели — сама по себе тут решительно ни при чем; а все дело в том — устраняется или не устраняется скрещивание, и в какой мере устраняется. При устранении скрещивания с определенной целью произойдет имевшаяся в виду порода; при устранении без определенной цели произойдет некоторое неопределенное улучшение, но то или другое произойдет только при устранении. Когда, как я уже заметил, в Англии разъезжали чиновники по пастбищам и резали лошадей, которые были ниже известного роста, то этим они, конечно, устраняли, как и лорд Риверс, скрещивание с малорослыми лошадьми. Когда, по словам Дарвина‚ дикий убивал своего ребенка, чтобы мать его выкармливала щенка, то остальных щенков он, конечно, предоставлял гибели, если должен был прибегнуть к столь крайней мере для сохранения своего любимца и, следовательно, лишал их возможности скрещиваться с его возлюбленным щенком и с его потомством. Положим‚ что английские чиновники не всех малорослых лошадей вырезывали, и у диких не все остальные щенки погибали; но, во всяком случае, шансы скрещивания этим в значительной степени ослаблялись. Поэтому Дарвин и признает, что процесс усовершенствования происходил медленно; но весь вопрос, в какой степени медленно? Ибо есть такая степень медленности, при которой усовершенствование не только не произойдет наверное, — но наверное не произойдет. Конечно, если бы английским чиновникам удавалось перерезать только половину низкорослых жеребцов и кобыл, то некоторое увеличение роста в будущих жеребятах происходило бы только вдвое, или в иной какой-нибудь близкой к сему пропорции, медленнее, чем когда бы им удалось перерезать всех низкорослых лошадей. Но если бы все английские лошади были низкорослы, и имели бы некий рост — а, и на все английские табуны пустили бы (ввезли) какой-нибудь десяток жеребцов и кобыл немного большего роста, ну, на 0.25 дюйма например (при постепенной изменчивости мелкими шагами ведь большего предположить нельзя), ну, пусть и на 0.5 дюйма, так что лошади эти имели бы a+0.5 д. роста, и пустили бы всех лошадей‚ и старых‚ и новых‚ свободно скрещиваться; то средний рост английских лошадей нисколько бы не увеличился.

Но допустим, что, по стечению совершенно исключительных обстоятельств, произошло бы и сохранилось с десяток лошадей на малую долю дюйма (во всяком случае меньшую чем 0.25 или 0.5 дюйма) выше среднего уровня роста, и мы после многих поколений, например‚ сотни или даже хоть десятка, пустим опять с дюжину лошадей, настолько же высших ростом теперешнего среднего уровня, насколько ввезенные в первый раз были выше тогдашнего уровня; то я утверждаю: 1) что лошади второго ввоза не могли бы быть выше лошадей первого ввоза, при сохранении условия, что они могли быть только настолько выше нового среднего уровня, насколько первые были выше старого уровня, так как этот средний уровень ведь остался тем же а, ибо лишние четверть или пол дюйма ввезенных лошадей распустились уже в общей массе через скрещивание. Условие же, нами постановленное, чтобы излишек роста всякого нового привоза относился к среднему росту всего табуна, а не к росту лошадей прежнего привоза, совершенно необходимо, если мы желаем сохранить аналогию с происходящим в природе. Ведь для накопления признаков необходимо, чтобы степень признака ранее появившегося утвердилась и сохранилась, дабы к ней могла прибавиться новая степень от нового индивидуального изменения, имеющего произойти ведь не непосредственно от коренной формы, а уже от слабо измененной; но этого-то слабого первого изменения ни в природе, ни между нашими английскими лошадьми не могло установиться по причине скрещивания. 2) Вновь ввезенные лошади почти не имели бы шансов сойтись с тем десятком лошадей, которые в нашем предположении, по исключительному стечению обстоятельств, достигли несколько высшего роста от влияния лошадей первого ввоза, и во второй, а не то так в третий раз такого исключительно благоприятного стечения обстоятельств уже не произошло бы именно потому, что оно могло быть только исключительным, т.е. могло произойти раз, а сто раз должно было не происходить.

Вот, следовательно, какая степень медленности прогресса, равняющаяся полной неподвижности, должна бы иметь место при бессознательном подборе, если бы он был сколько-нибудь аналогичен с процессом, имеющим место в природе. Если, тем не менее, в домашнем состоянии происходит усовершенствование пород помимо методического подбора, это может происходить только: или при достаточно сильной мере устранения скрещивания, как в примере вырезания значительного числа низкорослых английских лошадей; или же, при отсутствии устранения скрещивания и каким-нибудь иным путем, а не подбором, начинающимся от индивидуальных изменений‚ как из своего источника, например, хоть тем, что разом родилась какая-нибудь разновидность от влияния внешних условий, и ими поддерживается, как‚ например, ангорские козы, мериносовые овцы в Испании, или тем, что порода была ввезена из других стран и притом в значительной численности (если должна возыметь влияние без устранения скрещивания; — при устранении же его, конечно, и одной пары довольно) и скрещивалась со старыми. Во всех этих случаях это не будет уже подбор, начинающийся от индивидуального отклонения, предоставленного самому себе, с которым мы теперь только и имеем дело. Все это утверждаю не я только, но и сам Дарвин в недавно приведенных мной выписках, например в 4-ой и 5-ой. Но только он сам себе непозволительным образом противоречит, приписывая бессознательному подбору такие качества, которых, по его собственным словам, он иметь не может, если тем или другим образом не будет произведено устранение скрещивания в полной или в значительной мере, — в такой мере, при которой скрещивание из правила обратилось бы в исключение; слабело бы на столько, чтобы медленность движения не превращалась в отсутствие движения. В самом деле, если мы говорим, что вероятность скрещивания равняется одной тридцати шести тысяче биллионной доли единицы; то мы этим ничего другого не утверждаем, как то, что медленность этого подбора такова, что дабы произвести известный ощутительный результат потребуется не менее 36,000 биллонов лет. Все, следовательно‚ зависит от того‚ какую степень медленности мы признаем возможной принять. «Так будет это и в природе». Да, так как при бессознательном подборе без устранения скрещивания, как в примере ввоза десятка или дюжины лошадей немного выше среднего роста в Англию, при изложенных условиях, т.е. не будет вовсе. «Потому что внутри ограниченной площади (или области — area) с неким местом, не вполне замещенным в экономии природы, все индивидуумы, изменяющиеся в должном направлении, хотя бы и в различных степенях, будут стремиться быть сохраненными». Да, но удастся ли им это при существовании поглощающей бездны скрещивания? Если все особи этой области‚ или половина их‚ или, по крайней мере‚ некоторая значительная их доля — но непременно значительная (смотри цитату из Дарвина‚ выше на 103 стр.‚ N 5)‚ изменится в этом направлении‚ тогда да, — стремление их осуществится. Но это ведь будет уже не индивидуальное изменение‚ которое мы можем признать как всегда возможную случайность‚ а результат некоторой определенно действующей причины‚ причины же такой в запасе у теории‚ хотя и есть места‚ не занятые в экономии природы‚ т.е.‚ другими словами‚ — условия‚ при которых особенность строения, в данном направлении, могла бы благоденствовать‚ существуют‚ если бы таковая особенность имелась бы налицо.

Но обстоятельства‚ ее производящие‚ действуют лишь как повод, а не как причина, т.е. не могут отразить себя в том, `что произошло по их поводу, как свойство искры не может отразиться в произведенном ею взрыве. Следовательно, и в этой ограниченной площади‚ благоприятной для нарождающейся формы‚ возникновение ее можно допустить лишь в виде индивидуального изменения‚ индивидуального в полном смысле этого слова, т.е. в виде изменения‚ составляющего принадлежность лишь одного или, в крайнем случае, лишь очень немногих индивидуумов‚ а в качестве таковых индивидуальных изменений они и подлежат вполне поглощению скрещиванием. Далее Дарвин рассуждает о том‚ — `что произойдет, когда‚ таким образом, по его мнению, образовавшиеся разновидности в различных частях какой-либо большой страны‚ — придут во взаимное столкновение. — Но об этих столкновениях нам рассуждать нечего, так как самих сталкивающихся разновидностей в отдельных областях, или площадях страны вовсе образоваться не может‚ или же они образуются не подбором, а тогда нам до них дела нет.

«Скрещивание будет главным образом действовать на тех животных, которые спариваются вновь для каждого помета (birth), или много странствуют, или размножаются не в слишком быстрой прогрессии». Первое условие справедливо в том смысле, что такие животные подлежат большей опасности от поглощения скрещиванием, чем те, которые, подобно голубям, спариваются на всю жизнь; но не говоря уже о том, что таких очень немного, при этом забывается, что ежели такие животные и произведут несколько выводков, сохраняющих изменение своих родителей, `что однако же в значительной мере ослабляется атавизмом (как сам Дарвин это признает во второй из приведенных выписок); то эти потомки не спарятся непременно между собой же, а напротив того, в огромном большинстве случаев скрестятся с особями, не имеющими этого признака, ибо таковых подавляющее большинство. В чем может заключаться особенная важность склонности к странствованиям — я не вижу, ибо и в непосредственных окрестностях того места, где родилась особь с данным изменением, большинство прочих особей, населяющих эти окрестности, не имеют данного изменения. Также точно и влияние медленного размножения ни при чем в этом деле. Тут надо различать, от чего зависит быстрота размножения, от того ли, что акты рождения быстро следуют одни за другими, или оттого, что разом производится очень много детенышей (как у рыб, например). Первый случай ровно ничего, ни полезного, ни вредного для устранения скрещивания‚сделать не может, кроме разве того, что редко спаривающиеся организмы в данное время давали бы меньшее число поколений, и вообще, следовательно, принимая подбор, медленнее бы изменялись; но в каждом поколении скрещивание было бы столько же вероятным, столько же бы преобладало, как и в поколениях, чаще происходящих, и общий результат влияния скрещивания был бы одинаков. Во втором случае, конечно, произойдет разом большое число измененных особей, но зато в той же мере возрастет и число индивидуумов без данной особенности, так что численное отношение между вероятностью устранения скрещивания и тем, что оно случится, остается одинаковым, как и при малом числе детенышей.

«У гермафродитных организмов, которые скрещиваются только случайно, а также у животных, которые спариваются для каждого помета, но которые мало странствуют и могут размножаться в очень быстрой прогрессии, новая и улучшенная разновидность может образоваться очень скоро на каком-либо одном месте, удерживаться там целой толпой (in a body) и в последствии рассеиваться, так что индивидуумы новой разновидности будут преимущественно скрещиваться между собой». О способе спаривания, о странствованиях и о быстрой прогрессии размножения сейчас было уже говорено. Здесь прибавлю еще, что столпление детенышей до их совершеннолетия действительно весьма обыкновенно, но устранению скрещивания содействовать не может, ибо они рассеиваются по достижении половой зрелости; да и до него смешиваются между собой выводки разных родителей. Насекомые, например, вылупившись из яйца в виде гусениц, расползаются в разные стороны, — в те же, в которые расползутся и, выведшиеся из яиц, положенных другими насекомыми, и ко времени спаривания зрелых в половом отношении насекомых они уже между собой перемешаются. Также точно рыбьи мальки плавают большими стаями, но эти стаи не состоят из вышедших из икринок, выметанных одной самкой, а до своей зрелости, до которой обыкновенно проходит несколько лет, они еще более расплывутся и перемешаются между собой.

Основательно только сказанное про гермафродитные организмы, но из этого выходит такое же странное и очень невыгодное для Дарвинова учения следствие, как и из того, что однолетние растения, и вообще раз в жизни размножающиеся организмы, должны медленнее изменяться, чем растения многолетние‚ и прочее, но только в обратном смысле.

Если у обоеполых, гермафродитных, происходит какое-либо индивидуальное изменение, выгодное для вида, то оно прямо и передается по наследству, не подвергаясь опасности бесследно исчезнуть через скрещивание с индивидуумами другого пола, не измененными или измененными в другом направлении. Следовательно, такие организмы должны бы иметь возможность несравненно вернее и быстрее переходить из одной формы в другую, т.е. быстрее перерождаться из вида в вид, из рода в род, из семейства в семейство и т.д. Но на деле выходит совершенно наоборот: виды низших животных, между которыми только и существует соединение полов в одном индивидууме, представляют гораздо большую продолжительность жизни видов, родов, семейств и проч., нежели высшие, как мы можем это заключить из продолжительности периодов жизни первых сравнительно с последними, выражаемой в толщине и числе формаций‚ в коих заключены их остатки. Лейель — один из первых ученых, принявших Дарвинову теорию, говорит: «В «Основах геологии» в 1833 году установил я, что продолжительность жизни видов из классов моллюсков превосходит продолжительность жизни видов млекопитающих. С этого времени нашли, что это может быть проведено гораздо далее, и что, в самом деле, закон, который управляет изменениями органических существ таков, что чем ниже место, занимаемое существами в лестнице организмов, или чем проще их строение, тем постояннее их форма и организация. Так при сравнение видов моллюсков нового и старого плиоцена, а этих с миоценовыми²⁹ неизменно оказывалось, что `большее число тождественных с ныне живущими приходится на двустворчатых раковин (которые, заметим, все гермафродиты), чем на витых улиток (брюхоногих — которые большей частью раздельнополые). Каким бы образом ни происходило изменение: образованием ли разновидностей и естественным подбором, или каким-либо иным путем, сумма изменений была тем больше, чем выше организм». И далее: «Фораминиферы — сродные губкам и представляющие самую низкую ступень животной жизни (и‚ конечно‚ все гермафродиты), выказывают, как мы узнаем из исследований Карпентера, Джонса и Паркера, необыкновенную изменчивость видовых форм; и однако же эти формы существуют в течение чрезвычайно продолжительных периодов времени, превосходя в этом отношении даже руконогих моллюсков — Brachiopoda» (которые также гермафродиты).³⁰

Дарвин объясняет быстрейшее изменение высших форм так: «Мы, может быть, можем понять быстрейший, по-видимому, итог изменений в живущих на суше и более высоко организованных существах, чем в низших и в море живущих, — из более сложных отношений высших существ к их органическим и неорганическим условиям жизни».³¹ А Лейель поясняет это: «Если мы предположим, что млекопитающие чувствительнее прочих классов позвоночных к каждому колебанию в окружающих жизненных условиях; то из этого бы следовало, что они чаще призываются приноравливаться посредством изменений к новым условиям, или, если они к сему не способны, уступать свое место другим типам. Это послужило бы поводом к более частому вымиранию разновидностей, видов и родов, чем остающиеся типы лучше отграничиваются, и средняя продолжительность тех же неизменных типов (видов, родов…) сократилась бы».³²

Но ведь все эти рассуждения, и Дарвина, и Лейеля только показывают‚ что у высших животных, например у млекопитающих, потребность в этом изменении, дабы мочь приладиться, приноровиться к внешним условиям жизни — гораздо сильнее, чем у низших животных. Внешние условия как бы говорят им: вы чувствительны к нашим малейшим переменам, вы не можете оставаться к нам равнодушными, как какой-либо моллюск, и потому производите скорее и в большем числе индивидуальные изменения; чем больше их будет — тем больше ведь и шансов, чтобы которое-нибудь из них подошло под наши требования — иначе вы погибнете. Изменяться то они изменяются, ибо в индивидуальной изменчивости нельзя предполагать недостатка; — но к чему поведут эти изменения, когда по мере их возникновения они поглощаются скрещиванием? Изменяться сравнительно быстро им необходимо, но они этого не могут, потому что скрещивание парализует изменчивость, сколь бы ни была она угодлива, между тем как у безголовых слизней, — у каких-нибудь устриц, всякое изменение, какое бы ни произошло, сохраняется, идет в прок, ибо опасность скрещивания устранена гермафродизмом. Но от этого им нет почти никакой выгоды, как нет и вреда, ибо среда, в которой они живут, проста, и если не все, то очень многое к ней одинаково хорошо прилажено, или, по крайней мере, разница в этом отношении очень мало ощутительна. Что же из этого должно бы произойти? — очевидно то, что низшие гермафродитные организмы должны бы разнообразиться до бесконечности, но ничего (или очень немногое) из этого не могло бы фиксироваться, ибо, как безразличное, не укреплялось бы подбором и не выделялось бы из хаоса форм борьбой за существование. Высшим же формам (если бы они могли произойти) ничего бы не оставалось, как вымирать беспотомственно, потому что их изменчивость, нейтрализуемая скрещиванием, лишена возможности накопляться, и потому не может удовлетворить требованиям усложняющихся и изменяющихся внешних условий, к влиянию коих они очень чувствительны.

Но если мы и оставим без внимания первое из этих следствий, то есть, что формы гермафродитных организмов должны бы образовать хаос форм — что собственно относится лишь до низших животных (ибо обоеполые растения не только не ниже, но по большей части выше однополых растений, в других отношениях), то во всяком случае остается бесспорным то, что Дарвиново учение годилось бы только для гермафродитных животных и растений, а не для всех организмов. Оно было бы лишь частной, а не общей теорией, представляло бы ту странность, что процесс образования новых форм должен бы быть различным для растений и животных, часто в других отношениях ничем существенным друг от друга не различающихся, иногда даже принадлежащих к тому же роду. Например, большая часть дрем (Lychnis) могла бы происходить по Дарвиновски, но для дремы двудомной (Lychnis dioica) должен бы существовать какой-либо особый способ образования.

«Даже и для животных, которые спариваются вновь для каждого помета (т. е. не пребывают в неразрывном браке‚ как голуби) и не быстро размножаются, мы не должны предполагать, чтобы скрещивание всегда устраняло действие естественного подбора. (Значит, что иногда оно ведь может это делать. Не правда ли, что это выражено очень скромно? — во втором издании выражение было несколько смелее. «Мы не должны преувеличивать влияния скрещиваний на замедление естественного подбора».³³ Тут дело идет только о замедлении, а об устранении нет уже речи). «Потому что я могу выставить значительное число (a considerable body) фактов, показывающих, что на том же самом пространстве (within the same area) две разновидности того же животного могут долго оставаться различными: от того, что посещают разные местности (stations), от того, что размножаются в немного различные времена года, или от того, что особи каждой разновидности предпочитают спариваться между собой». Но ведь это не что иное, как отъединение в пространстве или во времени, о котором я уже говорил и ничтожность которых доказал. Кроме того, тут говорится о готовых уже разновидностях, а нам надо узнать, как они произошли, как могло случиться, что индивидуальные изменения могли избавиться от поглощения скрещиванием, а вовсе не то, как две уже существующие разновидности, происшедшие неизвестно еще каким путем, и может быть вовсе не путем подбора, могут сохраниться некоторое время (`большего Дарвин ведь и не утверждает) в раздельности, несмотря на скрещивание. Это два совершенно разных вопроса. Очевидно, что Дарвин делает тут ту же ошибку (которую я выше уже разбирал), когда‚ чтобы объяснить происхождение какого-либо органа или особого строения, пользу которых трудно понять в начальной стадии их образования, он приводит ряд готовых видовых форм с этими особенностями, достигшими уже определенной, заметной, чувствительной степени развития.

Для оценки доказательной силы этих фактов было бы‚ конечно‚ всего лучше, если бы Дарвин сообщил нам имеющийся у него значительный список этих разновидностей, с обозначением и тех условий, в которых они находятся. Но за необнародованием его, нам ничего не остается, как держаться тех же общих соображений, которыми довольствуется сам Дарвин. Что препятствует, по его мнению, этим разновидностям скрещиваться? То, что особи, составляющие их, посещают различные местности; то, что они размножаются в несколько иное время года; то, наконец, что особи каждой разновидности предпочитают скрещиваться между собой. Это последнее обстоятельство не может относиться ни к растениям, ни, вероятно, к низшим животным, а относительно высших составляет чисто произвольное, ничем не подтвержденное предположение‚ удобное для данного случая. По крайней мере, мы не замечаем ничего подобного у наших домашних животных, например у собак, которым, как известно, даже крайняя несоответственность роста не препятствует стремиться к спариванию. Если бы и нашлись на это некоторые примеры, то, во всяком случае, это были бы немногочисленные исключения. Прочие две причины подходят, как я уже заметил‚ вполне под вспомогательные гипотезы отъединения в пространстве и во времени, для того собственно и придуманные, чтобы избежать необходимых последствий скрещивания; только отъединение (относительно пространства, по крайней мере) предполагается менее полное, чем настоящее географическое отъединение.

Но ведь нам нужно, с одной стороны, объяснить из этих нескрещивающихся разновидностей дальнейшее усиление их до видовой степени, с другой же, объяснить этим же путем само происхождение этих разновидностей из индивидуальных изменений. В обоих случаях нам необходимо прибегнуть к повторяемости этого отъединения, повторяемости весьма частой и невероятность которой уже выше доказана. Эта повторяемость процесса, говорю я, необходима и для объяснения самого происхождения разновидности, ибо, как мы видели из таблицы расхождения видов, нужно значительное накопление индивидуальных изменений, дабы образовать такую разновидность, которую сочли бы достойной помещения в систематические сочинения, — а именно о таких разновидностях здесь и идет речь. Итак, нам остается одно из двух: или

1) Признать, что эти разновидности произошли каким-либо иным путем, а не накоплением индивидуальных изменений естественным подбором, — например, от непосредственного влияния внешних условий, которых мы в данном случае открыть не можем, которые‚ может быть‚ не перестают действовать, и произведенный ими результат не успел еще изгладиться, будучи передаваем наследственностью до тех пор, пока действия внешних условий также точно не уничтожат этой разновидности, как они ее произвели; ибо очевидно, что произведенное непосредственным влиянием внешних условий ими же может и уничтожиться. Положим, что какое-нибудь растение, например гречишка, известная, по Московской флоре Кауфмана, под именем почечуйной травы (Polygonum persicaria), представляющее несколько разновидностей, соответствующих степени влажности ее местонахождения, — росло на какой-нибудь низменной впадине, которая часто заливалась водой из рукава близь протекающей речки, и потому, приняло характер разновидности ?. elatius с листьями от 4 до 6 дюймов длиной и проч. Затем водяной приток этот почему-либо засорился, и местность с хорошей плодородной почвой стала совершенно сухой. Весьма вероятно, что росшая тут разновидность гречишки в течение некоторого времени сохранит еще свои особенности, подобно тому, как разновидности, культивируемые в ботанических садах, не вдруг переходят к типической форме с изменением условий их роста. Но в тоже время на удобную местность посеются и семена другой разновидности ?. agreste. Может быть, некоторые экземпляры и первой разновидности переродятся в эту вторую; таким образом‚ две разновидности будут расти в той же самой местности, но‚ конечно‚ временно, ибо или та возобладает и вытеснит свою соперницу, которая лучше приноровлена к местности, или они сольются в среднюю форму через скрещивание. И таких комбинаций можно представить себе много.

2) Или признать, что эти разновидности, не будучи результатом непосредственного влияния внешних условий, произошли, однако же, скачком, охватившим собой значительную долю общего числа живущих в какой-либо местности особей.

Но это очевидно не соответствует разбираемому мной учению в том изложении, в котором оно первоначально появилось, в котором достигло своего громадного влияния и в котором продолжает излагаться в сочинениях последователей Дарвина (из русских укажу на изложение Г. Тимирязева), в изложении, которого и мы до сих пор держались.

Но вопрос о значении численности особей, подпадающих изменениям, — даже и без связи его со скрещиванием, — был одним из тех, относительно которого уверенность Дарвина в безошибочности его учения поколебалась вследствие сделанных ему возражений. Дарвин сделал значительные уступки, не думая‚ конечно, что уступает этим что-нибудь существенно важное, а потому я и должен буду перейти к разбору этих уступок, этого, так сказать, смягчения Дарвинизма, как оно изложено в его последнем издании. Но прежде окончу выписки из того места, где Дарвин защищает свое учение от опасности, угрожающей ему со стороны скрещиваний, — нам осталось делать их уже очень немного.

«Отъединение составляет также важный элемент в процессе естественного подбора». О значении отъединения я говорил уже подробно, и мы видели, между прочим, что сам Дарвин выказывает лишь очень мало склонности пользоваться услугами этого союзника. Он видит, насколько он подрывает значение борьбы за существование, как деятеля подбора, a сохранение за ним всей его силы кажется для него гораздо важнее опасности, грозящей со стороны скрещиваний, которую, как мы видели, он вообще признает весьма слабой.

Поэтому, заговорив об отъединении, он распространяется насчет относительной слабости, выказываемой организмами, происшедшими на островах или небольших материках, в состязании с организмами, усовершенствованными и окрепшими при более сложных и интенсивных условиях борьбы на больших материках. Об этом я также уже говорил в своем месте, но здесь прибавлю одно немаловажное замечание. Дарвин полагает, что в таких укромных местах, как отдельные острова, озера, вообще пресные воды и внутренние, не соединенные с океанами моря, сохранились некоторые древние архаические формы, потому что они могли здесь избегнуть состязания в общей борьбы за существование, будучи предохранены от нее уединенностью своего местообитания. Но на это можно представить гораздо удовлетворительнейшее объяснение, ибо оно, хотя отчасти, поддерживается фактами. Именно, в некоторых из этих местностей могли сохраняться такие внешние условия, которые некогда вообще преобладали, а затем изменились. Так, например, на сырых тропических островах сохранилась почти исключительно папоротниковая растительность, в роде той, которая господствовала в каменноугольный период, не потому, чтобы за отсутствием или слабостью борьбы эти папоротники не могли быть вытеснены более усовершенствованными формами, а просто потому, что сами внешние климатические условия на этих островах сохранили некоторое сходство с климатическими условиями каменноугольного периода. Превосходный пример этого рода представил академик Миддендорф в своих выводах из малакологической фауны России. Он заметил, что фауна Каспийского моря, хотя вообще очень бедная, — во многих отношениях очень характерна. Так в ней доселе сохранился род двустворчатых раковин — Pholadomya, который был очень распространен во время юрского периода, но затем постепенно уменьшался в числе своих видов и ныне имеет свое главное, почти исключительное, местопребывание в Каспийском море (некоторые немногие виды в Черном и Аральском и одна Ph. alba Sow. у берегов Исландии). Вот, следовательно, пример, как раз подходящий под Дарвинову гипотезу. Раковина, изобиловавшая в юрских морях, затем, постепенно уменьшаясь в своей видовой численности, сохранилась в отъединенном местообитании Аралокаспийского бассейна. Но академик Миддендорф обратил внимание на особенность солености Каспийского моря, состоящей в том, что вода его гораздо богаче солями горькозема (магнезии)‚ чем вода других морей, и предположил, что таков же мог быть характер воды юрского моря, `что и составляло условие обитаемости его этими раковинами. Предположение его подтвердилось. Порода юрской формации, заключавшая в себе фоладомии, содержала в себе по анализу действительно очень большую пропорцию горькозема, именно 7,21 % известковых соединений, 5,79 % магнезийных.³⁴ Вот чисто фактическое объяснение сохранения этих раковин в Каспийском море, не имеющее в себе ничего общего с подбором, борьбой за существование и предохранения от нее обитателей уединенных местностей. Сохранились или оказались подобные условия среды — сохранились и органические формы.

Более Дарвин уже ничего не прибавляет о влиянии и значении скрещиваний, и заключает свои рассуждения об этом предмете‚ рассуждения, как читатель видел‚ весьма немногочисленные и слабые, простым утверждением: «Хотя все особи того же вида в некоторой слабой степени отличаются друг от друга, часто проходит много времени прежде, чем могут случиться (occur) различные нужные качества в требуемом смысле (of the right nature) в разных частях организма. Этот результат будет часто значительно замедляться свободным скрещиванием. Mногиe воскликнут‚ что этих различных причин вполне достаточно, дабы нейтрализовать силу естественного подбора. Я так не думаю (I do not believe so). Но я думаю, что естественный подбор будет вообще действовать очень медленно, только через долгие промежутки времени и только на немногих из обитателей той же местности». Но мы видели, что замедление от скрещиваний должно простираться в бесконечность, т.е. что скрещивание вполне нейтрализует подбор. Этот вывод Дарвин не только ничем не опроверг, но даже ничем не ослабил, и одного: «Я так не думаю» недостаточно для убеждения в том, `что, при некотором вникновении в дело, оно представляется решительной невозможностью, тем более, что через несколько слов он говорит‚ что думает, что подбор действует лишь на немногих обитателей той же местности, т.е. отнимает у себя единственный шанс спасения подбора от уничтожения его скрещиванием, шанс‚ сопряженный‚ конечно‚ с отказом от самой сущности теории, как сейчас увидим.

7. Отступление Дарвина от строгого смысла своего учения (стр.122)

Вот какое обстоятельство привело Дарвина к сомнению в правильности его выводов, основанных на индивидуальных изменениях‚ коим изредка и случайно подпадают немногие особи какого-либо вида, хотя это сомнение и ограничивается тем местом его книги, в котором он его излагает, и как мы видели в только что выписанном месте, через 13 страниц после этих сомнений продолжает утверждать, что подбор³⁵ действует первоначально только на небольшое число особей той же местности.

«Пока я не прочел, — говорит Дарвин, — хорошую статью в «Северном Британском Обозрении» (North British Review. 1867), я не оценивал, как редко могут сохраняться отдельные случаи изменчивости, все равно, будет ли она слабо или сильно выражена. Автор берет случай пары животных, производящей в течение своей жизни двести потомков, из коих, от различных причин гибели, только два или около того остаются для продолжения своей породы. Это очень крайняя оценка для большей части высших животных, но никак не для многих из низших организмов. Затем он показывает, что если бы родился один индивидуум, который изменился бы каким-нибудь образом, доставившим ему вдвое больше шансов жизни, чем у прочих индивидуумов, все же вероятность была бы сильно против того, что он их переживет. Предположив, что он пережил и размножился, и что половина его детенышей унаследовала благоприятное изменение, все же, как продолжает автор показывать, эти детеныши имели бы лишь очень немногим большую вероятность пережить и оставить после себя потомство, и шансы на все бы уменьшались в последующих поколениях. Я полагаю, что справедливость этого замечания не может быть оспариваема. Если, например‚ какая-нибудь птица могла бы легче добывать себе корм, когда клюв ее был бы загнут, и если бы одна родилась с клювом сильно загнутым, и вследствие этого благоденствовала бы, то, тем не менее, был бы лишь очень малый шанс на то, чтобы эта единственная особь продолжила свою породу и привела к уничтожению обыкновенной формы (to the exclusion). Но едва ли может быть сомнение, судя по тому, `что мы видим в домашнем состоянии, что этот результат последовал бы от сохранения, в течение многих поколений, большего числа особей с более или менее загнутыми клювами, и от гибели гораздо большего числа птиц с прямыми клювами».³⁶

При должной оценке выписанного места, всякий беспристрастный человек должен согласиться, что оно заключает в себе полное отречение, полный отказ от учения о происхождении видов путем естественного подбора, хотя та книга, из которой эта выписка сделана, продолжает по-прежнему носить заглавие: «Происхождение видов путем естественного подбора».

Сопоставим это место с другим из того же издания (оставшегося совершенно неизменным против прежних изданий). — «Ежели при изменяющихся условиях жизни — органические существа представляют индивидуальные различия почти в каждой части их строения, а это не может быть оспариваемо» (конечно); «если существует‚ благодаря геометрической прогрессии размножения, напряженная борьба за существование в каком-либо возрасте, времени года, или году — а это‚ конечно‚ не может быть оспариваемо» (не может — но, как мы видели в VII главе, этого недостаточно, напряженность борьбы должна быть непрерывной, очень долгое время, без изменения в направлении), «то, принимая в соображение бесконечную сложность отношений всех означенных существ друг к другу и к условиям их жизни, причиняющую то, что бесконечное число различий в строении, конституции и нравах может быть для них выгодно, — было бы фактом необычайным, если бы никогда не случалось изменений‚ выгодных для собственного благосостояния каждого существа, подобно тому, как случалось столько изменений‚ полезных для человека» (в домашних животных и растениях). «Но если изменения, полезные для какого-нибудь органического существа, когда-либо случаются, то, наверное, индивидуумы, таким образом характеризованные, будут иметь наилучшие шансы быть сохраненными в жизненной борьбе; а по строгому принципу наследственности» (мы видели, как он не строг без укрепления часто повторявшейся передачей) «они будут стремиться производить потомство, таким же образом охарактеризованное».³⁷ Да, такое предположение допустимо, хотя только отчасти, по аналогии с домашними животными и растениями, если благоприятное изменение появляется в одном или очень немногих индивидуумах, а в выписанном месте автор ничего другого и не предполагает. Засеваются акры, десятины георгинами, и какая-нибудь замечательная особенность происходит в единственном экземпляре; — может быть‚ в том же посеве случается и не одна замечательная особенность, а несколько различных, но все-таки в одном или в очень немногих экземплярах. То же видели мы у груш, у голубей, у кур. Да в чем же заключалась бы и трудность подбора, — редко кому дающееся искусство — подбирать, которое Дарвин ставит так высоко, — если бы нужный для него материал появился разом в очень большом числе особей?

Я делаю как эту, так и многие другие выписки из различных сочинений и изданий Дарвина, не из удовольствия выставлять на вид случайные отдельные противоречия, которых едва ли и можно было избежать в труде столь обширном, при массе приводимых и обсуждаемых фактов. Указываемое мной противоречие — коренное, непримиримое, изменяющее всю сущность учения. Поэтому я и останавливаюсь на нем и подробным разбором его постараюсь сделать всю силу и все значение этого противоречия столь же очевидными читателю, как они очевидны для меня.

Прежде всего, обращу внимание на вопрос: как же велика, должна быть относительная численность благоприятно изменяющихся индивидуумов, — сравнительно с числом особей основной формы, оставшихся неизмененными, для того‚ чтобы новое изменение не пропало, не исчезло бесследно уже единственно от одной его малочисленности, не говоря о других причинах? Как доказывает свои поразившие Дарвина соображения автор «Северного Британского обозрения», я, к сожалению, не знаю. Но в предыдущей главе мы видели, что переживание улучшенных разновидностей или‚ вернее‚ индивидуальных особенностей, может считаться обеспеченным только, когда коэффициент улучшения, усиления приноровленности, приблизительно равняется числу, выражающему отношение между численностью обеих форм. Если бы это было не так, то элемент численности потерял бы всякое значение в какой бы то ни было борьбе, и‚ например, в сражении всякая армия, лучше обученная, вооруженная, продовольствуемая и более храбрая, всегда побеждала бы другую армию, сколько-нибудь ей в этих отношениях уступающую, невзирая ни на какие численные между ними отношения. Между тем можно утверждать с некоторым основанием не более того, что победа малочисленнейшей армии может считаться вероятной лишь, когда ее храбрость, искусство, вооружение и проч., по крайней мере, во столько же раз превосходят эти же качества многочисленнейшей армии, во сколько раз число воинов последней превосходит число воинов первой.

Но здесь меня может быть ждет возражение. Для того, чтобы в жизненной борьбе победа осталась на стороне малочисленной, но лучше приноровленной формы, нет надобности, — скажут мне, — чтобы отношение между двумя элементами победы, — численностью и приноровленностью, — совершенно вознаграждали друг друга, чтобы произведения, получаемые от перемножения обоих этих элементов, выраженных в числах, приблизительно равнялись одно другому, потому что скрещивание оказывается в этом случае на стороне Дарвина, и действительно приводится им в свою пользу. В самом деле, если улучшенная разновидность составляет сколько-нибудь значительную долю общего числа особей вида, то, скрещиваясь с неулучшенными, она их улучшит и приблизит к себе, т. е. увеличит свою численность, впрочем, не иначе как на счет величины степени улучшения (большей приноровленности). — Враги из представителей старой формы как бы переходят на сторону вновь возникших противников; борьба между ними ослабевает, и в результате все-таки получается улучшение, хотя в известной мере и слабейшее, чем в индивидуумах с первоначально возникшей благоприятной особенностью.

Но влияние скрещивания, помогающее победе улучшенной формы, вместе с тем и ослабляет, так сказать смягчает ее‚ и потому не может быть велико. В самом деле, без этого влияния улучшенная особенность, при самом ее возникновении, должна бы обнимать собой почти половину общего числа особей вида в данной местности, ибо коэффициент улучшения в начале должен быть очень мал, — единица с очень маленькой дробью. «Впрочем, уже очень мелкие индивидуальные различия достаточны для этой цели (т. е. для подбора), и по всей вероятности такие только различия и участвуют в произведении новых видов»,³⁸ — говорит Дарвин. При этом влиянии скрещивания число благоприятных особей, дабы иметь ощутительное влияние на улучшение породы или вида, может уменьшиться до одной трети, одной шестой, седьмой, двенадцатой, если угодно, общего числа особей, но не более, так как числа: 3, 6, 7, 12 составляют крайний предел числа поколений, необходимых, по мнению всех заводчиков, для полного очищения породы от признаков‚ полученных через скрещивание. Но в таком случае и улучшение составит лишь около 1/3 1/6 1/7 1/12 доли величины и‚ следовательно‚ на столько же пришлось бы увеличивать время Дарвинова процесса происхождения видов, родов и пр., а времени этого, как покажу в одной из следующих глав, и без того не хватает, несмотря на всю продолжительность геологических периодов.

Сверх этого, при таком ослаблении скрещиванием уже и без того ничтожной выгоды изменения в момент его возникновения, влияние его на одержание победы в борьбе должно стать уже совершенно нечувствительным. В сущности даже и этого не будет. Ведь ежели появляются благоприятные изменения, то также точно появляются и неблагоприятные. Вероятность появления этих последних гораздо больше, чем первых, которые ведь только редкое и случайное исключение, и если благоприятные могут появляться в значительном числе индивидуумов разом, то еще гораздо чаще должно это случаться и с неблагоприятными. При появлении их в числе немногих особей, они обречены на быстрое исчезновение уже по одной их малочисленности; но при большом числе неблагоприятно измененных особей, исчезновение их должно быть медленное и, следовательно, они, также как и благоприятные, передадут свои вредные характеры через скрещивание оставшимся неизмененными и, следовательно, с избытком парализуют полезное влияние, которое могло бы получиться от скрещивания с благоприятно измененными особями. Но и не в этом еще главное дело.

Во всяком случае, вне всякого сомнения, остается необходимость, чтобы выгодное индивидуальное изменение разом охватило собой, по меньшей мере, одну двенадцатую долю всех особей данной местности, но вероятно нужна бы была гораздо большая доля. Но тогда ведь это уже будет не случайность, которую без особой натяжки мы всегда можем допустить. На это должна быть какая-нибудь постоянно действующая в определенном смысле причина, а не один только возбудительный повод. Это признает вполне и Дарвин в месте, непосредственно следующим за приведенным им возражением неизвестного автора: «Однако же, не должно быть пропущено без внимания, что некоторые даже очень сильно обозначенные изменения, которых никто не отнесет к числу простых индивидуальных отличий, часто вновь происходят благодаря тому, что сходные организации подвергаются сходным воздействиям, чему могут быть представлены многочисленные примеры из наших домашних произведений. В таких случаях, если изменяющаяся особь не передает непосредственно своему потомству вновь приобретенного признака, она, несомненно, передаст им, пока будут оставаться те же условия, гораздо сильнейшее стремление изменяться таким же самым образом. Также мало может быть сомнения и в том, что стремление изменяться одинаковым образом было часто столь сильно, что все особи того же вида была одинаковым образом изменены без помощи какой бы то ни было формы подбора, если только третья, пятая, десятая доля (значит, Дарвин идет в своем требовании также далеко, как и я) индивидуумов могла подвергнуться такому воздействию, чему могли бы быть представлены многие примеры. Так Грабa полагает, что около одной пятой доли кайр (Uria Guillemot) Фароэрских островов состоит из столь резко обозначенной разновидности, что прежде ее принимали за отдельный вид под именем Uria lacrymans. В случаях такого рода, если бы изменение было благоприятного свойства — коренная форма была бы скоро замещена посредством переживания приспособленнейших».³⁹

Но кто же сказал Дарвину, что разновидность кайр, в числе одной пятой доли всех особей этого вида, живущих на Фароэрских островах, произошла в том же относительном (к главной породе) числе индивидуумов, в каком находится теперь, и притом разом, одним скачком, почти перепрыгнувшим видовое расстояние? Если это было так, то дело шло вовсе не путем его теории. Ведь мы сейчас видели, что только небольшие индивидуальные изменения годятся для произведения видов, так что, во всяком случае, тут явилось исключение в антидарвиновском направлении. Но если и они, как и вообще разновидности и виды произошли постепенным накоплением признаков, то ведь необходимо принять, что некогда произошла небольшая индивидуальная особенность, охватившая пятую долю всех кайр, затем‚ по прошествии многих столетий, а вероятнее тысячелетий‚ произошел новый шаг вперед, и случилось это не с другими какими-либо кайрами, а непременно с потомками тех, которые были изменены уже сотню или более лет тому назад, ибо иначе не было бы шага вперед, а затем это должно бы повторяться раз десять или более, чтобы произошел вид. Я спрашиваю — на сколько же это вероятно? Но вероятно ли это, или невероятно, во всяком случае, это будет уже результатом постоянно действующей определенной причины, определенных внешних влияний, которым Дарвин придает так мало значения, или результатом чего-либо другого, но только это никак не было бы примером неопределенной изменчивости, а напротив того‚ изменчивости в строго определенном направлении. Если же это строго определенное направление ведет к выгоде и пользе существа, то значит, что эта выгода и польза были предопределены, предустановленны, чем бы то ни было и как бы то ни было. Конечно, если бы это случилось лишь с одними кайрами, то этот случай можно было бы смело причислить к ничего не доказывающим частностям, случайностям. Но если бы так было со всеми животными и растительными видами, — а иначе ведь и быть не могло, потому что случайные выгодные изменения отдельных индивидуумов ни к чему бы не повели, как соглашается Дарвин с Северо-британским Обозрением‚ — то значит и вся гармония и целесообразность органической природы была бы предопределенная и предустановленная, и эта предустановленность ничем бы не объяснялась и по-прежнему стояла бы перед естествоиспытателями и философами в своей загадочной сфинксовой оболочке. Предустановленная, предопределенная целесообразность переносилась бы только с одного места на другое. Прежде ее видели прямо и непосредственно в самых органических существах, теперь же она переселилась бы в устройство внешней среды, постоянно и разумно изменяющейся в пространстве и времени так, чтобы влиять на гибкую пластическую натуру организмов в целесообразном смысле и направлении. Это было бы разумно и целесообразно, ввиду определенного результата, устроенная среда, которая вела бы за собой внутреннюю и внешнюю гармонию органического мира, и притом гармонию, осуществляемую в каждый данный момент, и вместе прогрессирующую. Что же это такое, как не та же теория создания, только разделенная на темпы?

В самом деле, что такое создание, по крайней мере, в глазах естествоиспытателей и философов, принимающих его? Ведь не оживление же, в самом деле, вылепленных из глины форм растений и животных, или вызывание их из недр земли, подобно воинам из зубов дракона, посеянных Кадмом. Что такое создание — никто не тщился даже определить, сознавая, что, употребляя это выражение, он выражает тайну непостижимую. Одно свойство, однако, существенно необходимо лежит в смысле этого слова: — то, что акт создания был проявлением целесообразной разумности; ее он предполагает необходимо, но больше ничего не предполагает. Но именно создание — все равно цельное или разделенное на темпы — Дарвин и имел главным образом в виду устранить своей теорией, заменив ее незакономерной случайностью отдельных бесчисленных возникавших изменений, между которыми, весьма вероятно, должны бы попадаться иногда, хотя очень изредка и такие, которые были бы полезны для изменяющихся организмов. Что это так, что таково именно его понимание этого дела — видели мы из приведенного возражения против Аза- Грея.⁴⁰ Еще определеннее видим мы эту мысль выраженной в следующем месте из другого его сочинения: «Я имел два отдельные предмета в виду: во-первых, показать, что виды не были отдельно созданы (separately, в один ли темп, или в несколько — ведь все равно), и во-вторых, что естественный подбор был главным деятелем изменений, хотя сильно вспомоществуемый унаследованными результатами привычки, и слегка прямым действием окружающих условий». (Но откуда же взяться привычкам, если не из необходимости применяться к этим условиям, употреблять их или приноравливаться к ним наивыгоднейшим для себя образом, в особенности, если бы эта привычка охватила разом очень большую долю одновременно изменяющихся существ? Привычка в этом случае также точно не могла бы быть чем-либо специальным одному или немногим индивидуумам, как и самое изменение). «Тем не менее, я не мог уничтожить в себе влияния прежнего моего верования, тогда далеко преобладавшего, что каждый вид намеренно создан; и это повело меня к подразумевательному принятию мнения (tacitly assuming), что каждая подробность строения, за исключением рудиментов, имела какую-нибудь особенную, хотя и не узнанную пользу. Всякий, с таким предположением (assumption) в уме, естественно через меру распространил бы деятельность естественного подбора на прошедшие ли времена, или на настоящее время. Некоторые из тех, которые принимают принцип эволюции, но отвергают естественный подбор, критикуя мою книгу, по-видимому, забывают, что я имел оба эти предмета в виду. Отсюда, если я ошибался, придавая естественному подбору большую силу, с чем я далеко не согласен, или если я преувеличивал его могущество, `что само по себе вероятно, я по крайней мере, как надеюсь, сделал большую услугу тем, что помог опрокинуть догмат отдельных созданий».⁴¹ Несомненно, что, несмотря на все отступления от чистой теории подбора, Дарвин думал, что за ним все-таки еще остается большая сила, но несомненно также и то, что, вместе с этими отступлениями, сила этого начала совершенно испарилась из его теории в новейшем ее изложении; несомненно, по крайней мере, для человека, дающего себе труд приводить во взаимную внутреннюю связь факты и мысли, независимо от их буквального выражения и частого повторения.

Читая это оправдание, прежде всего я вижу в нем сознание, что учение о подборе не было результатом беспристрастного и свободного исследования фактов; что не вникновение в них, не сопоставление их, так сказать, навязали Дарвину его теорию как необходимый вывод — а такова должна быть непременно чисто научная теория; никакое постороннее соображение не должно направлять ее. Здесь из собственных слов Дарвина выходит нечто совершенно противное, нечто совершенно не научное. Я вижу, что Дарвин имел в виду отделаться от верования, что виды намеренно созданы, и что для этого придумал он особый фортель, — естественный подбор, и в виду именно этой цели допустил себе преувеличить его могущество. `Что же спрашивается, вселило в него это стремление отделаться от этой мысли о намеренности создания видов? Что? — этого я не знаю, хотя и могу догадываться; но знаю, что это были не самые факты, ей не соответствующие, ибо в таком случае ход мыслей его должен бы был быть тот — и это был бы именно научный ход — что из вникновения в факты, из сопоставления их, независимо от всякой другой преокупации‚ независимо от всего предвзятого, должно бы вытекать учение о подборе, и тогда само собой и устранилось бы верование в отдельное намеренное создание. Но в таком случае не было бы и причины для преувеличения могущества подбора, или оно проистекало бы прямо и непосредственно из неправильного понимания фактов. Теперь же мы видим, что обращение с фактами было не честное, т.е. не беспристрастно научное, что, собственно говоря, они были перетолкованы и подобраны в виду посторонней цели. И оправдание Дарвина выходит по этому очень наивным и обращается из оправдания в полное обвинение. Но оправдание ли это, или самообвинение, нам, во всяком случае, остается позволительным думать, что дело идет вовсе не о личном желании Дарвина переубедить себя, и также не о том, насколько в этом переубедились другие, а о том — справедлива или ложна сама в себе идея создания. Необходимость его действительно устранялась Дарвиновой теорией, при том первоначальном значении подбора, которое он сам называет преувеличенным, (конечно, если в этом виде она соответствует действительности). То же, что многие и даже большинство естествоиспытателей отказались от этой идеи, ровно ничего не значит и не дает ни малейшего права отрекаться от стенобитного орудия, после того как пробит им пролом в стене, т. е. по достижении совершенно внешней цели убеждения самого себя и других естествоиспытателей в излюбленной идее. Всем необходимо иметь в виду не те два предмета, которые Дарвин имел в начале, а только один из них: был ли естественный подбор главным деятелем изменений, совершенно независимо от того, какое влияние может иметь решение этого вопроса на первый из занимавших Дарвина предметов. В том то и беда, что наперекор требованиям здравой научной логики, этот первый предмет имел и имеет решающее значение и в глазах Дарвина, по его собственному сознанию, и в глазах его последователей, при обсуждении учения о подборе. Оно хорошо не потому, что удовлетворительно, сообразно с фактами решает задачу о происхождении видов, а потому, что дает возможность отвергнуть идею намеренного создания; и благодаря этому качеству на него смотрится сквозь пальцы, ему прощается многое, `что никогда бы не пропустилось и никогда бы не простилось, при безотносительном, свободном, беспристрастном обсуждении с чисто

научной точки зрения. Поэтому в учении о подборе допускаются всякие непоследовательности, всякие противоречия, лишь бы сохранить это начало, столь дорогое по причинам, лежащим совершенно вне положительной науки. Но успокаиваться на внутренних противоречиях ни на минуту нельзя, хотя бы по мере ослабления значения‚ придаваемого подбору, возрастало значение идеи создания, (предполагая‚ конечно‚ господство здравой логики, а не предвзятых мнений, с которыми‚ конечно‚ не справиться, пока они остаются предвзятыми), ибо ничто постороннее не должно иметь влияния на установление научной теории.

Но‚ может быть‚ все еще не довольно ясно, почему с распространением происхождения индивидуальных особенностей разом и одновременно на целые массы особей, составляющих треть, пятую, десятую долю, как признает это необходимым Дарвин, общего числа неделимых вида в данной местности, — значение подбора ослабевает, и не только ослабевает, но и совершенно исчезает. Представим это доказательство в самой строгой форме. Неопределенная изменчивость есть та Архимедова точка опоры, на которую должна опираться теория подбора, чтобы не остаться висящей на воздухе. Это я с достаточной ясностью доказал во II главе, да и сам Дарвин это несомненно признает. Но ведь для положительной теории недостаточно, чтобы такая точка опоры могла быть и могла не быть: — в таком случае ведь теория обращается в условную, как условен и самый афоризм Архимеда: — дайте мне точку опоры, говорит он, и я переверну землю, а если не дадите, то, само собой разумеется, и не переверну. Следовательно, такая точка должна быть дана, как нечто необходимое. Необходимости внутренней, логической, метафизической, как например в положениях математики, конечно‚ мы тут не найдем и требовать не в праве, ибо тут все дело в факте‚ в эмпирии. Следовательно, можно и должно довольствоваться очень большой, огромной вероятностью. Вероятность эта, по крайней мере, в достаточной степени, и имеется налицо, если, как это сначала и делал Дарвин, опираться на аналогию с тем, `что бывает в мире домашних организмов, дабы определить, чего мы вправе ожидать от внешней природы. Мы можем тогда сказать вместе с ним: да, было бы необычайно, странно, невероятно, если бы никогда не случалось изменений‚ выгодных для самого существа, когда фактически несомненно случались изменения‚ выгодные для человека‚ у домашних животных и растений, изменения, с которых мог бы начаться подбор. Но очевидно, что вся эта аналогия, вся эта значительная степень вероятности пропадает, коль скоро мы усилим наши требования, потребуем от природы, чтобы эти выгодные изменения разом охватывали хоть десятую долю всех особей вида; да чтобы это же самое повторялось десять и более (может 50 или 100 раз) над потомками все тех же, уже раз благоприятно изменившихся, существ; да чтобы не случалось изменений в противоположном направлении столь же значительного числа особей; да чтобы так было со всеми видами, сколько их ни было, ни есть и ни будет на земле. Не очевидно ли, что, при таком усилении требований, вся вероятность в их выполнении природой исчезает, т. е. исчезает всякая уверенность в существовании точки опоры для теории; и все, `что мы можем сказать, будет: да, так, пожалуй, могли бы образовываться виды, если бы существовали для этого невозможные, по их крайней невероятности, условия.

Таким образом, исчезает необходимость (основанная в настоящем случае единственно на большой вероятности) допущения точки опоры для теории, — необходимость допущения неопределенности изменчивости, которая заменяется уже строгой ее определенностью, т. е. разумным, целесообразным устройством среды, вызывающей целесообразные изменения; вместе с чем исчезает и вся надобность в подборе. Для чего он, в самом деле, нужен? Чтобы очень большому числу благоприятно измененных особей доставить победу над не очень много `большим числом оставшихся неизмененными. Стоит ли из-за этого хлопотать? Не гораздо ли проще предположить уже заодно одновременное изменение еще `большего числа, и почему же, наконец, и не всех разом, или, по крайней мере, стольких, чтобы ничтожный остаток был обречен гибели уже одной своей малочисленностью, без всякого подбора? Это последнее даже гораздо вероятнее: ведь некая постоянная причина, заключающаяся в условиях среды, действует; почему же ей действовать лишь на малое число избранных? Подбор становится плеоназмом. Сам Дарвин прямо говорит в возражении Аза Грею, что определенность в направлении изменчивости устраняете подбор. Если, чтобы основать свое богатство на выигрыше в нашей государственной лотерее, нельзя довольствоваться одним билетом, а надо взять их около половины, или даже хотя десятую долю, то какая же это лотерея? — и десять миллионов, которые стоили бы мне билеты, не лучше ли прямо положить в банк на проценты, или употребить производительно?

И так, в сущности, остается создание, то есть разумное, целесообразное воздействие на организмы, все равно косвенно ли влиянием внешних условий, или прямо и непосредственно на ход их развития, только разделенное, как я сказал, на несколько, на десять, на двенадцать, на четырнадцать, немногим менее или немногим более, темпов. Но для чего же, наконец‚ и самые темпы? В другом месте, как мы видели, Дарвин сознается, что он слишком низко оценил крупные, внезапные, самопроизвольные изменения (как в плакучей биоте, однолистной землянике). Сведите в одно эти две уступки, что же останется? неопределенная и постепенная изменчивость‚ а, следовательно, и подбор исчезнут; должна с этим исчезнуть и целесообразность в природе, которая ими объяснялась; а останется гипотеза, ничем не доказанная и не объясненная‚ — нисхождения одних форм от других. Но от того, что целесообразность исчезнет из теории, она не исчезнет из природы, и придется или против очевидности отрицать ее, или для единственно оставшейся возможности ее объяснения восстановить ее в разумной деятельности творческой причины, необходимость которой, по первоначальному, во всей полноте проведенному учению Дарвина, действительно устранялась, конечно, если бы только осуществление его в действительности было возможно, то есть, если бы она соответствовала истине.

Таким образом выходит, что чистого, беспримесного, не смягченного дарвинизма (первых изданий «Происхождения видов путем естественного подбора») нельзя принять по его противоречию с действительностью, как я это доказал в предыдущей главе и в первой части этой главы, и с чем сам Дарвин соглашается, изменив и смягчив свое учение, как он полагает, в несущественных чертах; а Дарвинизма смягченного и измененного последних изданий — опять-таки нельзя принять по его противоречию с самим собой — противоречию, которое доводит его до самоуничтожения.

И так, заключу я: все мои возражения против Дарвинова учения о подборе, основанные на том, что сколь бы предполагаемые индивидуальные изменения сами по себе полезны ни были, они должны поглотиться скрещиванием очень скоро после их возникновения, остаются в полной силе, и естественный подбор есть нечто совершенно мнимое, в действительности не существующее, основанное на неправильной аналогии с искусственным подбором и из борьбы за существование ни никоим образом не вытекающее, хотя бы за этой борьбой мы согласились признать и те свойства, которыми в действительности она не обладает, как это доказано в седьмой главе. Борьба за существование составляет весьма важное начало для объяснения географического распространения животных и растений, объясняет, почему часто животные и растения, которые могли бы, по климатическим условиям, жить в известной стране‚ как это доказывается легким их воспитанием в садах, птичниках, скотных дворах, парках или прудах, — не дичают, однако же, в ней, выйдя случайно, или и при содействии человека, на волю. Но новых форм она производить на свет не может, т.е. не может считаться фактором‚ аналогичным искусственному подбору, по той очевидной причине, что ей недостает того именно свойства, которое только и делает подбор подбором, то есть не достает способности устранять скрещивание.

Теперь, следуя употребляемой мной методе — сотру опять все приведенные доказательства, признaю существование естественного подбора, соглашусь приписать ему всю ту силу, всю ту действенность, какую он имеет в глазах Дарвина и ревностнейших его последователей, и посмотрим на результаты, которые он по свойствам своим неминуемо должен бы произвести, и на то — будут ли эти результаты сходиться с теми, которые представляет нам действительность органического мира. Очевидно, что если оба эти результата, т.е. результат или вывод теории и результат природы, т.е. порядок вещей, ею представляемый, не сойдутся, то этим мы получим новое доказательство ошибочности и ложности теории.